Дворец Посейдона
Повесть
(груз)
ДВОРЕЦ ПОСЕЙДОНА
Когда я вспоминаю об этом, душа моя опустошается. Пустота, как мертвый океан, заполняет собой пространство, сносит кропотливо возведенные плотины, заливает крохотные островки надежды, которые, словно камни, брошенные на дно ручья, помогали мне перейти на тот берег. В будничной суете растворяется бетонное шоссе равнодушия, возникшее само по себе, как кратчайшее расстояние между двумя точками — бытием и небытием. И тогда я на мгновение остаюсь наедине с призраками, которые появляются по милости памяти, независимо от моего желания и воли...
Рядом с жизнью человека течет полноводная река воспоминаний. Иногда она выходит из берегов, и тогда мы по самое горло стоим в мутной ледяной воде. И тот, кто в силах -выбраться из этой реки...
Боль рождается значительно позднее, когда стоишь у окна, освещенного лучами заходящего солнца, и смотришь на вздутую паводком реку. Сколько времени прошло, сколько воды утекло, а душа все-таки мерцает, теплится, как тоненькая свечка, которая освещает глиняные стены нашего существования...
Негромко, почти шепотом обращается она к нам и дает нам почувствовать, что одна она, единственная, неповторимая, темная и светозарная одновременно, великая и успокоительно небольшая, может вместить в себя наши мысли. Утомленная бессонницей, где-то на дне темной пропасти прячет она бесчисленные светлые точки: метеор, комета, планета, звезда, галактика.
И вдруг, среди ночи, когда все и вся погружено в сон, когда волны по чудному мановению луны отступают и удаляются от берега, когда секунды, минуты соскальзывают с ладони и утекают между пальцами, как тяжелые, сверкающие капли ртути, когда обручи вечности, времени и пространства лопаются и распадаются, из заповедных глубин всплывают слова, которые надлежит произнести нам: Вот оно, мы существуем!
Я уже старый! Во всяком случае, так говорит Мамука, мой десятилетний сын. Я, как доисторическое чудище, неуклюже топчусь среди хрупкой полированной мебели. Эта изящная мебель до такой степени заполнила мою пещеру, что иногда мне кажется — я задыхаюсь. Выхожу на балкон, но и там — кругом каменные стены с бойницами окон, откуда на меня нацелены тысячи глаз. Хорошо еще, такое со мной не часто случается. Вообще я спокойный, уравновешенный, чересчур невозмутимый — в чем меня упрекает моя жена Лия. Я даже тогда не выхожу из себя, когда Мамука кружит на велосипеде по паркету или целыми днями сидит, уставившись в телевизор. В такие минуты Лия плачет, потому что, как она говорит, меня ничего не интересует, мне плевать, если весь дом вверх ногами перевернется. Лия не знает, что спокойствие для меня — маска, помогающая скрыть собственное бессилие. Ясно, что с Маму- кой мне не справиться. Я не борюсь с ним не потому, что считаю это ниже своего достоинства, а потому, что боюсь вообще потерять это самое достоинство, которое пока еще поддерживают три десятка книжек. Эти книжки печально, словно кариатиды, смотрят на меня .с книжной полки, как будто чувствуют, что дни их сочтены. Эти книги написал я. За последние десять лет они размножились, расплодились, как грибы, не только в моей квартире, повсюду стали жильцами многочисленных книжных шкафов. Я часто встречаю их на улицах, в трамваях, на аэродромах. Отправляясь в дальнюю дорогу, пассажиры берут их с собой вместе с пижамой, достают из чемодана, включают свет и, уютно устроившись на полке вагона, глотают мою книгу, как снотворное или наркотик. Многие любят читать детективы и фантастику...
Кроме того, я видел свои книги в мусорных ящиках, урнах, на садовых скамейках, в залах ожидания, даже в уборных. Но удивительно другое — есть читатели, которые хранят мои книги рядом с серьезной литератур рой. Некоторые даже обертывают их в бумагу или прячут в целлофановую обложку, чтобы не испачкать, не изорвать. И когда я прихожу к кому-нибудь в гости, со страхом поглядываю в сторону книжного шкафа,— как бы и здесь не столкнуться с ними. Я боюсь встречи со своими сочинениями, словно с брошенными, постылыми детьми, которые всем своим жалким видом говорят о бездарности и нерадивости своего родителя. А добрейший хозяин уже тянет меня за рукав к книжным полкам и гордо показывает мне мои книги, которые и здесь, как терпеливые кариатиды, поддерживают литературную образованность хозяина дома. Я налегаю на вино под встревоженный шепот Лии: «Что ты делаешь, Гига! Ты с ума сошел!» Хозяева следят за мной с любопытной улыбкой — напоить такую популярную личность у себя в доме не каждому удается. Они с удовольствием позвали бы соседей, позвонили бы друзьям и знакомым, чтобы те скорее шли сюда, если бы не стеснялись нас или, вернее, если бы не предпочитали наслаждаться в одиночку, без свидетелей.
По моим романам и рассказам снято много теле- и кинофильмов, поставлено много спектаклей. У меня есть дача, машина, хорошая квартира. Писатели, когда разговаривают со мной, глядят в сторону, избегают смотреть мне в глаза. Для них я чужой, другой, не такой, как они. Хотя следует сказать, что некоторые из них мне завидуют. А зависть такая вещь, которую не спрячешь. Как труп, непременно всплывет, рано или поздно. Раз завидуешь, значит, со мной заодно, родственники по духу, сообщники, только более робкие и нерешительные.
Единственный, кто верит в то, что я — великий писатель, моя жена Лия. И с нею я не спорю. Все равно мне ее не переубедить. Если на то пошло, зачем я должен
лишать ее этой радости! Это все равно, что требовать от бога, чтобы он зажал рот единственному верующему!
Иногда и Мамука берет почитать что-нибудь из моих сочинений. Я не разрешаю, но он не слушается. Не могу же я сказать: не читай этих глупостей. В конце концов автор — его родной отец. И потом — через несколько лет он сам во всем разберется.
Мамука — стандартный экземпляр тбилисской детворы. Ходит в школу, учится музыке и иностранному языку. Ежедневно готовит шесть уроков, смотрит телевизор и в конце каждой четверти приносит хорошие отметки. Эту тайну я никогда не сумею объяснить. Тут я бессилен. Я могу придумать тысячу сложнейших, запутаннейших сюжетов, таких, что у читателя дух займется и он ночью в комнате побоится остаться один. Могу провести своего героя через лабиринт бесчисленных опасностей, историю, закрученную, словно пиратский канат, распутаю так мастерски, что заработаю безграничную благодарность читателя, но Мамука для меня — сфинкс. Более того, в силу своей разносторонней деятельности и вечной занятости, он для меня — новый вариант Юлия Цезаря, и я отношусь к нему с почтением и робостью, потому что его достижения кажутся мне фантастическими. Иногда я думаю о том, что Мамука и его друзья вышли не из материнского лона, как мы, как все простые смертные, а прилетели с какой-то планеты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Повесть
(груз)
ДВОРЕЦ ПОСЕЙДОНА
Когда я вспоминаю об этом, душа моя опустошается. Пустота, как мертвый океан, заполняет собой пространство, сносит кропотливо возведенные плотины, заливает крохотные островки надежды, которые, словно камни, брошенные на дно ручья, помогали мне перейти на тот берег. В будничной суете растворяется бетонное шоссе равнодушия, возникшее само по себе, как кратчайшее расстояние между двумя точками — бытием и небытием. И тогда я на мгновение остаюсь наедине с призраками, которые появляются по милости памяти, независимо от моего желания и воли...
Рядом с жизнью человека течет полноводная река воспоминаний. Иногда она выходит из берегов, и тогда мы по самое горло стоим в мутной ледяной воде. И тот, кто в силах -выбраться из этой реки...
Боль рождается значительно позднее, когда стоишь у окна, освещенного лучами заходящего солнца, и смотришь на вздутую паводком реку. Сколько времени прошло, сколько воды утекло, а душа все-таки мерцает, теплится, как тоненькая свечка, которая освещает глиняные стены нашего существования...
Негромко, почти шепотом обращается она к нам и дает нам почувствовать, что одна она, единственная, неповторимая, темная и светозарная одновременно, великая и успокоительно небольшая, может вместить в себя наши мысли. Утомленная бессонницей, где-то на дне темной пропасти прячет она бесчисленные светлые точки: метеор, комета, планета, звезда, галактика.
И вдруг, среди ночи, когда все и вся погружено в сон, когда волны по чудному мановению луны отступают и удаляются от берега, когда секунды, минуты соскальзывают с ладони и утекают между пальцами, как тяжелые, сверкающие капли ртути, когда обручи вечности, времени и пространства лопаются и распадаются, из заповедных глубин всплывают слова, которые надлежит произнести нам: Вот оно, мы существуем!
Я уже старый! Во всяком случае, так говорит Мамука, мой десятилетний сын. Я, как доисторическое чудище, неуклюже топчусь среди хрупкой полированной мебели. Эта изящная мебель до такой степени заполнила мою пещеру, что иногда мне кажется — я задыхаюсь. Выхожу на балкон, но и там — кругом каменные стены с бойницами окон, откуда на меня нацелены тысячи глаз. Хорошо еще, такое со мной не часто случается. Вообще я спокойный, уравновешенный, чересчур невозмутимый — в чем меня упрекает моя жена Лия. Я даже тогда не выхожу из себя, когда Мамука кружит на велосипеде по паркету или целыми днями сидит, уставившись в телевизор. В такие минуты Лия плачет, потому что, как она говорит, меня ничего не интересует, мне плевать, если весь дом вверх ногами перевернется. Лия не знает, что спокойствие для меня — маска, помогающая скрыть собственное бессилие. Ясно, что с Маму- кой мне не справиться. Я не борюсь с ним не потому, что считаю это ниже своего достоинства, а потому, что боюсь вообще потерять это самое достоинство, которое пока еще поддерживают три десятка книжек. Эти книжки печально, словно кариатиды, смотрят на меня .с книжной полки, как будто чувствуют, что дни их сочтены. Эти книги написал я. За последние десять лет они размножились, расплодились, как грибы, не только в моей квартире, повсюду стали жильцами многочисленных книжных шкафов. Я часто встречаю их на улицах, в трамваях, на аэродромах. Отправляясь в дальнюю дорогу, пассажиры берут их с собой вместе с пижамой, достают из чемодана, включают свет и, уютно устроившись на полке вагона, глотают мою книгу, как снотворное или наркотик. Многие любят читать детективы и фантастику...
Кроме того, я видел свои книги в мусорных ящиках, урнах, на садовых скамейках, в залах ожидания, даже в уборных. Но удивительно другое — есть читатели, которые хранят мои книги рядом с серьезной литератур рой. Некоторые даже обертывают их в бумагу или прячут в целлофановую обложку, чтобы не испачкать, не изорвать. И когда я прихожу к кому-нибудь в гости, со страхом поглядываю в сторону книжного шкафа,— как бы и здесь не столкнуться с ними. Я боюсь встречи со своими сочинениями, словно с брошенными, постылыми детьми, которые всем своим жалким видом говорят о бездарности и нерадивости своего родителя. А добрейший хозяин уже тянет меня за рукав к книжным полкам и гордо показывает мне мои книги, которые и здесь, как терпеливые кариатиды, поддерживают литературную образованность хозяина дома. Я налегаю на вино под встревоженный шепот Лии: «Что ты делаешь, Гига! Ты с ума сошел!» Хозяева следят за мной с любопытной улыбкой — напоить такую популярную личность у себя в доме не каждому удается. Они с удовольствием позвали бы соседей, позвонили бы друзьям и знакомым, чтобы те скорее шли сюда, если бы не стеснялись нас или, вернее, если бы не предпочитали наслаждаться в одиночку, без свидетелей.
По моим романам и рассказам снято много теле- и кинофильмов, поставлено много спектаклей. У меня есть дача, машина, хорошая квартира. Писатели, когда разговаривают со мной, глядят в сторону, избегают смотреть мне в глаза. Для них я чужой, другой, не такой, как они. Хотя следует сказать, что некоторые из них мне завидуют. А зависть такая вещь, которую не спрячешь. Как труп, непременно всплывет, рано или поздно. Раз завидуешь, значит, со мной заодно, родственники по духу, сообщники, только более робкие и нерешительные.
Единственный, кто верит в то, что я — великий писатель, моя жена Лия. И с нею я не спорю. Все равно мне ее не переубедить. Если на то пошло, зачем я должен
лишать ее этой радости! Это все равно, что требовать от бога, чтобы он зажал рот единственному верующему!
Иногда и Мамука берет почитать что-нибудь из моих сочинений. Я не разрешаю, но он не слушается. Не могу же я сказать: не читай этих глупостей. В конце концов автор — его родной отец. И потом — через несколько лет он сам во всем разберется.
Мамука — стандартный экземпляр тбилисской детворы. Ходит в школу, учится музыке и иностранному языку. Ежедневно готовит шесть уроков, смотрит телевизор и в конце каждой четверти приносит хорошие отметки. Эту тайну я никогда не сумею объяснить. Тут я бессилен. Я могу придумать тысячу сложнейших, запутаннейших сюжетов, таких, что у читателя дух займется и он ночью в комнате побоится остаться один. Могу провести своего героя через лабиринт бесчисленных опасностей, историю, закрученную, словно пиратский канат, распутаю так мастерски, что заработаю безграничную благодарность читателя, но Мамука для меня — сфинкс. Более того, в силу своей разносторонней деятельности и вечной занятости, он для меня — новый вариант Юлия Цезаря, и я отношусь к нему с почтением и робостью, потому что его достижения кажутся мне фантастическими. Иногда я думаю о том, что Мамука и его друзья вышли не из материнского лона, как мы, как все простые смертные, а прилетели с какой-то планеты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17