..
Туман рассеялся было ненадолго, затем опять надвинулся, но я успел рассмотреть... На этот раз я увидел три тополя возле загона для овец. Но... ведь они были высокие, статные.» Или один из них обрублен? А-а, понял я, так вот что, оказывается, придумала Бекзат, когда кончились ивы! Она кормила овец, обрубив ветки тополя} Один успели закончить, два остались нетронутыми.
Теперь уж я быстро добрался до кыштоо. Ты, Бекзат, рубила тогда топором ветки тополя... Я окликнул тебя — ты закричала в испуге. Да, вначале ты испугалась. А потом... узнав... Ага, помнишь, ты поцеловала меня! Целовала, плакала и смеялась.
Мы вошли в дом. Ты разделась, и я увидел — твои волосы совсем побелели. А ведь до этого у тебя не было ни единого седого волоса.
В ту ночь мы выпили спирту — оба до этого в жизни не брали в рот.,. Хоть и немного, но выпили. Выпили, отогрелись. Как долго, как много говорили мы в ту ночь! Ты расспрашивала обо всем, что случилось в аиле с осени, а я рассказывал. Потом пришел твой черед рассказать — да, мы тогда не могли наговориться.
Однако ведь я пришел в кыштоо не зимовать. Убедившись, что вы все здоровы, на другое же утро пустился в обратный путь. Твой сын встал на лыжи, проводил меня и с половины пути вернулся. Я указал место, где, как только погода позволит, сбросим с вертолета сено. К самому кыштоо, через ущелье, вертолет подлететь не сможет.
Я прошел мимо снежной пещеры, где ночевал. Затем... Затем я добрался до места, где оставил голодного волка. Вижу — ворон выклевывает глаза издохшего волка. Тот ли ворон? Другой? Интересно, как смог ворон в таком тумане разглядеть поживу? Я не могу объяснить, да и кто может?
Через день небо над горой опять прояснилось. К тебе вертолетом забросили корм для овец... Помнишь, Бекзат, те дни, а? Я помню. Разве можно забыть такое? Это и есть испытание жизнью, сито жизни. Это борьба. Это истинное наслаждение. Разве остаются в памяти почести, оказанные за столом, ломящимся от угощений? Нет, в памяти остается вот такая дорога между жизнью и смертью. Сколько их было, обычных зимовок, сколько лет ты ухаживала за овцами — разве упомнишь? Но вот такую суровую зиму, предельное напряжение сил и победу над смертью —ведь не забудешь, а, Бекзат?
Вдруг заплакал ребенок... Только что народился ребенок. В аил пришел новый человек — оповещает всех о своем приходе, кричит во весь голос. Серкебай оглянулся — увидел, что миновал сейчас двухэтажный родильный дом. Родильный дом. Дворец культуры — все это построено им, Серкебаем, в его председательство.
«Где же Бекзат? Где Вечный огонь? С кем же я говорил? Сам с собою вслух или все это лишь звучало в душе? Ах вот что — оказывается, я давно уже прошел мимо Вечного огня, мимо Бекзат. Значит, не с Бекзат я говорил?..» Серкебай огляделся. Снег продолжал идти — чистый, холодный, легкий. Белым сделался весь аил — и дома, и деревья.
Поют... Что за песни посреди ночи? Идут по улице и поют. О чем, а? Смотри-ка, одни только женщины. Знакомые голоса... И поют — до чего же дружно! Сколько их? Вот они приближаются, догоняют его, — Серкебай ждет в тени, незаметный для глаза, облепленный снегом. Ох, ведь это те самые женщины, те семь подруг, оплакавшие своих мужей в сорок пятом... Идут по ту сторону улицы, — увлеченные пением, не заметили Серкебая. Серкебай проводил их взглядом. «Все семь так и остались вдовами, ни одна снова не вышла замуж. Если выйдет замуж одна, выйдут и остальные; если одна не выйдет, остальные не выйдут тоже — так они поклялись и сдержали клятву. Общее горе сплотило женщин, сдружились и их ребятишки. Можно даже сказать — все они стали одной большой семьей... Но ведь и правда — подруги со временем сделались сватьями, когда их дети сыграли свадьбы. Ни одна не имела свата, были только сватьи... Стали так, сватьями, величать друг друга, постепенно привыкли, а за ними и все в аиле. И плохое, и хорошее — до сих пор все делят поровну...
Вот настоящие люди. Если плачут, если смеются — всегда от чистого сердца. Не вознесутся, если привалит счастье, не покорятся, если случится несчастье. Правду сказать, нет существа терпеливее женщины — разве может сравниться с нею мужчина?.. — Серкебай продолжал рассуждать, однако теперь уже направился к дому. — «Пенсионер Серкебай»... Звучит непривычно. Даже как-то неловко произносить... Что стану делать, поднявшись утром с постели? Чем займусь? Нет, для себя я никогда не уходил на пенсию и никогда не уйду. Это просто так... для людей... А, смотри-ка, успокаиваешь сам себя, Серкебай? Значит, все же обеспокоен?»
Налетел ветер, закружил, заиграл снегом... Свет ламп отражался в снежинках, они мягко сверкали, летающие искорки змейками играли вокруг — преграждали путь Серкебаю, окружали со всех сторон; еще немного —- и обовьются вокруг... «Снег... он мелькает, летит, он уносится — и он здесь, он со мной... Так и мысли мои летят... Но разве мысли мои холодны, как снег? Нет, есть среди них холодные, но есть и горячие. Мысли о жизни, мысли о смерти... Вот сейчас я вернусь домой. Эх, жаль, что в такой день рядом нет моих дочерей! Когда женишься, в доме всего лишь двое — ты да жена. Проходит время, обзаводишься детьми. Потом они подрастают, женятся, выходят замуж. Занимаются своей семьей, хозяйством, устраивают свою жизнь. Наконец, все уходят из дома, отделяются, и опять остаешься вдвоем со своей женой. Только теперь ты бессильный и старый. Вот и для меня пришло одинокое время. Всегда с утра до вечера был занят работой. А теперь .. Бедная Бурмакан — вот кому сейчас действительно одиноко! Должно быть, ожидая меня, долго сегодня не гасила огня. Приготовила ужин — остыл. Наконец устала ждать, прилегла одетая. Конечно, переживает из-за меня. Что она скажет, увидев меня сейчас? Или молча заплачет? Нет, для чего же плакать?» — думал Серкебай. Мысли его разбрелись. Вспомнился старый Балтек. Вот кто не устанет ждать его — небось с вечера подбегает к забору, поднимается на задние лапы, высматривает хозяина. «Собака не отрекается от человека, ей неважно, председатель ты или пенсионер. Балтек постарел, уже выпали зубы, голос сел, сделался хриплым, глаза стали гноиться. Однако мое возвращение до сих пор чувствует безошибочно. И сейчас, поди, ожидает меня— сторожит у калитки...»
Под ногами поскрипывал снег, он подошел к дому.
Что случилось? Балтек не ждет у забора. Вот как! Да еще со двора доносится говор... Что за чудо — во дворе сыплет искрами самовар. В дом входят, выходят люди. Слышится чье-то пение... Кто же так громко смеется?
Серкебай отворил калитку.
У самовара хлопочет Дилдекан — среди подруг выделяется статью. Похоже, сказала смешное — рядом Ажаркан задохнулась от смеха. В проеме двери появляется Самаркан, держит горсть мелко наколотых щепок...
— Эй, сватьи, довольно хихикать, приглядывайте за самоваром, скоро уже рассветет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
Туман рассеялся было ненадолго, затем опять надвинулся, но я успел рассмотреть... На этот раз я увидел три тополя возле загона для овец. Но... ведь они были высокие, статные.» Или один из них обрублен? А-а, понял я, так вот что, оказывается, придумала Бекзат, когда кончились ивы! Она кормила овец, обрубив ветки тополя} Один успели закончить, два остались нетронутыми.
Теперь уж я быстро добрался до кыштоо. Ты, Бекзат, рубила тогда топором ветки тополя... Я окликнул тебя — ты закричала в испуге. Да, вначале ты испугалась. А потом... узнав... Ага, помнишь, ты поцеловала меня! Целовала, плакала и смеялась.
Мы вошли в дом. Ты разделась, и я увидел — твои волосы совсем побелели. А ведь до этого у тебя не было ни единого седого волоса.
В ту ночь мы выпили спирту — оба до этого в жизни не брали в рот.,. Хоть и немного, но выпили. Выпили, отогрелись. Как долго, как много говорили мы в ту ночь! Ты расспрашивала обо всем, что случилось в аиле с осени, а я рассказывал. Потом пришел твой черед рассказать — да, мы тогда не могли наговориться.
Однако ведь я пришел в кыштоо не зимовать. Убедившись, что вы все здоровы, на другое же утро пустился в обратный путь. Твой сын встал на лыжи, проводил меня и с половины пути вернулся. Я указал место, где, как только погода позволит, сбросим с вертолета сено. К самому кыштоо, через ущелье, вертолет подлететь не сможет.
Я прошел мимо снежной пещеры, где ночевал. Затем... Затем я добрался до места, где оставил голодного волка. Вижу — ворон выклевывает глаза издохшего волка. Тот ли ворон? Другой? Интересно, как смог ворон в таком тумане разглядеть поживу? Я не могу объяснить, да и кто может?
Через день небо над горой опять прояснилось. К тебе вертолетом забросили корм для овец... Помнишь, Бекзат, те дни, а? Я помню. Разве можно забыть такое? Это и есть испытание жизнью, сито жизни. Это борьба. Это истинное наслаждение. Разве остаются в памяти почести, оказанные за столом, ломящимся от угощений? Нет, в памяти остается вот такая дорога между жизнью и смертью. Сколько их было, обычных зимовок, сколько лет ты ухаживала за овцами — разве упомнишь? Но вот такую суровую зиму, предельное напряжение сил и победу над смертью —ведь не забудешь, а, Бекзат?
Вдруг заплакал ребенок... Только что народился ребенок. В аил пришел новый человек — оповещает всех о своем приходе, кричит во весь голос. Серкебай оглянулся — увидел, что миновал сейчас двухэтажный родильный дом. Родильный дом. Дворец культуры — все это построено им, Серкебаем, в его председательство.
«Где же Бекзат? Где Вечный огонь? С кем же я говорил? Сам с собою вслух или все это лишь звучало в душе? Ах вот что — оказывается, я давно уже прошел мимо Вечного огня, мимо Бекзат. Значит, не с Бекзат я говорил?..» Серкебай огляделся. Снег продолжал идти — чистый, холодный, легкий. Белым сделался весь аил — и дома, и деревья.
Поют... Что за песни посреди ночи? Идут по улице и поют. О чем, а? Смотри-ка, одни только женщины. Знакомые голоса... И поют — до чего же дружно! Сколько их? Вот они приближаются, догоняют его, — Серкебай ждет в тени, незаметный для глаза, облепленный снегом. Ох, ведь это те самые женщины, те семь подруг, оплакавшие своих мужей в сорок пятом... Идут по ту сторону улицы, — увлеченные пением, не заметили Серкебая. Серкебай проводил их взглядом. «Все семь так и остались вдовами, ни одна снова не вышла замуж. Если выйдет замуж одна, выйдут и остальные; если одна не выйдет, остальные не выйдут тоже — так они поклялись и сдержали клятву. Общее горе сплотило женщин, сдружились и их ребятишки. Можно даже сказать — все они стали одной большой семьей... Но ведь и правда — подруги со временем сделались сватьями, когда их дети сыграли свадьбы. Ни одна не имела свата, были только сватьи... Стали так, сватьями, величать друг друга, постепенно привыкли, а за ними и все в аиле. И плохое, и хорошее — до сих пор все делят поровну...
Вот настоящие люди. Если плачут, если смеются — всегда от чистого сердца. Не вознесутся, если привалит счастье, не покорятся, если случится несчастье. Правду сказать, нет существа терпеливее женщины — разве может сравниться с нею мужчина?.. — Серкебай продолжал рассуждать, однако теперь уже направился к дому. — «Пенсионер Серкебай»... Звучит непривычно. Даже как-то неловко произносить... Что стану делать, поднявшись утром с постели? Чем займусь? Нет, для себя я никогда не уходил на пенсию и никогда не уйду. Это просто так... для людей... А, смотри-ка, успокаиваешь сам себя, Серкебай? Значит, все же обеспокоен?»
Налетел ветер, закружил, заиграл снегом... Свет ламп отражался в снежинках, они мягко сверкали, летающие искорки змейками играли вокруг — преграждали путь Серкебаю, окружали со всех сторон; еще немного —- и обовьются вокруг... «Снег... он мелькает, летит, он уносится — и он здесь, он со мной... Так и мысли мои летят... Но разве мысли мои холодны, как снег? Нет, есть среди них холодные, но есть и горячие. Мысли о жизни, мысли о смерти... Вот сейчас я вернусь домой. Эх, жаль, что в такой день рядом нет моих дочерей! Когда женишься, в доме всего лишь двое — ты да жена. Проходит время, обзаводишься детьми. Потом они подрастают, женятся, выходят замуж. Занимаются своей семьей, хозяйством, устраивают свою жизнь. Наконец, все уходят из дома, отделяются, и опять остаешься вдвоем со своей женой. Только теперь ты бессильный и старый. Вот и для меня пришло одинокое время. Всегда с утра до вечера был занят работой. А теперь .. Бедная Бурмакан — вот кому сейчас действительно одиноко! Должно быть, ожидая меня, долго сегодня не гасила огня. Приготовила ужин — остыл. Наконец устала ждать, прилегла одетая. Конечно, переживает из-за меня. Что она скажет, увидев меня сейчас? Или молча заплачет? Нет, для чего же плакать?» — думал Серкебай. Мысли его разбрелись. Вспомнился старый Балтек. Вот кто не устанет ждать его — небось с вечера подбегает к забору, поднимается на задние лапы, высматривает хозяина. «Собака не отрекается от человека, ей неважно, председатель ты или пенсионер. Балтек постарел, уже выпали зубы, голос сел, сделался хриплым, глаза стали гноиться. Однако мое возвращение до сих пор чувствует безошибочно. И сейчас, поди, ожидает меня— сторожит у калитки...»
Под ногами поскрипывал снег, он подошел к дому.
Что случилось? Балтек не ждет у забора. Вот как! Да еще со двора доносится говор... Что за чудо — во дворе сыплет искрами самовар. В дом входят, выходят люди. Слышится чье-то пение... Кто же так громко смеется?
Серкебай отворил калитку.
У самовара хлопочет Дилдекан — среди подруг выделяется статью. Похоже, сказала смешное — рядом Ажаркан задохнулась от смеха. В проеме двери появляется Самаркан, держит горсть мелко наколотых щепок...
— Эй, сватьи, довольно хихикать, приглядывайте за самоваром, скоро уже рассветет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96