Одна из них ни с того ни с сего вдруг встрепенулась, открыла глаза и схватилась за большую пластиковую сумку, стоявшую на столе, и, убедившись, что все в порядке, опять погрузилась в сон.
– До чего похоже на сельское казино, – сказал дон Лотарио.
– Одна разница – это находится на Пуэрта-дель-Соль, а так все точь-в-точь… Это умники не хотят признать, что большинство испанцев – такие… Вернее, – поправился он с усмешкой, – мы такие…
– Да, мы – дети земли, рожденные у дороги, у самой колеи, выбитой повозками, теперь – тракторами. Когда попадаешь в Мадрид, такое впечатление, будто испанцы – все сплошь служащие. А это вовсе не так, большая часть Испании – крестьяне, которые едва умеют читать и писать, говорят, что верят в бога, а в церковь не ходят и думают, будто монархия отличается от республики тем, что король сам – из крестьян. Испанцы – один из самых темных народов в Европе, и кое-кто немало сил положил на то, чтобы он таким и оставался, – говорил дон Лотарио, точно выступая на митинге. – Слава богу, еще позволяют иностранцам с деньгами приезжать к нам на отдых. Может, со временем все же перестанут считать нас нацией, производящей чистильщиков и сардины в консервах.
– Тысячи уехали отсюда и, чтобы прокормиться, стали носильщиками.
– Короче говоря, – подвел итог дон Лотарио, – мы, всегда такие националисты, должны признать, что немногими сдвигами к лучшему обязаны загранице.
– Смотрите, наверное, этот священник ищет нас, – сказал Плинио, указывая на короткошеего священника, который озирался по сторонам, высоко задирая нос, потому что веки у него почти не поднимались.
– Вы дон Хасинто Амат? – вставая, очень вежливо спросил его Плинио.
Они поздоровались, и Плинио представил ему ветеринара. И правда, бедный дон Хасинто не мог сладить с веками. Они все время падали, как оборванные жалюзи, и, чтобы видеть, ему приходилось задирать кверху голову, так, словно он заглядывал поверх довольно высокой изгороди. Когда он сидел, усилия его были не так заметны, потому что сидя он смотрел в лицо собеседнику не прямо, а искоса. Должно быть, удобнее всего ему было смотреть уголком глаза, скашивая зрачок к самому виску. Он был очень смуглый, волосы иссиня-черные; сутана на нем была далеко не новая – полы ее успели побуреть.
– Итак, чем могу быть вам полезен? – спросил он после того, как они закончили обычный обмен любезностями и заказали кофе.
– Я говорил вам по телефону, что Управление безопасности поручило нам расследовать дело сестер Пелаес.
– Да-да, я знаю. Мне сказали в Управлении. Пусть вас не удивляет, что я позвонил и проверил… В таких случаях ничего не известно…
– Вы правильно поступили, – ответил Плинио очень спокойно, проводя кончиком языка по губам. – Ну ладно. Так что вы думаете об этом странном исчезновении?
– По правде говоря, дорогой друг Гонсалес, я не знаю, что и думать. Потому что они обе ну просто святые. Обычно причиной таких происшествий бывают деньги или месть. А тут ничего не украдено. Никто, как вы знаете, ничего не тронул. Деньги они держат в банке. А месть – кто им может мстить? Они, что называется, святые, да и только. Какая-то странная загадка!
– В преступном мире случаются вещи, которые поначалу невозможно понять, а потом обнаруживается – самые обычные причины. Вот я и подумал, что вы, очень хорошо зная их самих и людей, с которыми они общались, вероятно, сможете нам что-нибудь подсказать.
– Конечно, я знаю их. Я много лет их духовник. И был духовником их матушки.
– Я думал, вы моложе.
– Цвет моих волос ввел вас в заблуждение, мне скоро семьдесят. Ну, право же, святые, святые, да и только. У них в доме никогда ничего не случалось. Жизнь Алисии и Марии чиста и прозрачна, как стекло.
– Вы знаете, что у них в доме – в банке со спиртом – хранится человеческий зародыш? – спросил Плинио для разведки.
Священник с довольным видом рассмеялся, запрокидывая голову, потому что от смеха веки у него, видимо, совсем закрывались.
– Ну конечно, знаю. Это выкидыш, который случился у доньи Алисии, их матери, этой святой души. Бедняжка всю жизнь мечтала родить сына. Но ей не удалось доносить, вот она и хранила в банке то, что получилось. Между собою – один я это знаю – они называли его маленьким Норберто. Они часто спрашивали меня, не грех ли хранить зародыш. Я, конечно, говорил, что нет.
– Значит, вы знаете и про комнату духов?
– А как же! Я смеялся – в хорошем смысле слова, конечно, – над этой их выдумкой. Сколько времени проводили бедняжки в этой комнате, беседуя со своими близкими.
– А что это за военный, у которого к форме пришито тряпичное сердце?
– Я смотрю, вы никакой мелочи не пропустите, друг мой Гонсалес. Это единственная тень, я бы не сказал даже – черная, а скорее серая, в истории семейства.
– Расскажите, пожалуйста, что это значит.
– Он был женихом Марии – ко всеобщему неудовольствию. Не то чтобы он был плохим человеком, но, да простит меня бог, не только родителям… мне тоже казалось, что брак этот принесет беду.
– Почему?
– По тем временам это было ни к чему. Он был из тех, из злоумышленников. Вы меня понимаете?
– А именно: коммунист, анархист?
– Нет, просто республиканец. Может, немного радикальный. Из тех, что были с Мартинесом Баррио или Асаньей. Разница невелика, потому что, вы знаете, тогда от Хиля Роблеса до самых левых все были на один манер. Словом, в церковь не ходил, в тридцать шестом голосовал за левых и стал офицером у красных.
– А по профессии кто он был?
– Ветеринар. Ветеринар-республиканец. Это уж вообще ни на что не похоже.
– Ну, – не выдержал дон Лотарио, – почему же это мы, ветеринары, не можем быть республиканцами?
– Не знаю, просто мне всегда казалось, что ветеринары и аптекари уважают порядок.
– Что же с ним случилось? – прервал Плинио.
– Неизвестно. Пелаесов война застала в Сан-Себастьяне, а он оставался в Мадриде. Больше о нем ничего не слышали.
– А его семья?
– Его отец был военный… тоже республиканец… и после войны пропал. Мать умерла, а брат, кажется, живет в Мексике.
– Ясно.
– Мария очень была к нему привязана. Как раз в тридцать шестом они собирались пожениться. Он был славный молодой человек. Но счастья ему не выпало, как и всем республиканцам. Что тут говорить – так уж случилось. Да вы сами знаете. В добропорядочной испанской семье республиканец, как бы хорош он ни был – это немыслимо… В мои дела он никогда не лез – что правда, то правда. В церковь не ходил, но со мною всегда здоровался за руку. Случалось, я высказывал ему свое мнение, и он не сердился. Всегда выслушивал очень вежливо, но стоило мне чуть отвлечься, и он тут же менял тему… Однако вся эта история с женихом – вчерашний день и, по-моему, никакого отношения к делу не имеет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55