- Вы не могли сказать ему: "нет"?
- Я пытался. Я пытался изо всех сил. Я, который никогда в жизни не
искал слов. И не смог. Потому, что я слишком горд. Потому, что все эти
годы, сказал президент, вы работали у меня, гордясь своей службой. И я не
мог повернуть назад.
Сенатор сидел, развалившись в кресле, и Харингтон увидел, что в
Джонсоне изменений нет. Он был таким же, как всегда, - серый непокорный
хохолок, лицо словно высечено из дерева, корявые зубы, сгорбленные плечи
гризли.
- Вы знаете, конечно, - сказал Эпрайт, - что я всегда был одним из
ваших верных читателей.
- Я знаю это и горжусь этим.
- У вас дьявольское умение: сцеплять слова спрятанными в них
рыболовными крючками. Они входят в человека и остаются - ты помнишь их
всегда.
Он поднял свой стакан и сделал глоток.
- Я никогда не говорил вам этого раньше - сказал он. - Не знаю, нужно
ли, но, вероятно, лучше сказать. В одной из своих книг вы написали, что
отличительный знак судьбы может лечь на одного человека. Если этот человек
потерпит неудачу, писали вы, весь мир может погибнуть.
- Да, кажется, я говорил так. У меня какое-то чувство...
- Вы уверены, что не хотите больше? - спросил сенатор, протягивая
руку за выпивкой.
- Нет, спасибо.
Неожиданно он подумал о другом месте и времени, где он тоже пил и
какая-то тень в углу разговаривала с ним, - он впервые вспомнил об этом.
Как будто это никогда не случалось с Холлисом Харингтоном... Это не могло
случиться, но должно было случиться - и вот оно, холодное и резкое,
всплыло в его мозгу.
- Я хочу напомнить вам об этой строчке, о судьбе, - продолжал
сенатор. - Очень странное обстоятельство... Вы, конечно, знаете, что я
однажды решил уйти в отставку.
- Знаю.
- Как раз тогда я читал вашу книжку. Я уже написал заявление об
отставке в связи с выполнением своих обязательств и собирался наутро
отдать его в печать. И тут я прочел эту строчку и спросил себя - что, если
я тот самый человек, о котором вы написали?
Харингтон неловко зашевелился:
- Не знаю, что сказать. Вы возлагаете на меня слишком большую
ответственность.
- Я не ушел в отставку, - продолжал сенатор. - Я разорвал заявление.
Они молча посидели, глядя на огонь в очаге.
- И теперь, - сказал Эпрайт, - снова такое же положение.
- Я хотел бы помочь вам, - почти в отчаянии сказал Харингтон. - Хотел
бы найти нужные слова. Но не могу. Я сам уперся в тупик. Я исписался. Мне
ничего не осталось...
Но он знал, что не это хотел сказать:
"...я пришел сообщить о том, что кто-то другой пятнадцать лет живет в
доме моей матери, что имя на могильной плите Корнелии вовсе не имя
Корнелии. Я пришел взглянуть, не изменится ли и эта комната - и она
изменилась. Она утратила многое из своего аристократического
великолепия..."
Но он не сказал это. Не было возможности. Даже такому близкому другу,
как сенатор, он не мог об этом рассказать.
- Холлис, мне жаль, - сказал сенатор.
"Все это безумие, - думал Харингтон. - Я - Холлис Харингтон. Родился
в Висконсине. Учился в Гарварде..."
Он был тем, кого Седрик Мэдисон назвал последним выжившим
джентльменом. Жизнь его была безупречной до мельчайших деталей. Дом
безукоризнен, книги изысканны - результат хорошего происхождения и
воспитания. Возможно, он был слишком правильным для мира 1962 года, в
котором утратились последние следы всякой щепетильности.
Он, Холлис Харингтон, последний выживший джентльмен, известный
писатель, романтическая фигура в литературном мире - и он исписался,
высох, лишился всех эмоций, он сказал все, что был способен сказать.
Он медленно встал с кресла:
- Мне пора идти, Джонсон. Я и так задержался дольше, чем рассчитывал.
- Еще одно, Холлис... Я давно собирался спросить вас. Это не имеет
отношения ко мне. Я много раз не решался, мне казалось, что...
- О, все в порядке. Я отвечу, если сумею.
- Одна из ваших ранних книг: "Кость, чтобы грызть"?
- Я написал ее много лет назад.
- Главный герой, - продолжал сенатор, - это описанный вами
неандерталец. Вы сделали его предельно человекоподобным.
- Верно, таким он и был. Это человеческое существо, и только потому,
что он жил сто тысяч лет назад...
- Конечно. Вы совершенно правы. Но вы так хорошо его описали... Я
часто думал, как вы могли столь убедительно описать такого человека -
почти безмозглого дикаря?
- Не безмозглого. И в сущности, не дикаря. Просто продукт своего
времени. Я долго жил его жизнью, Джонсон, прежде чем написать о нем. Я
старался поставить себя на его место, в его окружение. Думать, как думал
он, приобрести его точку зрения, познать его страхи и радости. Были
моменты, когда мне казалось, что я сам становлюсь им.
Эпрайт торжественно кивнул:
- Могу поверить в это. Вам на самом деле нужно уходить? Выпить больше
не хотите?
- Простите, Джонсон. Мне еще долго вести машину...
Сенатор тоже тяжело встал и прошел вместе с ним к двери.
- Мы снова поговорим, - сказал сенатор. - И скоро. Относительно вашей
работы. Не могу поверить, что вы - больше не пишете.
- Может быть, все станет на свои места...
Но он сказал так, только чтобы успокоить сенатора. Сам-то он знал,
что ничего не вернется.
Они распрощались и Харингтон устало потащился по дорожке. Это тоже
было ненормально: никогда в жизни он не тащился.
Автомобиль был припаркован напротив ворот, и он остановился,
изумленно глядя на него: это была не его машина. У него была дорогая,
величественная модель - эта же была не только дешевая, но и сильно
подержанная. И все же, каким-то смутным и мучительным образом, она была
ему памятна.
Снова то же самое, но на этот раз он уже готов был смириться с
нереальностью и принять ее.
Он открыл дверцу и сел на сидение. Порывшись в кармане, вынул ключ и
ощупью стал искать замок зажигания. Наконец ключ со звоном вошел в
отверстие. Он повернул ключ и мотор заработал.
Что-то с трудом пробивалось сквозь туман в его мозгу. Он чувствовал
эту борьбу, и знал, кто борется. Боролся Холлис Харингтон, последний
джентльмен!
И в это мгновение он не был ни последним джентльменом, ни человеком,
сидевшим в старой машине; сейчас он был юношей и человеком из прошлого -
жалким и дрожащим. Он сидел в будке, в самом дальнем углу какого-то
неизвестного ему помещения, полного шума и незнакомых запахов, а в другом
углу будки, еще более темном, чем его угол, сидел кто-то другой, и этот
другой говорил.
Он попытался рассмотреть лицо говорившего, но было либо слишком
темно, либо у того вообще не было лица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11