— спрашивал бухгалтер, что-то выводя на бумаге.— Иль боишься жемчуг изо рта выронить, а? — с особенным удовольствием завершил он свою колкость, затем бросил ручку, откинулся на спинку стула и сладко, с хрустом потянулся, кривя лицо и широко зевая.— Ну, чего молчишь? Дай закурить, что ли. Мать их туда и сюда...— ругался Бух,— все бездельники этого аула берут у меня папиросы.— Он взял из пачки «Примы», протянутой Актаном, сигарету, воткнул в угол рта и показал знаками: спичек.— Туда и сюда их мать,— ругался он,— ведь спички берут и не оставят, а в карман кладут.— Забрал коробок у Актана, прикурил, потряс им и положил в свой карман.— Ну, что нового, батыр, в твоих горах? — пустив дым сквозь усы, спрашивал Бух.— Сколько сурков настрелял в этом году? Дашь хоть на шапку?
Человек-Олень по-прежнему молчал, и Бух, уставившись на него свирепым взглядом, крикнул, тыча в жигита пальцем:
— Эй! Не будь неблагодарным, батыр! Уже десять лет я считаю твои денежки, глаза извожу. Небось заслужил я эти паршивые шкурки! А говорят еще, что ты какое-то мумие нашел в горах? У всех, кто переехал к нам из Аршалы, только и разговору что об этом му... мумие.
— Что же, правду говорят... Нашел я,— тихо ответил Актан.— Только не уверен, то ли самое нашел...
— А ты принеси мне, уж я-то разберусь,— подмигивая, отвечал Бух.
— О, так вы теперь и в этом стали разбираться,— с ехидным почтением отозвался Актан.— Какие способности у вас!
— Эх, туда и сюда, мать их... что там сложного? Подумаешь, задача! — заорал Бух с преувеличенным шутливым гневом на Актана.— Ты дай мне, я положу только на язык, пососу и скажу, что к чему... Эх, да у такого бродяги, как ты, есть ли совесть? Отвечай сейчас же, говори правду: насушил эту самую маралью срамоту? А то у моей женки появилась кое-какая ночная обида на меня.— И тут коренастый маленький Бух расхохотался и чуть не опрокинулся назад вместе со стулом.
— Если б было у меня то, о чем вы говорите,— начал устало Актан (ему уже надоело шумное, назойливое веселье Буха),— все равно не дал бы. Еще донесете, что маралов бью. А то и отвечай за вас, коли переберете и у вас запухнет... Бывало, умирали от этого.
— Пошел ты, знаешь куда? Подавись ты маральими этими сухариками! Ешь сам и иди пытать наших аульных баб. И коли уж ты такой жигит, почему до сих пор не порадуешь старую свою родительницу и не приведешь жену в дом, а?
— Эй, дядя, давай-ка потише,— помрачнев, оборвал Актан бухгалтера.— Не лезь туда, куда тебя не просят. Не перетягивай струны, а то ведь могут лопнуть...
Все это Человек-Олень проговорил с трудом, чувствуя в душе огромную усталость. Он проделал такой далекий путь в непогоду, чтобы услышать человеческую речь, и вот услышал...
Оба замолчали. В комнате сгустилась темнота. Красными точками засветились кончики горящих сигарет. Лица людей стали невнятно сумрачными, неразличимыми. Уличный свет еще слабо трепетал за окном, умирая у ног надвигающейся ночи.
С каким-то странным треском зажглась лампа и тотчас с таким же треском потухла. Бух основательно, крепко выматерил ее.
Актан любил этого неприветливого на вид, невзрачного человека. Он бывал вздорен, ядовит на слово — это правда; однако не замечалось за ним ни корысти, ни подлинной злобы. Во всех других отделениях совхоза бухгалтеров и кассиров то и дело снимали и сажали, а этот уже двадцать лет спокойно работал на своем месте. Может быть, хранил Буха аллах, не желая слез малолетних детей, а может, и на самом деле он был исключительно честным человеком — кто его знает... Он был старшим братом Айгуль, что имело для Человека-Оленя особенное значение. Только благодаря ему мог увидеть сегодня Актан девушку... И, как бы угадав желание жигита, бухгалтер предложил:
— Что же, батыр, поговорили мы с тобою, а теперь давай ко мне домой. Больше некуда: родных у тебя нет. Посидим у меня, мою жену можешь называть тетушкой — женге, она хоть и не на многое способна, но чаем-то напоит... А насчет там мумие и сушеной срамоты маральей — не сердись, брат! Я ведь пошутил. На кой черт, подумай, мне эта проклятая оленья сила? И от своей некуда деваться — вон сколько сорванцов у меня дома, пороть их некому...
Актан был растроган. Вмиг прошла тоска и потеплело на сердце. «Ведь душа-человек! Веселый какой!» — с восторгом думал жигит, выходя вслед за Бухом на улицу.
Ноябрьская темь уже навалилась, обняла землю и застыла на ней. Лампы на столбах не горели, лишь время от времени вспыхивали на секунду — был неисправен провод. Из окон домов кое-где просачивались полоски света и, падая на мокрую грязь, тускло высвечивали дорогу.
Был еще не поздний час, но ранняя темнота сбежала с окружающих гор и накопилась в долине. Не ко времени пришла ночь. До горы Акшокы отсюда ближе, чем от Ар-шалы, и теперь громада ее чернела, как голодная корова, терпеливо стоящая у дверей дома. Подножия гор утонули в ночной тьме, лишь призрачно белели в высотах ночи заснеженные вершины. А где-то там, за пространствами темноты, припал к земле бревенчатый домик Человека-Оленя, спала в кромешной тьме его мать... А неподалеку от этого домика еще один — родной очаг маленького усатого человека, который сейчас трехэтажно кроет совхозного моториста с электростанции, бездельника и пьянчугу... И какое дело Буху, что далеко в горах мокнет и постепенно разваливается заколоченный дом, в котором он раньше жил...
— Хорошо, что ты подъехал,— говорил Бух, покачиваясь сзади Актана на крупе Белоглазого,— а то я бы утонул в грязи, пока дошел до дома. Вон что творится — света нет, хоть глаз выколи... Ну моторист у нас, мать его и отца туда и сюда... А ведь восемьдесят рублей зазря получает!
В это время вдали натужно загудел мотор, и во всем поселке хлынул из окон яркий свет. Ликующий крик детей и взрослых прокатился над аулом. Вдали, в сторонке, загорелся яркий одинокий огонь, словно глаз кривой ведьмы.
— Видишь тот фонарик? — указал Бух на далекий свет.— Там дом моториста, провались он трижды. В ауле ни одного фонаря не горит, а он себе прямо рай устроил — посреди двора повесил эту лампу...
Белоглазый вдруг с небывалой для него резвостью отпрянул в сторону, и увлеченный болтовнёю Бух не успел даже опомниться, как слетел с лошади в жидкую грязь. Актан сердитыми ударами подавил коня, успокоил его и повернул назад. Бух в это время кого-то поносил на весь аул:
— Эй, отца твоего так и разэтак, чего ты путаешься под ногами у коня?
— Эй, а кто его путал? Кто? Дрянная лошадь сама напугалась.
— А куда тебя носит, бездельник, по ночам? Аллах не даст мне соврать — опять к Вдове идешь, к продавщице!
— Ну, если и угадал, что сделаешь? Схватишь за оптаны и дальше не пустишь, что ли?
— Эх, бесстыдник...
— А чего там!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Человек-Олень по-прежнему молчал, и Бух, уставившись на него свирепым взглядом, крикнул, тыча в жигита пальцем:
— Эй! Не будь неблагодарным, батыр! Уже десять лет я считаю твои денежки, глаза извожу. Небось заслужил я эти паршивые шкурки! А говорят еще, что ты какое-то мумие нашел в горах? У всех, кто переехал к нам из Аршалы, только и разговору что об этом му... мумие.
— Что же, правду говорят... Нашел я,— тихо ответил Актан.— Только не уверен, то ли самое нашел...
— А ты принеси мне, уж я-то разберусь,— подмигивая, отвечал Бух.
— О, так вы теперь и в этом стали разбираться,— с ехидным почтением отозвался Актан.— Какие способности у вас!
— Эх, туда и сюда, мать их... что там сложного? Подумаешь, задача! — заорал Бух с преувеличенным шутливым гневом на Актана.— Ты дай мне, я положу только на язык, пососу и скажу, что к чему... Эх, да у такого бродяги, как ты, есть ли совесть? Отвечай сейчас же, говори правду: насушил эту самую маралью срамоту? А то у моей женки появилась кое-какая ночная обида на меня.— И тут коренастый маленький Бух расхохотался и чуть не опрокинулся назад вместе со стулом.
— Если б было у меня то, о чем вы говорите,— начал устало Актан (ему уже надоело шумное, назойливое веселье Буха),— все равно не дал бы. Еще донесете, что маралов бью. А то и отвечай за вас, коли переберете и у вас запухнет... Бывало, умирали от этого.
— Пошел ты, знаешь куда? Подавись ты маральими этими сухариками! Ешь сам и иди пытать наших аульных баб. И коли уж ты такой жигит, почему до сих пор не порадуешь старую свою родительницу и не приведешь жену в дом, а?
— Эй, дядя, давай-ка потише,— помрачнев, оборвал Актан бухгалтера.— Не лезь туда, куда тебя не просят. Не перетягивай струны, а то ведь могут лопнуть...
Все это Человек-Олень проговорил с трудом, чувствуя в душе огромную усталость. Он проделал такой далекий путь в непогоду, чтобы услышать человеческую речь, и вот услышал...
Оба замолчали. В комнате сгустилась темнота. Красными точками засветились кончики горящих сигарет. Лица людей стали невнятно сумрачными, неразличимыми. Уличный свет еще слабо трепетал за окном, умирая у ног надвигающейся ночи.
С каким-то странным треском зажглась лампа и тотчас с таким же треском потухла. Бух основательно, крепко выматерил ее.
Актан любил этого неприветливого на вид, невзрачного человека. Он бывал вздорен, ядовит на слово — это правда; однако не замечалось за ним ни корысти, ни подлинной злобы. Во всех других отделениях совхоза бухгалтеров и кассиров то и дело снимали и сажали, а этот уже двадцать лет спокойно работал на своем месте. Может быть, хранил Буха аллах, не желая слез малолетних детей, а может, и на самом деле он был исключительно честным человеком — кто его знает... Он был старшим братом Айгуль, что имело для Человека-Оленя особенное значение. Только благодаря ему мог увидеть сегодня Актан девушку... И, как бы угадав желание жигита, бухгалтер предложил:
— Что же, батыр, поговорили мы с тобою, а теперь давай ко мне домой. Больше некуда: родных у тебя нет. Посидим у меня, мою жену можешь называть тетушкой — женге, она хоть и не на многое способна, но чаем-то напоит... А насчет там мумие и сушеной срамоты маральей — не сердись, брат! Я ведь пошутил. На кой черт, подумай, мне эта проклятая оленья сила? И от своей некуда деваться — вон сколько сорванцов у меня дома, пороть их некому...
Актан был растроган. Вмиг прошла тоска и потеплело на сердце. «Ведь душа-человек! Веселый какой!» — с восторгом думал жигит, выходя вслед за Бухом на улицу.
Ноябрьская темь уже навалилась, обняла землю и застыла на ней. Лампы на столбах не горели, лишь время от времени вспыхивали на секунду — был неисправен провод. Из окон домов кое-где просачивались полоски света и, падая на мокрую грязь, тускло высвечивали дорогу.
Был еще не поздний час, но ранняя темнота сбежала с окружающих гор и накопилась в долине. Не ко времени пришла ночь. До горы Акшокы отсюда ближе, чем от Ар-шалы, и теперь громада ее чернела, как голодная корова, терпеливо стоящая у дверей дома. Подножия гор утонули в ночной тьме, лишь призрачно белели в высотах ночи заснеженные вершины. А где-то там, за пространствами темноты, припал к земле бревенчатый домик Человека-Оленя, спала в кромешной тьме его мать... А неподалеку от этого домика еще один — родной очаг маленького усатого человека, который сейчас трехэтажно кроет совхозного моториста с электростанции, бездельника и пьянчугу... И какое дело Буху, что далеко в горах мокнет и постепенно разваливается заколоченный дом, в котором он раньше жил...
— Хорошо, что ты подъехал,— говорил Бух, покачиваясь сзади Актана на крупе Белоглазого,— а то я бы утонул в грязи, пока дошел до дома. Вон что творится — света нет, хоть глаз выколи... Ну моторист у нас, мать его и отца туда и сюда... А ведь восемьдесят рублей зазря получает!
В это время вдали натужно загудел мотор, и во всем поселке хлынул из окон яркий свет. Ликующий крик детей и взрослых прокатился над аулом. Вдали, в сторонке, загорелся яркий одинокий огонь, словно глаз кривой ведьмы.
— Видишь тот фонарик? — указал Бух на далекий свет.— Там дом моториста, провались он трижды. В ауле ни одного фонаря не горит, а он себе прямо рай устроил — посреди двора повесил эту лампу...
Белоглазый вдруг с небывалой для него резвостью отпрянул в сторону, и увлеченный болтовнёю Бух не успел даже опомниться, как слетел с лошади в жидкую грязь. Актан сердитыми ударами подавил коня, успокоил его и повернул назад. Бух в это время кого-то поносил на весь аул:
— Эй, отца твоего так и разэтак, чего ты путаешься под ногами у коня?
— Эй, а кто его путал? Кто? Дрянная лошадь сама напугалась.
— А куда тебя носит, бездельник, по ночам? Аллах не даст мне соврать — опять к Вдове идешь, к продавщице!
— Ну, если и угадал, что сделаешь? Схватишь за оптаны и дальше не пустишь, что ли?
— Эх, бесстыдник...
— А чего там!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18