Сверху лежали многометровые завалы рухнувшего дома. Укладываясь спать за ширмой из байкового одеяла, Петро всегда говорил: «Отсюда меня можно выковырнуть только пятисоткой. И то при прямом попадании».
Но мы уже столько видели, что не боялись ни пятисотки, ни прямого попадания, потому что могло быть и худшее.
Мама и сейчас не снимала этого одеяла, хотя в подвале стало холодно и в нем была нужда. Она все время ждала Петра и его разведчиков...
Под грохот обстрела поужинали той рыбой, которую нам оставил Тулеген, и стали собираться ко сну.
Я тут же уснул, забравшись на свое потаенное место, в угол под койку, где был постелен матрац, и спал крепко. Видно, и сегодняшний «спокойный» день вымотал меня не меньше, чем обычные. Только один раз открыл глаза, когда от близкого разрыва в подвале потухла коптилка из сплющенной гильзы и тут же, как только мама зажгла ее, уснул и спал до утра.
Проснулся от голосов, бубнящих за занавеской-одеялом. Разговаривали несколько человек, и меня обдала радость: ночью явились Петро и его разведчики. В приоткрытую дверь подвала сочился свет нарождающегося дня. Что он готовит нам, этот день? Уж одно то, что вернулся Петро с ребятами, радовало, и я высунул голову из-под койки.
Мамы не было. Сергей сидел у самого входа на топчане, напряженно вытянув свою худую, воробьиную шею и прислушиваясь к разговору за одеялом. Увидев меня, он махнул рукой. Но не хотелось вылезать из своей теплой берлоги. Однако брат стал настойчивее подавать знаки, и я понял: что-то случилось. Может, с мамой? И меня как ветром вынесло из-под кровати.
— Там лейтенант,— шепнул, нагнувшись к самому моему уху, Сергей и указал глазами на одеяло.
— Какой?
— Незнакомый.
Я ничего не понял и стал прислушиваться. Петра не было слышно. Бубнил чужой голос, ему отрывисто вторил другой, которого я тоже не знал. И вдруг я уловил туле-геновское «Нэт, нэ так!».
— Старшина Садыков?
— Ага. Тулеген.
Когда говорит Сергей, ничего нельзя понять, и я, рассердившись, спустился с топчана и присел на корточки. Отсюда можно было хоть немного разглядеть, что же там происходило, за одеялом.
На табуретке в профиль ко мне сидел мордастый красноармеец и держал в руках белый свиток. Он бережно покачивал свиток и бубнил: «бу-бу-бу...»
— Откуда ребенок? — шепнул я Сергею. Он тоже спустился с нар и присел рядом.
— Какой?
— Ну вон, у него...
— Никакого ребенка... Он самострел.
Только сейчас в скудном свете коптилки, которая где-то невидимо коптила за одеялом, я рассмотрел белый свиток. Это была перебинтованная левая рука красноармейца, которую он поддерживал правой и, видно, от боли, покачивал.
Я поспешил выбраться из подвала. Здесь у входа негромко разговаривали мама и пожилой красноармеец. Его я видел впервые. Красноармееец сидел на том же месте, у стены, где вчера утром дремал Тулеген, и его карабин был настороженно приставлен к сапогу. Рядом лежал рюкзак Петра, и меня опять уколола радость «Он здесьN Но мама печально глянула на меня и покачала головой.
— Петра тяжело ранило...
— Он на переправе,— отозвался красноармеец.— Вот гадаем с мамашей... Если успели переправить, то, может, и выживет, а если... Тяжелый он дюже...
— Утро пасмурное,— огляделась вокруг мама и остановила взор на Заволжье.— Должны успеть. Если она, конечно, была, эта переправа.
Все умолкли. Вышел из подвала Сергей и тоже молча присел, уставившись на рюкзак Петра. Брат, видно, все уже знал.
Скоро вышел, нет — выскочил из подвала взъерошенный Тулеген. Он вытирал пилоткой вспотевшее красное лицо.
— Нэт, он нэ какой башкир. Он урка.— Тулеген выговаривал красноармейцу, будто тот в чем-то был виноват перед ним, и косился на вход в подвал.— Понимаешь, он шпана. Он эта...— Тулеген задохнулся и долго не мог закончить начатой фразы, но, глянув на маму, вдруг почти прокричал: — Он мусар, лузга. Панимашь, лузга...
Из проема подвала показалась голова мордастого, потом весь он, большой, костлявый и словно переломленный в хребте. Он бережно нес впереди себя забинтованную руку/похожую на куклу, и смотрел под ноги, будто боялся что-то уронить.
За ним появился лейтенант. Молодой, с красными, усталыми глазами. Красноармеец уже стоял на ногах, и его карабин был перехвачен двумя руками.
— Пошли! — бросил лейтенант, и они скрылись в развалинах.
Тулеген остался с нами. Он все еще никак не мог успокоиться и повторял:
— Гаварит, башкир, а слава знает только блатные. Он мусар и эта... лузга.
Скоро ушел и Тулеген. Он отправился через овраг к переправе, и мы весь день ждали от него вестей о Петре.
Их не было...
Только неделю спустя нам рассказали, что сержант Петро Сырцов умер в ту же ночь от ран, так и не дождавшись переправы. А старшина Тулеген Садыков был убит разрывом мины под тем бугром, где держал фронт батальон капитана Жилина, которого я так и не видел. 1981
КНИГА
Было это ранней весной сорок третьего. Время голодное, трудное. Война только что отполыхала в Сталинграде и теперь катилась от нас к Ростову, Ставрополю, Донбассу... Впереди — Курская дуга, освобождение Украины, Белоруссии... Войны еще столько, что ничего нельзя загадывать.
А я загадал. Загадал, что в марте объявится отец, с которым прошлым летом у нас оборвалась связь. В последнем его письме была такая фраза: «...природа здесь райская, а мы воюем». И мы догадались, что оно с Кавказа. Загадал я и па нашу жизнь. Мы пережили страшную сталинградскую осень и зиму, и теперь нечего бояться, страшнее не будет.
Нам негде жить, у нас нет одежды, постели, скудно с едой, но все это по сравнению с тем, что было, такая чепуха, что и говорить не о чем...
И, видно, поэтому ранняя весна сорок третьего запомнилась как светлое время, полное надежд и ожиданий новой жизни. Это ощущение шло еще, возможно, и от удивительной погоды. Несмотря на начало марта, стояли теплые солнечные дни, небо освободилось от дымов и, промытое первыми весенними дождями, поражало бездонной синевой, а главное — его уже никто не боялся. Немецкой авиации, которая сожгла и разрушила город, теперь было не до нас.
У всех, кто мог двигаться, была работа. Женщины, старики и мы, подростки, ежедневно выходили из своих блиндажей и подвалов хоронить погибших и разбирать завалы. Спешили — боялись эпидемии. Пугало не по времени жаркое солнце. Оно сгоняло снег и угрожающе пробуждало знаменитые сталинградские овраги.
Глубокие, поросшие мелким лесом и кустарником, они сбегали с бугров и круч к Волге, разрубая мертвый, разоренный город на части.
Овраги теперь были запружены разбитой военной техникой. В них же больше всего находилось и трупов, и это вызывало озабоченность у только что появившихся в городе гражданских властей.
Наша работа, если ее можно было назвать работой, шла в тех оврагах и вокруг них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Но мы уже столько видели, что не боялись ни пятисотки, ни прямого попадания, потому что могло быть и худшее.
Мама и сейчас не снимала этого одеяла, хотя в подвале стало холодно и в нем была нужда. Она все время ждала Петра и его разведчиков...
Под грохот обстрела поужинали той рыбой, которую нам оставил Тулеген, и стали собираться ко сну.
Я тут же уснул, забравшись на свое потаенное место, в угол под койку, где был постелен матрац, и спал крепко. Видно, и сегодняшний «спокойный» день вымотал меня не меньше, чем обычные. Только один раз открыл глаза, когда от близкого разрыва в подвале потухла коптилка из сплющенной гильзы и тут же, как только мама зажгла ее, уснул и спал до утра.
Проснулся от голосов, бубнящих за занавеской-одеялом. Разговаривали несколько человек, и меня обдала радость: ночью явились Петро и его разведчики. В приоткрытую дверь подвала сочился свет нарождающегося дня. Что он готовит нам, этот день? Уж одно то, что вернулся Петро с ребятами, радовало, и я высунул голову из-под койки.
Мамы не было. Сергей сидел у самого входа на топчане, напряженно вытянув свою худую, воробьиную шею и прислушиваясь к разговору за одеялом. Увидев меня, он махнул рукой. Но не хотелось вылезать из своей теплой берлоги. Однако брат стал настойчивее подавать знаки, и я понял: что-то случилось. Может, с мамой? И меня как ветром вынесло из-под кровати.
— Там лейтенант,— шепнул, нагнувшись к самому моему уху, Сергей и указал глазами на одеяло.
— Какой?
— Незнакомый.
Я ничего не понял и стал прислушиваться. Петра не было слышно. Бубнил чужой голос, ему отрывисто вторил другой, которого я тоже не знал. И вдруг я уловил туле-геновское «Нэт, нэ так!».
— Старшина Садыков?
— Ага. Тулеген.
Когда говорит Сергей, ничего нельзя понять, и я, рассердившись, спустился с топчана и присел на корточки. Отсюда можно было хоть немного разглядеть, что же там происходило, за одеялом.
На табуретке в профиль ко мне сидел мордастый красноармеец и держал в руках белый свиток. Он бережно покачивал свиток и бубнил: «бу-бу-бу...»
— Откуда ребенок? — шепнул я Сергею. Он тоже спустился с нар и присел рядом.
— Какой?
— Ну вон, у него...
— Никакого ребенка... Он самострел.
Только сейчас в скудном свете коптилки, которая где-то невидимо коптила за одеялом, я рассмотрел белый свиток. Это была перебинтованная левая рука красноармейца, которую он поддерживал правой и, видно, от боли, покачивал.
Я поспешил выбраться из подвала. Здесь у входа негромко разговаривали мама и пожилой красноармеец. Его я видел впервые. Красноармееец сидел на том же месте, у стены, где вчера утром дремал Тулеген, и его карабин был настороженно приставлен к сапогу. Рядом лежал рюкзак Петра, и меня опять уколола радость «Он здесьN Но мама печально глянула на меня и покачала головой.
— Петра тяжело ранило...
— Он на переправе,— отозвался красноармеец.— Вот гадаем с мамашей... Если успели переправить, то, может, и выживет, а если... Тяжелый он дюже...
— Утро пасмурное,— огляделась вокруг мама и остановила взор на Заволжье.— Должны успеть. Если она, конечно, была, эта переправа.
Все умолкли. Вышел из подвала Сергей и тоже молча присел, уставившись на рюкзак Петра. Брат, видно, все уже знал.
Скоро вышел, нет — выскочил из подвала взъерошенный Тулеген. Он вытирал пилоткой вспотевшее красное лицо.
— Нэт, он нэ какой башкир. Он урка.— Тулеген выговаривал красноармейцу, будто тот в чем-то был виноват перед ним, и косился на вход в подвал.— Понимаешь, он шпана. Он эта...— Тулеген задохнулся и долго не мог закончить начатой фразы, но, глянув на маму, вдруг почти прокричал: — Он мусар, лузга. Панимашь, лузга...
Из проема подвала показалась голова мордастого, потом весь он, большой, костлявый и словно переломленный в хребте. Он бережно нес впереди себя забинтованную руку/похожую на куклу, и смотрел под ноги, будто боялся что-то уронить.
За ним появился лейтенант. Молодой, с красными, усталыми глазами. Красноармеец уже стоял на ногах, и его карабин был перехвачен двумя руками.
— Пошли! — бросил лейтенант, и они скрылись в развалинах.
Тулеген остался с нами. Он все еще никак не мог успокоиться и повторял:
— Гаварит, башкир, а слава знает только блатные. Он мусар и эта... лузга.
Скоро ушел и Тулеген. Он отправился через овраг к переправе, и мы весь день ждали от него вестей о Петре.
Их не было...
Только неделю спустя нам рассказали, что сержант Петро Сырцов умер в ту же ночь от ран, так и не дождавшись переправы. А старшина Тулеген Садыков был убит разрывом мины под тем бугром, где держал фронт батальон капитана Жилина, которого я так и не видел. 1981
КНИГА
Было это ранней весной сорок третьего. Время голодное, трудное. Война только что отполыхала в Сталинграде и теперь катилась от нас к Ростову, Ставрополю, Донбассу... Впереди — Курская дуга, освобождение Украины, Белоруссии... Войны еще столько, что ничего нельзя загадывать.
А я загадал. Загадал, что в марте объявится отец, с которым прошлым летом у нас оборвалась связь. В последнем его письме была такая фраза: «...природа здесь райская, а мы воюем». И мы догадались, что оно с Кавказа. Загадал я и па нашу жизнь. Мы пережили страшную сталинградскую осень и зиму, и теперь нечего бояться, страшнее не будет.
Нам негде жить, у нас нет одежды, постели, скудно с едой, но все это по сравнению с тем, что было, такая чепуха, что и говорить не о чем...
И, видно, поэтому ранняя весна сорок третьего запомнилась как светлое время, полное надежд и ожиданий новой жизни. Это ощущение шло еще, возможно, и от удивительной погоды. Несмотря на начало марта, стояли теплые солнечные дни, небо освободилось от дымов и, промытое первыми весенними дождями, поражало бездонной синевой, а главное — его уже никто не боялся. Немецкой авиации, которая сожгла и разрушила город, теперь было не до нас.
У всех, кто мог двигаться, была работа. Женщины, старики и мы, подростки, ежедневно выходили из своих блиндажей и подвалов хоронить погибших и разбирать завалы. Спешили — боялись эпидемии. Пугало не по времени жаркое солнце. Оно сгоняло снег и угрожающе пробуждало знаменитые сталинградские овраги.
Глубокие, поросшие мелким лесом и кустарником, они сбегали с бугров и круч к Волге, разрубая мертвый, разоренный город на части.
Овраги теперь были запружены разбитой военной техникой. В них же больше всего находилось и трупов, и это вызывало озабоченность у только что появившихся в городе гражданских властей.
Наша работа, если ее можно было назвать работой, шла в тех оврагах и вокруг них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39