Шулейкин приносит мне новый текст для диктанта. Текст примитивен и короток.
- Это же для учеников пятого класса, - говорю я.
- Вот и хорошо, - говорит он. - Будет положительный результат.
Он при этом смотрит мне прямо в глаза, и я чувствую себя дураком.
- Вот и хорошо, - говорит он, - сложное мы еще успеем.
- Дурак, - шепчет мне Виташа, - начнешь с простого, отметки будут хорошие, а потом перейдешь к сложному - колы пойдут... А кто обучал? Ты... Кто виноват? Ты... Дурак.
Я диктую этот примитивный текст. Я диктую, как Левитан. Я декламирую, как Яхонтов. Пусть они не думают, что у меня с дикцией слабо.
А птицы поют. Красные, желтые, зеленые, черные, они поют, сидя на ветках деревьев.
А Шулейкин медленно ходит по рядам. Он иногда останавливается. Тычет пальцем в тетради моих учеников.
- Разве здесь одно "н"?..
- Подумай-ка над этим словом... Вот теперь другое дело.
- Запятые-то позабыл...
- Зачем вы подсказываете? - говорю я шепотом.
- Какие же это подсказки? - говорит он громко. - Они волнуются... Это помощь маленькая. Потом мы вместе проверяем диктанты.
- Ну это можно за ошибку не считать, - говорит он, - и это, пожалуй, тоже...
Он улыбается мне:
- Теперь вам будет легче. Не помоги я, кто знает, что было бы...
Он делает жест правой рукой, словно пытается понять себя. Он доволен. Единиц нету. Двоек нету. Троек много, но это не страшно. У Гены Дергунова пятерка.
- Ничего не понимаю, - смеется Шулейкин, - это же самый слабый ученик...
- Вы ему много подсказывали.
- Да помогал я! Какие это подсказки? Даже не помогал, а подбадривал.
Потом он сам, собственноручно выставляет отметки в журнал.
Потом он говорит по телефону с заведующим районо. Я слышу:
- Новенький?.. - говорит Шулейкин и улыбается мне. - Отлично. Успеваемость дает стопроцентную...
Я делаю ему знаки. Я пытаюсь его остановить. Это очень неудобно, когда тебя хвалят при тебе же. И за что?
Но что-то теплое обволакивает меня. Теплое и волнующее. На одно мгновение. В детстве, когда тетка говорила обо мне кому-нибудь: "Он самый хороший мальчик", я испытывал то же самое.
Неужели так просто и покупается покой? Я смотрю на Шулейкина. Он скромен, вежлив, сдержан... Он хочет мне добра... Но он учит меня подлогам!.. Нет, он хочет мне добра... и себе... и всем. Он учит меня подлогам.. Легко возмущаться и обвинять... Нет, он учит меня подлогам... Нет, он хочет мне добра... Вот он улыбается и кивает мне. Он улыбается, потому что скрутил меня!.. Но в его улыбке - что-то дружеское и теплое. Приятна его улыбка и нужна. Я совсем одинок. Я пока никого не знаю. Кто-то нужен рядом. Клара Ивановна глупа и истерична. Виташа смотрит в свой огород... Шулейкин тоже одинок... Нельзя видеть в людях только плохое, нельзя... У него нелегкая жизнь... Ему приходится бороться... За что?.. И Клара Ивановна улыбается...
А птицы горланят во всё горло. Их пестрый хор отчетливо слышен сквозь двойные рамы окон.
И Ваня Цыганков, рыжеволосый и косматый, разинув рот, влюбленно вслушивается в их пение. И мне не хочется его будить, отрывать, мешать ему.
Он сидит за партой неуклюже, рассыпавшись на составные части: нога там, рука - в другом месте, голова под солнцем, под последним... Впрочем, никакого солнца и нет...
А Саша Абношкин, сын председателя колхоза, продолжает свою речь:
- ...После этого они поступали в светское общество...
- Как это "поступали"?
Он мнется. Он самолюбив. И колок. Ну ладно, я ведь тоже всё это прошел и знаю. Я тоже самолюбив... Мне только двадцать шесть, а не пятьдесят.
- Как это "поступали"? Это что, учреждение? Школа?
Он молчит. Я сбил его.
- Ну как ты это себе представляешь? Здание такое, да?
- Ну, здание...
- Двери, окна, вывеска над входом, да?.. Написано: "Светское общество", да?
- Кто его знает...
Потом, когда я с грехом пополам вдалбливаю в их неприспособленные, практичные головы эту абстрактную чепуху, Саша Абношкин говорит мне, прищурившись:
- А зачем это нам? Трактор и без этого пойдет.
- Ты это серьезно?
Он усмехается.
- Ладно, - говорю я миролюбиво, - будем считать, что теперь истина установлена.
- А я и раньше знал, - говорит Саша Абношкин.
Голова его вздернута неимоверно. Он старается смотреть на меня сверху вниз. Он из тех, кто участвует в соревнованиях только тогда, когда абсолютно уверен в своей победе. Если он не уверен, он откажется от соревнований. Он будет тайком тренироваться до тех пор, пока не почувствует, что готов выйти и победить. Он начинает огрызаться, презирать, ненавидеть...
- Всякий нормальный человек должен любить читать, - говорю я.
- А вот бабка Прасковья не любит, - медленно говорит Гена Дергунов. Что ж она, ненормальная?
Они объявляют мне войну. Не кровавую, не смертельную, не ожесточенную... Но такую, что держи ухо востро перед их ранней земной мудростью и насмешливостью. Это война добрая. Это означает, что тебя признали... Наверное, это честь для меня, что они снизошли до единоборства со мной. Легкое, изящное "кто - кого", оно ведь нам не в тягость...
- Но оно мешает, - мягко говорит Шулейкин. - С ними нужно быть построже... Распускать нельзя... всякие вопросики... каламбурчики... Ученик учиться пришел? Вот и пусть учится, а над учителем подтрунивать...
- Мне видней, - говорю я.
- Нет, мне видней, - мягко говорит Шулейкин. - По диктанту тоже спорили, а вышло...
- Вышел подлог, - говорю я шепотом.
Почему я говорю об этом шепотом?
Он молчит.
- Здорово ты его рубанул, - смеется на улице Виташа.
- А ты-то что же молчал? - спрашиваю я.
- Да я не успел, - говорит он растерянно.
Ужасно заставлять людей врать и оправдываться...
- Ладно, - говорю я, - замнем. Я пошутил.
- Мне здесь жить, - говорит Виташа. - Ты-то уедешь. Ты сегодня здесь, завтра - там... А мне здесь оставаться.
А птицы поют...
ПОХОДКА БАЛЕРИНЫ
Она кутается в мамкин платок. И переминается с ноги на ногу. А на ногах ее - старые валенки, подбитые резиной, и большие нелепые латки на тех валенках.
Но когда она делает шаг, в классе становится тихо.
Или это мне кажется?
И она идет в мою сторону. Она идет плавно, слегка покачивается на ходу, как балерина. Это такая особая походка, словно кончиком ноги слегка прикасаются к воде: не холодна ли?
- Скажи-ка мне, Багреева...
А о чем спрашивать - не знаю.
За окнами - голые холмы, серое небо. А может быть, и дождь сыплет... А Багреева держит высоко прекрасную свою голову. Она стоит прямо передо мной, только на меня не смотрит.
В классе очень тихо. Я не должен был ее вызывать первою. Она слишком необычна для этого. Хороша слишком. Еще подумают... Видят ли они, как она хороша?
А она стоит, не глядя в мою сторону, и ее большие ресницы (господи, как нарисованные!) колышутся слегка, подобные мягким темным крыльям.
- Возьмите мел, Багреева.
Для чего этот мел?.. Ну что она будет писать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18