— Что? — Она была так разгневана, что не смогла больше ничего сказать.
— И хватит бубнить про три года. Мне-то какая разница, что ее ни разу не поимели за эти три года? Вы что же думаете, я только об этом и размышлял бессонными ночами? Что, черт возьми, коли она не пользовалась своей штучкой, она у нее стала золотой? У меня было полно других забот!
— Пожалуйста, Уолтер! — взмолилась мать.
— К черту! — сказал Моска.
Мать вышла из-за стола и отвернулась к плите.
Он знал, что она плачет. Все вдруг встали, и Альф, держась рукой за край стола, злобно закричал:
— Хорошо, Уолтер, всю эту болтовню о том, что тебе надо приспособиться, тоже можно прекратить!
— По-моему, с тобой слишком много цацкаются с тех пор, как ты вернулся домой, — сказала Эмми с нескрываемым презрением.
Ему нечего было возразить — разве что сказать все, что он о них думает.
— Поцелуй меня в задницу! — И хотя Моска произнес эти слова, обращаясь к Эмми, он обвел взглядом всех троих. Он встал и собрался уйти, но Альф, все еще держась за стол, преградил ему дорогу и заорал:
— Черт тебя побери, это уж переходит всякие границы! Извинись, слышишь, немедленно извинись!
Моска оттолкнул его и слишком поздно заметил, что Альф без протеза. Альф рухнул и головой ударился об пол. Обе женщины вскрикнули. Моска быстро наклонился, чтобы помочь Альфу подняться.
— Эй, с тобой все нормально? — спросил он.
Альф кивнул, но закрыл лицо руками и продолжал сидеть на полу. Моска выбежал из квартиры. Он навсегда запомнил эту картину: мать стоит у плиты и плачет, ломая руки.
В день отъезда Моски мать ждала его дома — она с самого утра никуда не выходила.
— Глория звонила, — сказала она.
Моска кивнул, приняв к сведению ее слова.
— Ты сейчас будешь укладывать вещи? — робко спросила мать.
— Ага, — ответил Моска.
— Тебе помочь?
— Не надо.
Он пошел к себе в спальню и достал из шкафа два новеньких чемодана. Он сунул сигарету в зубы и стал искать спички в кармане, а потом пошел за ними на кухню.
Мать все еще сидела за столом. Она закрыла лицо носовым платком и беззвучно плакала.
Он взял спички и собрался выйти.
— Почему ты со мной так обращаешься? — спросила мать. — Что я тебе сделала?
Ему не было ее жалко, и ее слезы оставили его равнодушным, но он терпеть не мог истерик. Он постарался говорить спокойно и тихо, чтобы унять клокотавшее внутри раздражение:
— Ничего ты не сделала. Я просто уезжаю. Ты тут ни при чем.
— Почему ты вечно говоришь со мной так, будто я тебе чужая?
Ее слова больно резанули по сердцу, но он не смог даже притвориться нежным.
— Я просто перенервничал, — сказал он. — Если ты никуда не уходишь, может, поможешь мне собраться?
Она пошла с ним в спальню и аккуратно сложила все его вещи, которые он рассовал по чемоданам.
— Сигареты тебе нужны? — спросила мать.
— Нет, куплю на корабле.
— Все-таки я сбегаю куплю, на всякий случай.
— На корабле они стоят всего двадцать пять центов пачка, — сказал он. Ему ничего не хотелось у нее брать.
— Но лишние сигареты тебе не помешают, — возразила она и ушла.
Моска сел на кровать и уставился на фотографию Глории на стене. Он ничего не чувствовал.
Ничего не вышло, подумал он. Очень жаль. И подивился их терпению, осознав, сколько же усилий они приложили, чтобы выносить все его закидоны, и сколь мало усилий приложил он. Он подумал, что мог бы сказать матери на прощанье — попытаться ее убедить, что она бессильна что-либо изменить, что его решение вызвано причинами, над которыми ни он, ни она не властны.
В гостиной зазвонил телефон, и он пошел снять трубку. В трубке послышался бесстрастный, но дружелюбный голос Глории:
— Я слышала, ты завтра уезжаешь. Мне зайти вечером попрощаться или я могу это сделать по телефону?
— Как хочешь, — ответил Моска, — но мне надо уйти около девяти.
— Тогда я зайду чуть раньше, — сказала она. — Не волнуйся. Я только попрощаться. — И он знал, что она не солгала, что ей уже на него наплевать, что он уже не тот, кого она когда-то любила, и что она действительно хочет попрощаться в знак старой дружбы, а вернее сказать, просто из любопытства.
Когда мать вернулась, он уже все решил.
— Мама, — сказал он, — я уезжаю немедленно.
Звонила Глория. Она хочет зайти вечером, а я не желаю ее видеть.
— Как немедленно? Вот прямо сейчас?
— Да, — отрезал Моска.
— Но разве ты не проведешь последнюю ночь дома? — спросила она. — Скоро вернется Альф, Ты же можешь хотя бы своего брата дождаться, чтобы попрощаться с ним.
— Счастливо, мама, — сказал он и поцеловал ее в щеку.
— Погоди, — сказала мать, — ты забыл свою спортивную сумку. — И как она всегда делала, когда он уходил играть в баскетбол, и как в тот раз, когда он отправлялся на фронт, взяла небольшую голубую сумку и стала класть туда вещи, которые могли ему понадобиться в дороге. Но только сейчас вместо сатиновых трусов, кожаных наколенников и кед она положила бритвенный прибор, свежую смену белья, полотенце и мыло.
Потом взяла кусочек бечевки из ящика комода и привязала сумку к ручке чемодана.
— Ну, — вздохнула она, — уж и не знаю, что люди скажут. Наверно, подумают, что я во всем виновата, что тебе со мной было плохо. По крайней мере, после того как ты обошелся с Глорией, ты мог бы остаться сегодня, увидеться с ней, попрощаться по-человечески, чтобы она не обижалась.
— Мы живем в жестоком мире, мама, — сказал Моска. Он еще раз поцеловал ее, но, прежде чем он ушел, она еще ненадолго задержала его:
— Ты возвращаешься в Германию к той девушке?
И Моска понял, что, скажи он «да», тщеславие матери будет удовлетворено и она поймет, что он уезжает не по ее вине. Но он не мог лгать.
— Да нет же, — ответил он. — У нее уж, наверное, появился другой солдатик. — И, произнеся эти слова громко и искренне, он удивился тому, насколько фальшиво они прозвучали, словно эта правда была ложью, которую он придумал, чтобы побольнее уколоть мать.
Она поцеловала его и проводила до двери. На улице он обернулся, посмотрел вверх и увидел стоящую у закрытого окна мать с белым носовым платком в кулаке. Он поставил чемоданы на асфальт и помахал ей. Но ее уже не было. Опасаясь, как бы она не спустилась и не закатила сцену прямо на улице, он подхватил чемоданы и быстро зашагал к авеню, где можно было поймать такси.
А мать сидела на софе и плакала. По ее щекам текли слезы стыда, горя и унижения. Но в глубине души она понимала, что, если бы ее сын погиб на каком-нибудь дальнем берегу и был похоронен в чужой стране, в могиле рядом с тысячами безымянных трупов, а над ним стоял бы простой белый крест, ее горе было бы куда горше. Но тогда она не испытывала бы стыда и со временем смогла бы хоть как-то смириться с этой потерей и не утратила бы гордости.
И не было бы этой щемящей печали, этого осознания того, что он безвозвратно потерян, и, если он теперь где-нибудь умрет, она не сможет оплакать его тела, не сможет похоронить его и приносить цветы к его могильному камню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
— И хватит бубнить про три года. Мне-то какая разница, что ее ни разу не поимели за эти три года? Вы что же думаете, я только об этом и размышлял бессонными ночами? Что, черт возьми, коли она не пользовалась своей штучкой, она у нее стала золотой? У меня было полно других забот!
— Пожалуйста, Уолтер! — взмолилась мать.
— К черту! — сказал Моска.
Мать вышла из-за стола и отвернулась к плите.
Он знал, что она плачет. Все вдруг встали, и Альф, держась рукой за край стола, злобно закричал:
— Хорошо, Уолтер, всю эту болтовню о том, что тебе надо приспособиться, тоже можно прекратить!
— По-моему, с тобой слишком много цацкаются с тех пор, как ты вернулся домой, — сказала Эмми с нескрываемым презрением.
Ему нечего было возразить — разве что сказать все, что он о них думает.
— Поцелуй меня в задницу! — И хотя Моска произнес эти слова, обращаясь к Эмми, он обвел взглядом всех троих. Он встал и собрался уйти, но Альф, все еще держась за стол, преградил ему дорогу и заорал:
— Черт тебя побери, это уж переходит всякие границы! Извинись, слышишь, немедленно извинись!
Моска оттолкнул его и слишком поздно заметил, что Альф без протеза. Альф рухнул и головой ударился об пол. Обе женщины вскрикнули. Моска быстро наклонился, чтобы помочь Альфу подняться.
— Эй, с тобой все нормально? — спросил он.
Альф кивнул, но закрыл лицо руками и продолжал сидеть на полу. Моска выбежал из квартиры. Он навсегда запомнил эту картину: мать стоит у плиты и плачет, ломая руки.
В день отъезда Моски мать ждала его дома — она с самого утра никуда не выходила.
— Глория звонила, — сказала она.
Моска кивнул, приняв к сведению ее слова.
— Ты сейчас будешь укладывать вещи? — робко спросила мать.
— Ага, — ответил Моска.
— Тебе помочь?
— Не надо.
Он пошел к себе в спальню и достал из шкафа два новеньких чемодана. Он сунул сигарету в зубы и стал искать спички в кармане, а потом пошел за ними на кухню.
Мать все еще сидела за столом. Она закрыла лицо носовым платком и беззвучно плакала.
Он взял спички и собрался выйти.
— Почему ты со мной так обращаешься? — спросила мать. — Что я тебе сделала?
Ему не было ее жалко, и ее слезы оставили его равнодушным, но он терпеть не мог истерик. Он постарался говорить спокойно и тихо, чтобы унять клокотавшее внутри раздражение:
— Ничего ты не сделала. Я просто уезжаю. Ты тут ни при чем.
— Почему ты вечно говоришь со мной так, будто я тебе чужая?
Ее слова больно резанули по сердцу, но он не смог даже притвориться нежным.
— Я просто перенервничал, — сказал он. — Если ты никуда не уходишь, может, поможешь мне собраться?
Она пошла с ним в спальню и аккуратно сложила все его вещи, которые он рассовал по чемоданам.
— Сигареты тебе нужны? — спросила мать.
— Нет, куплю на корабле.
— Все-таки я сбегаю куплю, на всякий случай.
— На корабле они стоят всего двадцать пять центов пачка, — сказал он. Ему ничего не хотелось у нее брать.
— Но лишние сигареты тебе не помешают, — возразила она и ушла.
Моска сел на кровать и уставился на фотографию Глории на стене. Он ничего не чувствовал.
Ничего не вышло, подумал он. Очень жаль. И подивился их терпению, осознав, сколько же усилий они приложили, чтобы выносить все его закидоны, и сколь мало усилий приложил он. Он подумал, что мог бы сказать матери на прощанье — попытаться ее убедить, что она бессильна что-либо изменить, что его решение вызвано причинами, над которыми ни он, ни она не властны.
В гостиной зазвонил телефон, и он пошел снять трубку. В трубке послышался бесстрастный, но дружелюбный голос Глории:
— Я слышала, ты завтра уезжаешь. Мне зайти вечером попрощаться или я могу это сделать по телефону?
— Как хочешь, — ответил Моска, — но мне надо уйти около девяти.
— Тогда я зайду чуть раньше, — сказала она. — Не волнуйся. Я только попрощаться. — И он знал, что она не солгала, что ей уже на него наплевать, что он уже не тот, кого она когда-то любила, и что она действительно хочет попрощаться в знак старой дружбы, а вернее сказать, просто из любопытства.
Когда мать вернулась, он уже все решил.
— Мама, — сказал он, — я уезжаю немедленно.
Звонила Глория. Она хочет зайти вечером, а я не желаю ее видеть.
— Как немедленно? Вот прямо сейчас?
— Да, — отрезал Моска.
— Но разве ты не проведешь последнюю ночь дома? — спросила она. — Скоро вернется Альф, Ты же можешь хотя бы своего брата дождаться, чтобы попрощаться с ним.
— Счастливо, мама, — сказал он и поцеловал ее в щеку.
— Погоди, — сказала мать, — ты забыл свою спортивную сумку. — И как она всегда делала, когда он уходил играть в баскетбол, и как в тот раз, когда он отправлялся на фронт, взяла небольшую голубую сумку и стала класть туда вещи, которые могли ему понадобиться в дороге. Но только сейчас вместо сатиновых трусов, кожаных наколенников и кед она положила бритвенный прибор, свежую смену белья, полотенце и мыло.
Потом взяла кусочек бечевки из ящика комода и привязала сумку к ручке чемодана.
— Ну, — вздохнула она, — уж и не знаю, что люди скажут. Наверно, подумают, что я во всем виновата, что тебе со мной было плохо. По крайней мере, после того как ты обошелся с Глорией, ты мог бы остаться сегодня, увидеться с ней, попрощаться по-человечески, чтобы она не обижалась.
— Мы живем в жестоком мире, мама, — сказал Моска. Он еще раз поцеловал ее, но, прежде чем он ушел, она еще ненадолго задержала его:
— Ты возвращаешься в Германию к той девушке?
И Моска понял, что, скажи он «да», тщеславие матери будет удовлетворено и она поймет, что он уезжает не по ее вине. Но он не мог лгать.
— Да нет же, — ответил он. — У нее уж, наверное, появился другой солдатик. — И, произнеся эти слова громко и искренне, он удивился тому, насколько фальшиво они прозвучали, словно эта правда была ложью, которую он придумал, чтобы побольнее уколоть мать.
Она поцеловала его и проводила до двери. На улице он обернулся, посмотрел вверх и увидел стоящую у закрытого окна мать с белым носовым платком в кулаке. Он поставил чемоданы на асфальт и помахал ей. Но ее уже не было. Опасаясь, как бы она не спустилась и не закатила сцену прямо на улице, он подхватил чемоданы и быстро зашагал к авеню, где можно было поймать такси.
А мать сидела на софе и плакала. По ее щекам текли слезы стыда, горя и унижения. Но в глубине души она понимала, что, если бы ее сын погиб на каком-нибудь дальнем берегу и был похоронен в чужой стране, в могиле рядом с тысячами безымянных трупов, а над ним стоял бы простой белый крест, ее горе было бы куда горше. Но тогда она не испытывала бы стыда и со временем смогла бы хоть как-то смириться с этой потерей и не утратила бы гордости.
И не было бы этой щемящей печали, этого осознания того, что он безвозвратно потерян, и, если он теперь где-нибудь умрет, она не сможет оплакать его тела, не сможет похоронить его и приносить цветы к его могильному камню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74