В возникающих паузах она опрокидывала рюмочку за рюмочкой и, казалось, ждала, как далеко бобы заведут ее мужа на пути отступления.
Усатый Абель пытался ослабить действие съеденных бобов, стакан за стаканом глотая лимонад и разбавляя тем самым концентрированный белок. Говорил он мало и поглядывал все время испытующе, но незаметно для окружающих, то на Бебеля, то на свою супругу; и думал: каждый человек — неповторимая индивидуальность, он должен суметь найти свою позицию, свою собственную позицию, заняв которую покажет, каким видит мир он, и только он. Чтобы вопреки признанным авторитетам утвердиться на своей позиции, на своей точке зрения, потребуется мужество, думалось ему, и мужество немалое.
Фрау Бебель выпила еще рюмочку, глаза у нее заблестели. бель, ее муж, несмотря на все свои привычки и правила, ландшафте своего внутреннего я и его непреодолимых вершинах. В данную минуту он утверждал, что это еще очень большой вопрос, напечатают ли произведение, тор которого руководствовался только собственными взглядами.
Тем самым он заставил и лохматого Абеля поддаться воздействию отменного бобового ужина. По опыту Абель знал, что этому убежденному в своей исключительности писателю нужно пастись терпением, чтобы выдержать борьбу за торжество произведения над устоявшимися понятиями и взглядами. Под влиянием избыточной дозы белка эта показалась ему столь тяжкой, что он усомнился, выдержит ее в третий, в четвертый раз, и он закричал, или бобы в нем кричали: «Нам остается только повеситься!» Потом он свою фразу, но уже в форме вопроса: «И как только мы еще не свесились?»
Оцепенение, молчание, возможно, даже отрезвление. Только аза маленькой фрау Бебель блестели при взгляде на мужа недвусмысленно. Вне всякого сомнения, ей хотелось ним в постель, и нетрудно было догадаться, что и он, и его покорность судьбе будут побеждены там маленькой фрау Бебель, входившей внешностью и манерами на преждевременно созревшую школьницу, на которую урожай с клочка садовой земли произвел действие не столь сомнительное, как на всех остальных.
ДВОЕ МУЖЧИН В ОДНОЙ ТЕЛЕГЕ
Суета не проходит, а выгода уходит, и когда торговля эшадьми потеряла всякий смысл, заядлый лошадник Харткин на ажитые деньги купил плодовый сад. Работать под деревьями он не мог, но когда стокилограммовая туша Харткина устремлялась спелым вишням, ветки и ступеньки садовых лестниц так и трещали, и он предоставил сбор плодов своей более легкой жене.
Сам Харткин возился с двумя-тремя лошадьми, коих в воскресные дни по старой привычке продавал, чтобы купить новых. Когда он чуял запах лошади, его так и тянуло за ней, он должен был ее увидеть и склонить ее хозяина к продаже или обмену.
Прекрасные лошадки прошли через руки Харткина: красно-пегие лошади бельгийской породы с маленькими холмиками двух половинок крутого зада, сухоногие рысаки, скаковые лошади, высекавшие искры копытами, лошади в голубых яблоках, белые, как стиральный порошок, и чистокровные кобылы со скользящей походкой газели и взглядом арабских женщин.
Харткин был доволен своей жизнью под плодовыми деревьями, но жизнь не считалась с довольством неисправимого лошадника, она мчалась дальше, дальше — к неизвестным целям.
Весной умерла жена Харткина, самая низкооплачиваемая садовая работница, и на него свалились все заботы; он продал двух лошадей, а сад предложил своим детям.
Один сын у него был учителем, второй — инженером, дочери жили с мужьями в городе. Все отказались: они не желают, как v первобытные люди, лазить по деревьям.
Харткин вступил в садоводческий кооператив. В конюшне у него стояла еще одна лошадь, кобыла пони, которую он оставил у себя, потому что за эти годы она принесла ему пятерых жеребят. Пони, низкорослая кобылка белой масти, могла пройти под вытянутой рукой Харткина и у нее был короткий цокающий шаг. В кооперативе лошадь не требовалась. Любовь Харткина к лошадям становилась нерентабельной.
Прошло, прошло прекрасное время лошадей! Прощай, позвякивание цепей и стук копыт в конюшне! Харткин, вздыхая, послал объявление в садоводческую газету. Продается белый пони самых чистых кровей.
Воскресное утро, утро майского дня. За домом Харткина соперничали между собой бело-розовая кипень и аромат цветущего сада. Жужжание шестиногих опылителей заглушало удары колокола с колокольни, отбивавшие 10 часов. Тощий человек, ростом без малого два метра, вошел во двор Харткина. Фамилия его была Хаубенрайсер, он был из-под Мекленбурга и, казалось, принадлежал к некой секте людей, обедающих стоя. Прежде чем что-то^сказать, он вытянул верхнюю губу, как будто собирался проиграть свои слова на губной гармошке-пикколо, сдержанно поздоровался, заговорил о погоде, об опозданиях поездов и огляделся: «Не здесь ли давали объявление о продаже лошади?» Да, здесь давали объявление о продаже лошади. Харткин вошел в раж и приврал, что Хаубенрайсер уже десятый покупатель. Он хотел было провести чужака в конюшню, но тот вытянул верхнюю губу: он хочет увидеть лошадь в упряжке.
Пока Харткин надевал в конюшне сбрую на кобылу, чужак заплевал весь двор, а когда хозяин запрягал белую лошадку в телегу, Хаубенрайсер равнодушно глазел в бранденбургское небо.
Харткин положил доску на передок телеги, бросил на нее шок и пригласил чужака садиться. Хаубенрайсер сел и своего покупательского трона впервые оглядел лошадь. это, стало быть, и есть кобыла, эта откормленная белая? Слишком массивно это животное, шея слишком жирна, толста в паху, чересчур много жира на груди всюду бесполезный зимний жир.
Со спины кобылы поднимался запах аммиака, мешаясь с цветущей вишни. Хаубенрайсер разинул рот и чихнул; погнал лошадь крупным наметом. Телега, дребезжа, далась по высохшим лужам, и затылок Харткина подрагивал. В кулаке его, как в цветочном горшке, желтое кнутовище, кнут отклонялся по ветру. Дергавшийся кнут гнал лошадь, только удила позвякивали.
Через пятьдесят метров кобыла умерила свой аллюр и на цокающую рысь. Она была слишком жирна, а жир лень, Харткин же превратил лень в добродетель, что у пони все дело в цокающей рыси. Чудо-пони! Цены такой лошади!
Хаубенрайсер неотрывно смотрел на кобылу ястребиным юром — взглядом своих пернатых предков. Цокающая рысь ему ? нравилась, он не прочь был бы увидеть, как лошадь идет, но Харткин не желал его понять. Тогда Хаубенрайсер сам ватил поводья, вырвал у Харткина кнут и бросил его в телегу.
Теперь кобыла шла шагом, и Хаубенрайсер сравнил его белой кобылки, стоявшей у него дома в стойле. Шаг был двадцать сантиметров короче.
Харткин дергал себя за ремень, желая, чтобы взгляды были ударов кнута, дабы ими ускорить ход лошади.
Время шло, в телегу падали вишневые лепестки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Усатый Абель пытался ослабить действие съеденных бобов, стакан за стаканом глотая лимонад и разбавляя тем самым концентрированный белок. Говорил он мало и поглядывал все время испытующе, но незаметно для окружающих, то на Бебеля, то на свою супругу; и думал: каждый человек — неповторимая индивидуальность, он должен суметь найти свою позицию, свою собственную позицию, заняв которую покажет, каким видит мир он, и только он. Чтобы вопреки признанным авторитетам утвердиться на своей позиции, на своей точке зрения, потребуется мужество, думалось ему, и мужество немалое.
Фрау Бебель выпила еще рюмочку, глаза у нее заблестели. бель, ее муж, несмотря на все свои привычки и правила, ландшафте своего внутреннего я и его непреодолимых вершинах. В данную минуту он утверждал, что это еще очень большой вопрос, напечатают ли произведение, тор которого руководствовался только собственными взглядами.
Тем самым он заставил и лохматого Абеля поддаться воздействию отменного бобового ужина. По опыту Абель знал, что этому убежденному в своей исключительности писателю нужно пастись терпением, чтобы выдержать борьбу за торжество произведения над устоявшимися понятиями и взглядами. Под влиянием избыточной дозы белка эта показалась ему столь тяжкой, что он усомнился, выдержит ее в третий, в четвертый раз, и он закричал, или бобы в нем кричали: «Нам остается только повеситься!» Потом он свою фразу, но уже в форме вопроса: «И как только мы еще не свесились?»
Оцепенение, молчание, возможно, даже отрезвление. Только аза маленькой фрау Бебель блестели при взгляде на мужа недвусмысленно. Вне всякого сомнения, ей хотелось ним в постель, и нетрудно было догадаться, что и он, и его покорность судьбе будут побеждены там маленькой фрау Бебель, входившей внешностью и манерами на преждевременно созревшую школьницу, на которую урожай с клочка садовой земли произвел действие не столь сомнительное, как на всех остальных.
ДВОЕ МУЖЧИН В ОДНОЙ ТЕЛЕГЕ
Суета не проходит, а выгода уходит, и когда торговля эшадьми потеряла всякий смысл, заядлый лошадник Харткин на ажитые деньги купил плодовый сад. Работать под деревьями он не мог, но когда стокилограммовая туша Харткина устремлялась спелым вишням, ветки и ступеньки садовых лестниц так и трещали, и он предоставил сбор плодов своей более легкой жене.
Сам Харткин возился с двумя-тремя лошадьми, коих в воскресные дни по старой привычке продавал, чтобы купить новых. Когда он чуял запах лошади, его так и тянуло за ней, он должен был ее увидеть и склонить ее хозяина к продаже или обмену.
Прекрасные лошадки прошли через руки Харткина: красно-пегие лошади бельгийской породы с маленькими холмиками двух половинок крутого зада, сухоногие рысаки, скаковые лошади, высекавшие искры копытами, лошади в голубых яблоках, белые, как стиральный порошок, и чистокровные кобылы со скользящей походкой газели и взглядом арабских женщин.
Харткин был доволен своей жизнью под плодовыми деревьями, но жизнь не считалась с довольством неисправимого лошадника, она мчалась дальше, дальше — к неизвестным целям.
Весной умерла жена Харткина, самая низкооплачиваемая садовая работница, и на него свалились все заботы; он продал двух лошадей, а сад предложил своим детям.
Один сын у него был учителем, второй — инженером, дочери жили с мужьями в городе. Все отказались: они не желают, как v первобытные люди, лазить по деревьям.
Харткин вступил в садоводческий кооператив. В конюшне у него стояла еще одна лошадь, кобыла пони, которую он оставил у себя, потому что за эти годы она принесла ему пятерых жеребят. Пони, низкорослая кобылка белой масти, могла пройти под вытянутой рукой Харткина и у нее был короткий цокающий шаг. В кооперативе лошадь не требовалась. Любовь Харткина к лошадям становилась нерентабельной.
Прошло, прошло прекрасное время лошадей! Прощай, позвякивание цепей и стук копыт в конюшне! Харткин, вздыхая, послал объявление в садоводческую газету. Продается белый пони самых чистых кровей.
Воскресное утро, утро майского дня. За домом Харткина соперничали между собой бело-розовая кипень и аромат цветущего сада. Жужжание шестиногих опылителей заглушало удары колокола с колокольни, отбивавшие 10 часов. Тощий человек, ростом без малого два метра, вошел во двор Харткина. Фамилия его была Хаубенрайсер, он был из-под Мекленбурга и, казалось, принадлежал к некой секте людей, обедающих стоя. Прежде чем что-то^сказать, он вытянул верхнюю губу, как будто собирался проиграть свои слова на губной гармошке-пикколо, сдержанно поздоровался, заговорил о погоде, об опозданиях поездов и огляделся: «Не здесь ли давали объявление о продаже лошади?» Да, здесь давали объявление о продаже лошади. Харткин вошел в раж и приврал, что Хаубенрайсер уже десятый покупатель. Он хотел было провести чужака в конюшню, но тот вытянул верхнюю губу: он хочет увидеть лошадь в упряжке.
Пока Харткин надевал в конюшне сбрую на кобылу, чужак заплевал весь двор, а когда хозяин запрягал белую лошадку в телегу, Хаубенрайсер равнодушно глазел в бранденбургское небо.
Харткин положил доску на передок телеги, бросил на нее шок и пригласил чужака садиться. Хаубенрайсер сел и своего покупательского трона впервые оглядел лошадь. это, стало быть, и есть кобыла, эта откормленная белая? Слишком массивно это животное, шея слишком жирна, толста в паху, чересчур много жира на груди всюду бесполезный зимний жир.
Со спины кобылы поднимался запах аммиака, мешаясь с цветущей вишни. Хаубенрайсер разинул рот и чихнул; погнал лошадь крупным наметом. Телега, дребезжа, далась по высохшим лужам, и затылок Харткина подрагивал. В кулаке его, как в цветочном горшке, желтое кнутовище, кнут отклонялся по ветру. Дергавшийся кнут гнал лошадь, только удила позвякивали.
Через пятьдесят метров кобыла умерила свой аллюр и на цокающую рысь. Она была слишком жирна, а жир лень, Харткин же превратил лень в добродетель, что у пони все дело в цокающей рыси. Чудо-пони! Цены такой лошади!
Хаубенрайсер неотрывно смотрел на кобылу ястребиным юром — взглядом своих пернатых предков. Цокающая рысь ему ? нравилась, он не прочь был бы увидеть, как лошадь идет, но Харткин не желал его понять. Тогда Хаубенрайсер сам ватил поводья, вырвал у Харткина кнут и бросил его в телегу.
Теперь кобыла шла шагом, и Хаубенрайсер сравнил его белой кобылки, стоявшей у него дома в стойле. Шаг был двадцать сантиметров короче.
Харткин дергал себя за ремень, желая, чтобы взгляды были ударов кнута, дабы ими ускорить ход лошади.
Время шло, в телегу падали вишневые лепестки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80