И после всего услышанного казалось, что некую тайну хранят
лежащие на скатерти две простые лепешки, горстка кишмиша и крошечные белые холмики муки.
«С того дня,— с улыбкой промолвила рассказчица,— каждый, на чью голову обрушивается беда, приглашает в свой дом трех достойных старушек, собирает на скатерти скромное угощение, зажигает в честь Бибимушкилкушо семь свечей и вспоминает печальную и счастливую историю старика хоркаша и его простодушной дочери».
— Умереть мне за их имена!—сказала старушка,
И еще сказала она:
— Пусть разрешится ваша трудность, Сорохон! Да спасет бог вашего сына, Анвар-джона! Пусть живым и здоровым возвратится он и снимет гнетущую тяжесть с вашего сердца. Мать-сын — да достигнете своей цели!
С этими словами старушка провела ладонями по лицу. Две другие гостьи сделали то же самое. Затем она разделила одну лепешку на семь частей и, отщипнув от каждой по маленькому кусочку, протянула их тетушке Соро:
— Съешьте, да взять мне на себя вашу боль!
Точно так же — на семь частей — разделила она и
кишмиш и, от каждой части взяв по изюминке, дала их тетушке Соро:
— И это съешьте, да умереть мне за вас!
Когда тетушка Соро с сознанием значительности события съела все, что ей полагалось, старушка-рассказчица, взяв четыре части лепешки и кишмиша, велела всем угощаться.
— Остальное,— сказала она,— съедят соседские дети. Благое дело!
И отправила в свой, почти беззубый рот одну изюминку.
— И Анвар-джон, даст бог, вернется живым и здоровым!
Нилу — селение красивое.
Особенную красоту придавала ему гора Хафтсар, возвышавшаяся примерно в полфарсахе за каменистыми холмами различной высоты, и блиставшая вечными снегами своих вершин. Шаловливая речушка сбегала с ее склонов, огибала селение и с шумом струилась вниз, где вливалась в стремительный и бурный поток Кофруна.
Тридцать пять домов Нилу сошлись в одну прямую улицу, несколько извилистых улочек и переулков; в центре селения стояла старая мечеть крепкой кладки.
Высоко забралось Нилу, поэтому зима здесь суровая, лето прохладное, а весна капризная. Бывает, что в долине светит жгучее солнце, а в Нилу в это же время хлещет дождь; бывает, кроме того, что внезапный ветер приносит с семи вершин горы холодное дыхание снегов.
Вот и нынче — словно откуда-то из-за пазухи горы Хафтсар в полдень вдруг потянулись серые тучи, поползли по еще ясному небу и очень быстро покрыли его плотной пеленой. Только по едва светящемуся пятну можно было теперь угадать солнце, совсем недавно с ласковой щедростью обогревавшее иззябшую после долгой зимы землю.
Будто в сумерках, все вокруг потемнело.
Затем с ужасающей силой прогремело трижды подряд, и в селении, словно от испуга, вздрогнули все тридцать пять домов, в одном из которых маленькому мальчику представился грозный черный див, колотящий одну о другую две вершины горы Хафтсар. Пронзая темную пелену, иногда совсем близко, иногда поодаль, стремительно падал на землю огненный меч молнии, и тогда все вокруг озарялось дрожащим голубоватым светом.
Во дворе, неподалеку от тутовников, под длинным навесом привязаны были четыре коня, навострившие уши при первых признаках перемены погоды. Теперь они беспокойно потряхивали гривами, били копытами и ржали.
И беспокойней всех был гнедой Анвара, не находивший себе места и, казалось, беспрестанно искавший кого-то своими огромными печальными глазами.
Ржал осиротевший конь — жалобно ржал.
Затем пришел черед дождя. Сильным потоком низвергся он с небес вместе с градом, в одно мгновение посбивал цветы с яблоневых веток и листву с абрикосовых деревьев, переполнил арык на краю села, громко стучал по крышам и, позванивая, вытекал из желобов. Но вскоре первый напор его ослаб, и он стал стихать прямо на глазах.
Завернувшись в свой легкий, без подкладки халат и оперевшись на подушку, Усмон Азиз лежал на узком стеганом одеяле и неотрывно смотрел на косые струи дождя. Когда Курбан протянул ему пиалу с чаем, он сел, поджав под себя ноги. Накрытая скатерть была перед ним: сдобные и пресные лепешки, зелень, изюм, орехи, чашка с чаккой1 и большое фарфоровое блюдо с кусками мяса и курдючного сала, обжаренного вместе с печенкой, Напротив Усмон Азиза сидела Ороста; его племянникам тоже нашлось место за дастар- ханом — однако пониже Курбана и Гуломхусайна. Хомид только что принес из кухни жареное мясо.
— Угощайтесь,— сказал он,— скоро бульон будет.
Пар поднимался над блюдом, и дети Оросты, не в силах оторвать от него взглядов, тихо глотали слюни. Усмон Азиз, неприметно усмехнувшись, наделил каждого из четырех племянников добрым куском мяса.
— Прошу!—сказал он затем, поочередно глянув на сестру, Курбана и Гуломхусайна.
Вкусным, хорошо просоленным и мягким было мясо, приготовленное Хомидом.
Вслед за Усмон Азизом почти одновременно потянулись к блюду Курбан и Гуломхусайн.
— Ну и дождь,— как бы к слову промолвил Курбан.
— Божья воля,— задумчиво отозвалась Ороста.
С утра кусок не шел ей в горло. Она расспрашивала брата о том, как он живет, выплакивала ему свою боль, жаловалась на судьбу, рассказывала, торопясь, о событиях, случившихся в селении за последние годы — кто был за колхоз, кто — против, чей скот и чью землю забрали и кому отдали, кто был сослан, кто умер и кто — добрым или худым словом — вспоминал ее брата, Усмон Азиза... Иногда она отправлялась на кухню, мыла посуду, кипятила чай, помогала Хомиду, утром приведшему из дома овцу и зарезавшему ее. И снова возвращалась к брату и тоскливым взором всматривалась в его лицо и усталые глаза.
Вот и сейчас, не притрагиваясь к пище, она украдкой поглядывала на Усмон Азиза и тяжело вздыхала, уголком платка вытирая глаза.
— Не печалься, сестра, бери мясо, ешь,— сказал Усмон Азиз, едва найдя в себе силы, чтобы улыбнуться Оросте.
С трудом улыбнулась в ответ и Ороста.
— Само сердце плачет,— еле слышно произнесла она.
— Нельзя слабеть. Человек должен быть сильнее своей судьбы.
Усмон Азиз тут же раскаялся в своих словах. А разве его сердце не ноет денно и нощно? Разве он сам способен превозмочь свою судьбу? Конечно же, нет. Тогда какой спрос с женщины? Птицу с перебитыми крыльями напомнила ему Ороста — разлученная с мужем и одна-одинешенька оставшаяся в Нилу с пятью детьми. Четверо сегодня здесь; дочь присматривает за домом. Бедная! Как ей поднять, как вырастить их? На кого опереться в трудную минуту? Нет здесь у нее ни близких, ни родственников, а он, ее брат, который уже год влачит груз изгнания и не ведает, о какой камень разобьет когда-нибудь свою вконец закружившуюся голову. И как объяснить ей, как признаться, что одна забота осталась сейчас у него—возможно быстрее перейти реку и увидеть жену, обнять детей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
лежащие на скатерти две простые лепешки, горстка кишмиша и крошечные белые холмики муки.
«С того дня,— с улыбкой промолвила рассказчица,— каждый, на чью голову обрушивается беда, приглашает в свой дом трех достойных старушек, собирает на скатерти скромное угощение, зажигает в честь Бибимушкилкушо семь свечей и вспоминает печальную и счастливую историю старика хоркаша и его простодушной дочери».
— Умереть мне за их имена!—сказала старушка,
И еще сказала она:
— Пусть разрешится ваша трудность, Сорохон! Да спасет бог вашего сына, Анвар-джона! Пусть живым и здоровым возвратится он и снимет гнетущую тяжесть с вашего сердца. Мать-сын — да достигнете своей цели!
С этими словами старушка провела ладонями по лицу. Две другие гостьи сделали то же самое. Затем она разделила одну лепешку на семь частей и, отщипнув от каждой по маленькому кусочку, протянула их тетушке Соро:
— Съешьте, да взять мне на себя вашу боль!
Точно так же — на семь частей — разделила она и
кишмиш и, от каждой части взяв по изюминке, дала их тетушке Соро:
— И это съешьте, да умереть мне за вас!
Когда тетушка Соро с сознанием значительности события съела все, что ей полагалось, старушка-рассказчица, взяв четыре части лепешки и кишмиша, велела всем угощаться.
— Остальное,— сказала она,— съедят соседские дети. Благое дело!
И отправила в свой, почти беззубый рот одну изюминку.
— И Анвар-джон, даст бог, вернется живым и здоровым!
Нилу — селение красивое.
Особенную красоту придавала ему гора Хафтсар, возвышавшаяся примерно в полфарсахе за каменистыми холмами различной высоты, и блиставшая вечными снегами своих вершин. Шаловливая речушка сбегала с ее склонов, огибала селение и с шумом струилась вниз, где вливалась в стремительный и бурный поток Кофруна.
Тридцать пять домов Нилу сошлись в одну прямую улицу, несколько извилистых улочек и переулков; в центре селения стояла старая мечеть крепкой кладки.
Высоко забралось Нилу, поэтому зима здесь суровая, лето прохладное, а весна капризная. Бывает, что в долине светит жгучее солнце, а в Нилу в это же время хлещет дождь; бывает, кроме того, что внезапный ветер приносит с семи вершин горы холодное дыхание снегов.
Вот и нынче — словно откуда-то из-за пазухи горы Хафтсар в полдень вдруг потянулись серые тучи, поползли по еще ясному небу и очень быстро покрыли его плотной пеленой. Только по едва светящемуся пятну можно было теперь угадать солнце, совсем недавно с ласковой щедростью обогревавшее иззябшую после долгой зимы землю.
Будто в сумерках, все вокруг потемнело.
Затем с ужасающей силой прогремело трижды подряд, и в селении, словно от испуга, вздрогнули все тридцать пять домов, в одном из которых маленькому мальчику представился грозный черный див, колотящий одну о другую две вершины горы Хафтсар. Пронзая темную пелену, иногда совсем близко, иногда поодаль, стремительно падал на землю огненный меч молнии, и тогда все вокруг озарялось дрожащим голубоватым светом.
Во дворе, неподалеку от тутовников, под длинным навесом привязаны были четыре коня, навострившие уши при первых признаках перемены погоды. Теперь они беспокойно потряхивали гривами, били копытами и ржали.
И беспокойней всех был гнедой Анвара, не находивший себе места и, казалось, беспрестанно искавший кого-то своими огромными печальными глазами.
Ржал осиротевший конь — жалобно ржал.
Затем пришел черед дождя. Сильным потоком низвергся он с небес вместе с градом, в одно мгновение посбивал цветы с яблоневых веток и листву с абрикосовых деревьев, переполнил арык на краю села, громко стучал по крышам и, позванивая, вытекал из желобов. Но вскоре первый напор его ослаб, и он стал стихать прямо на глазах.
Завернувшись в свой легкий, без подкладки халат и оперевшись на подушку, Усмон Азиз лежал на узком стеганом одеяле и неотрывно смотрел на косые струи дождя. Когда Курбан протянул ему пиалу с чаем, он сел, поджав под себя ноги. Накрытая скатерть была перед ним: сдобные и пресные лепешки, зелень, изюм, орехи, чашка с чаккой1 и большое фарфоровое блюдо с кусками мяса и курдючного сала, обжаренного вместе с печенкой, Напротив Усмон Азиза сидела Ороста; его племянникам тоже нашлось место за дастар- ханом — однако пониже Курбана и Гуломхусайна. Хомид только что принес из кухни жареное мясо.
— Угощайтесь,— сказал он,— скоро бульон будет.
Пар поднимался над блюдом, и дети Оросты, не в силах оторвать от него взглядов, тихо глотали слюни. Усмон Азиз, неприметно усмехнувшись, наделил каждого из четырех племянников добрым куском мяса.
— Прошу!—сказал он затем, поочередно глянув на сестру, Курбана и Гуломхусайна.
Вкусным, хорошо просоленным и мягким было мясо, приготовленное Хомидом.
Вслед за Усмон Азизом почти одновременно потянулись к блюду Курбан и Гуломхусайн.
— Ну и дождь,— как бы к слову промолвил Курбан.
— Божья воля,— задумчиво отозвалась Ороста.
С утра кусок не шел ей в горло. Она расспрашивала брата о том, как он живет, выплакивала ему свою боль, жаловалась на судьбу, рассказывала, торопясь, о событиях, случившихся в селении за последние годы — кто был за колхоз, кто — против, чей скот и чью землю забрали и кому отдали, кто был сослан, кто умер и кто — добрым или худым словом — вспоминал ее брата, Усмон Азиза... Иногда она отправлялась на кухню, мыла посуду, кипятила чай, помогала Хомиду, утром приведшему из дома овцу и зарезавшему ее. И снова возвращалась к брату и тоскливым взором всматривалась в его лицо и усталые глаза.
Вот и сейчас, не притрагиваясь к пище, она украдкой поглядывала на Усмон Азиза и тяжело вздыхала, уголком платка вытирая глаза.
— Не печалься, сестра, бери мясо, ешь,— сказал Усмон Азиз, едва найдя в себе силы, чтобы улыбнуться Оросте.
С трудом улыбнулась в ответ и Ороста.
— Само сердце плачет,— еле слышно произнесла она.
— Нельзя слабеть. Человек должен быть сильнее своей судьбы.
Усмон Азиз тут же раскаялся в своих словах. А разве его сердце не ноет денно и нощно? Разве он сам способен превозмочь свою судьбу? Конечно же, нет. Тогда какой спрос с женщины? Птицу с перебитыми крыльями напомнила ему Ороста — разлученная с мужем и одна-одинешенька оставшаяся в Нилу с пятью детьми. Четверо сегодня здесь; дочь присматривает за домом. Бедная! Как ей поднять, как вырастить их? На кого опереться в трудную минуту? Нет здесь у нее ни близких, ни родственников, а он, ее брат, который уже год влачит груз изгнания и не ведает, о какой камень разобьет когда-нибудь свою вконец закружившуюся голову. И как объяснить ей, как признаться, что одна забота осталась сейчас у него—возможно быстрее перейти реку и увидеть жену, обнять детей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51