Глаза помаленьку привыкали к темноте зарослей, и ему поверилось, что
он уже может различить еще более темные очертания штуковины - вон там,
чуть подальше. Он стал соображать, как же это он нее может исходить
дружелюбие, ведь он был совершенно убежден, что перед ним просто какая-то
железная вещь, вроде тачки или силосопогрузчика, а совсем не что-то живое.
Если бы он подумал, что она живая, вот тогда бы испугался по настоящему.
Штуковина по-прежнему продолжала излучать теплую волну дружелюбия. Он
протянул руки и стал сражаться с кустами, чтобы потрогать, ощупать находку
и понять, что же это такое. "Подобраться бы поближе, - подумал он, - тогда
можно чиркнуть спичкой и рассмотреть все как следует".
"Остановись", - сказало Дружелюбие, и он замер, услышав это слово,
хотя вовсе не был уверен, что это было слово.
"Не надо нас разглядывать", - сказало Дружелюбие, и Джонни это
несколько удивило, потому что он ни на что еще и не смотрел - во всяком
случае не разглядывал.
- Ладно, - сказал он. - Я не стану на вас смотреть. - И подумал про
себя, что, может, это какая-то игра, вроде тех, в которые они играли в
школе - прятки, например.
"Когда мы подружимся, - сказала штуковина, обращаясь к Джонни, - то
сможем глядеть друг на друга, и тогда уже наша внешность не будет иметь
значения, поскольку нам станет известно, что каждый из нас представляет
собой внутренне, и мы не станем обращать внимание на внешность".
Джонни подумал: "Как ужасно, должно быть, они выглядят, если не
хотят, чтобы я их видел". И штуковина тотчас сказала ему: "На твой взгляд
мы ужасно уродливы. А ты нам тоже кажешься уродом".
- Тогда, может, это и хорошо, что я не вижу в темноте, - сказал
Джонни.
"Ты не видишь в темноте?" - спросили его, и Джонни подтвердил, что
так оно и есть, и последовало молчание, хотя Джонни чувствовал, что они -
там - удивляются: как же это можно - не видеть в темноте.
Затем его спросили, в состоянии ли он сделать еще что-нибудь такое...
Что именно, он и догадаться не мог, хотя ему и пытались втолковать. В
конце концов они, похоже, сообразили, что ничего такого он тоже не умеет.
"Тебе страшно, - сказала штуковина. - Но ты совсем не должен нас
бояться".
Джонни объяснил, что ничуть не боится, кем бы они там не были, потому
что они относятся к нему, как друзья, но только ему боязно - что будет,
если дядя Эйб и тетя Эм проведают, что он потихоньку убежал из дому. И
тогда они задали ему целую кучу вопросов о тете Эм и дяде Эйбе, и он
честно постарался объяснить, что к чему, но они, похоже, так ничего и не
поняли, во всяком случае, они почему-то решили, что он рассказывает им о
своих взаимоотношениях с правительством. Он хотел было разобъяснить, как
все обстоит на самом деле, но потом все же уверился, что они так ничего в
толк и не взяли.
В конце концов, стараясь быть как можно вежливее, чтобы никого не
обидеть, он сказал им, что ему пора, и поскольку он задержался дольше, чем
рассчитывал, всю дорогу до дома ему пришлось бежать.
Он благополучно проник в дом и забрался в постель, но наутро тетя Эм
нашарила у него в кармане спички и дала ему нагоняй по первое число,
внушая, что баловаться со спичками - дело страшно опасное, потому как он
того и гляди спалит им коровник. Чтобы подкрепить свои рассуждения, она
хлестала его по ногам хворостиной, и как Джонни ни старался держаться
мужчиной, все же ему пришлось прыгать и кричать от боли, потому как тетя
Эм хлестала изо всех сил.
До позднего вечера он полол огород, а перед сумерками отправился
собирать коров.
Ему никуда не надо было сворачивать, чтобы добраться до зарослей
ежевики, потому что коровы как раз здесь и паслись, но он хорошо понимал,
что все равно свернул бы сюда, потому что весь день прожил воспоминаниями
о Дружелюбии, которое здесь нашел.
На этот раз было не так темно, вечер только-только собирался, и он
мог разглядеть, что эта самая штуковина, чем бы она там ни была, совсем не
живая, а просто кусок металла, похожий на две глубокие тарелки, если их
сложить вместе, с острым краем посередине, и еще - вид у нее был такой,
будто она долго валялась под открытым небом и потому успела поржаветь, как
это всегда бывает с железом, если его мочит и мочит дождем.
Штуковина прорубила целую просеку в зарослях ежевики и еще метрах на
шести пропахала в дерне глубокую борозду. А проследив взглядом
направление, откуда она прилетела, Джонни увидел тополь со сломанной
верхушкой, которую штуковина, наверно, снесла, ударившись об нее.
С ним снова заговорили без слов, как и вчера, дружелюбно и
по-товарищески, хотя Джонни и не знал такого слова, поскольку еще ни разу
не встречал его в своих школьных книжках.
"Теперь ты можешь немножко посмотреть на нас, - сказали Они. - Быстро
взгляни и отведи глаза. Не смотри на нас пристально. Один взгляд - и в
сторону. Так ты сможешь постепенно привыкнуть. Понемножку.
- А где вы? - спросил Джонни.
"Здесь, перед тобой", - был ответ.
- Там, внутри? - спросил Джонни.
"Да, здесь, внутри", - ответили Они.
- Тогда мне вас не увидеть, - сказал Джонни. - Я ведь не могу видеть
через железо.
"Он не может видеть сквозь металлы", - сказал один из них.
"И он ничего не видит, когда их звезда уходит за горизонт", - сказал
другой.
"Значит, ему на нас не посмотреть..." - сказали они оба.
- А вы могли бы выйти оттуда, - продолжил Джонни.
"Мы не можем, - ответили Они. - Если мы выйдем, то умрем".
- Значит, я никогда вас не увижу...
"Ты никогда не увидишь нас, Джонни..."
И вот он стоял там, чувствуя себя ужасно одиноким, потому что ему
никогда не доведется увидеть этих своих друзей.
"Мы никак не можем понять, кто ты, - сказали Они. - Объясни нам - кто
ты?"
И потому что Они были так добры к нему и дружелюбны, он рассказал им
о себе и как он был сиротой и был взят на воспитание дядей Эйбом и тетей
Эм, которые на самом деле никакие ему не дядя и не тетя. Он не стал
жаловаться, как его бьют и ругают и отсылают в постель без ужина, но Те,
внутри, все это поняли сами, и теперь в их обращении к Джонни было что-то
уже куда большее, чем просто дружелюбие, чем просто товарищество.
Появилось еще и сочувствие, и еще что-то, что вполне могло быть их
эквивалентом материнской любви.
"Да ведь это просто малыш", - говорили Они между собой.
Они тянулись к нему. Казалось, что они заключают его в нежные
объятия, крепко прижимают к себе, и Джонни, сам того не заметив, упал на
колени и протянул руки к этой штуковине, которая лежала среди измятых
кустов, и плакал, как если бы перед ним было что-то такое, что он мог
обнять и удержать - немного ласки и тепла, которых ему всегда недоставало,
что-то такое, к чему он всегда стремился и вот наконец обрел.
1 2 3