На кухне няня и новая кухарка собирали на обед студень, и няня
обсасывала круглые веселые косточки-бабки, а кухарка толкла в
ступке чеснок. Лека и Кузина Соня тоже стали обсасывать бабки и
обсосали их целую большую миску, потом съели по горбушке хлеба с
чесноком, схватили еще по горбушке и побежали в сад. Сад был уже
не зеленый, он был глухой, темный, уже почти коричневый от
густоты и спелости. В цветниках пылали большие цветы. Но
все-таки начиналась осень, глубокая трава была холодной и
мокрой, поэтому Лека и Кузина Соня побежали быстро, высоко
подхватив промокшие подолы. Добежав до беседки, они верхом
уселись на перила, болтая в воздухе светлыми ногами в яркой
свежей грязи и хохоча, надув щеки, выпучив глаза, осмелев от
холода, полуголые, исходящие чесночным духом, запели, заорали,
задудели в кулак, силясь только передудеть и переорать друг
друга.
Вот тут и увидел Леку Володя, поспевший теперь уже никому не
известно каким образом, чтобы увидеть Леку в последний раз. Лека
помнит только, как страшно он был бледен, когда она наклонилась
к нему с перил и ее мокрые волосы упали ему на лицо. Володя снял
фуражку и, содрогаясь от ужаса, уже почти неживой, поцеловал
Лекину грязную, липкую от чеснока руку.
Домашние вернулись только к вечеру и, к своему удивлению,
застали Леку совершенно спокойной.
Вскоре она засобиралась в Москву, намереваясь учиться, и, когда
папа и мамочка пообещали как можно срочно пересылать ей Володины
письма, Лека твердо сказала, что писем не будет. Писем и точно
не было. Потом все узнали, что Володя погиб, даже не доехав до
фронта: случайный снаряд, просто залетный, больше никто не
погиб.
Вскоре после того, как Лека перебралась в Москву, все семейство
уехало в Севастополь, так что известие о Володиной странной
гибели нашло их именно там. Через полгода после этого - вот уж
совсем неожиданно - умер Виктор Александрович: отпущенный домой
по ранению, не сильно и тяжелому, он простудился в дороге и на
пятый день по приезде в полном сознании скончался на руках
обезумевшей жены. Горе в семье было ужасное, опасались за Галин
рассудок, так что генеральша, забравшая к себе внуков на черные
дни, немедленно вернула их домой и строго-настрого наказала
прислуге держать малюток неотступно при матери. Таля все время
до похорон глаз не сомкнула, слова не проронила, а когда гроб
опускали в могилу, наклонилась вслед за ним и упала в яму.
Дурное это предзнаменование сказалось скоро: четыре месяца
спустя умер генерал. Занемог он сразу после похорон зятя, так
что Леку успели предупредить, и она, приехав, застала отца еще
живого.
На вокзале ее встречал Владислав Донатович. Это взбудоражило
Леку: о его сердечных победах она была наслышана давно, у них в
гимназии обсуждалось пять или шесть совершено достоверных
случаев, когда местные дамы травились или пытались травиться от
невыносимой к нему любви. В семье подобных тем не терпели,
сплетен не выносили, кроме того, красавца зятя упрекнуть было
просто не в чем. Что касается генеральши, то она к истеричкам
относилась резко отрицательно, и ее собственные дочери воспитаны
были в простоте и строгости.
Могила генерала пришлась почти рядом с могилой Виктора
Александровича, чуть повыше стояла часовня, а между могилами
росло приметное - свесившееся набок - миндальное дерево.
Говорят, что на похоронах прабабушка была как-то необыкновенно
хороша: люди, знавшие ее многие годы, вспоминали, что редко
когда ее, истинную красавицу, видели столь торжественной.
Говорили еще, что это дурной знак, предвещающий либо скорую
смерть, либо потрясения невероятные.
На похоронах и после, когда стали разъезжаться, старшие дочери
находились рядом с матерью, поддерживая ее под руки, таким
образом младшей дочери - Леке - места рядом просто не досталось,
и при ней, на правах ближайшего родственника, все это время был
красавец зять. Лицо его и строгая прямая фигура смущали Леку,
она стеснялась своих слез, красота матери и старших сестер,
черноволосых и в черном, казалась ей угрожающей, в церкви было
душно, благоуханный воздух шевелился над головами, и Лека,
поднимая глаза, видела большой гроб, твердое лицо, седые виски и
эполеты, но словно издали, словно во сне. Лека и сама была
словно во сне, и только сухая, горячая, крепкая рука направляла
ее и вела ко гробу, и вожатый ее был высок, прям, смугл, темен
лицом, и, ведомая им, Лека подошла, наклонилась и поцеловала
папочкину желтую руку и холодный лоб, и вожатый наклонился вслед
за ней и вслед за ней поцеловал.
Ночью в доме никто не спал. Генеральша еще с вечера закрылась в
мужнином кабинете и просидела там до утра. Лека слышала, как
сестры уговаривали ее отдохнуть, как кухарка несколько раз
громким шепотом вопрошала, не принести ли хоть чаю, но ответа не
получила. Лека стояла в своей прежней комнате, у окна,
выходящего на террасу: двери большой гостиной были открыты,
оттуда появлялись люди - проходили сестры, взявшись за руки и
склонясь друг к другу головами, плакала Соня, курил Владислав
Донатович, и всю ночь седой, в белой рубахе, ходил старый
генеральский денщик.
Дом стоял близко к воде, каменное тело мыса заслоняло собой
город, и он просто не был виден - только Северная сторона и оба
равелина. Ночами исчезали и они, оставались дальние огни, и
шумела вода. Свет из гостиной не освещал террасу целиком, она
уходила во тьму, и люди, идущие по террасе, казалось, пропадут в
море.
За террасой была широкая клумба с маргаритками, особенно
любимыми папочкой и Талей, но сейчас Лека была уверена, что
никакой клумбы и никаких цветов там уже нет: а есть только тьма,
ночь и вода. "Богородица безневестная, заступница Пречистая, -
молилась Лека, - пошли умиление и свет душе моей..."
Утром все поехали на кладбище к свежей могиле. Дорога шла по
пустой тогда степи, слева было море и чуть повыше - сияющий
купол Херсонесского храма. Экипажи оставили у главных ворот и
пошли по боковой тропе, вдоль кладбищенской стены до калитки -
оттуда до часовни и могилы совсем было близко. Кончался октябрь,
но тепло не отступало, и тяжелая зелень, сплошь обвившая
каменную стену, была свежа и краснела выборочно - пятнами -
ярко-красными и черно-зелеными, и выглядела скорей роскошно, чем
печально. Тропа была узкой, и шли гуськом, друг за другом, и
опять сестры шли вслед за матерью, а за Лекой опять оказался
Владислав Донатович.
На полпути Лека обернулась поглядеть на Херсонесский купол, но
встретила вчерашний черный пронзительный взгляд, перекрестилась
и опустила голову. У могилы никто не плакал, сестры поправляли
цветы, генеральша тронула рукой крест:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18