Может... Конечно, не все после нее устояли на ногах... Но ведь и мы хороши были, И как это мы его не уберегли? Никогда себе не прощу этого...
Мы тогда долго вспоминали о нашей работе в колхозе, о тракторной бригаде. Шурка Быкодеров ушел зимой сорок пятого, еще до окончания войны, и раньше поступил в институт, а я работал до лета сорок шестого и был почти два года бригадиром. Наш председатель уже глубоко больным человеком настоял на моем бригадирстве. Он и нового председателя, фронтовика, вернувшегося с войны по ранению, убеждал: «Молодыми должен командовать молодой. Так у них лучше получится». И я работал еще год после войны, пока не окончил школу рабочей молодежи.
Переговорили мы тогда с Шуркой о многом. Но больше всего, конечно, о войне, тех трудных днях и о несостоявшейся Митькиной судьбе... И обоим нам было муторно, как бывает муторно людям, не сделавшим того, что они должны были когда-то сделать.
А ведь он тоже сгорел на войне, как сгорело там же мое мальчишечье счастье. Не будь ее, «трижды клятой», и будь мы, его друзья, поумнее, судьба Митьки Пустовалова могла сложиться и по-другому...
1983
НАГРАЖДЕН ПОСМЕРТНО
Между Волгой и Доном, недалеко от казачьей станицы Сиротинская,— небольшой, ничем не приметный хутор Дубовой. Таких хуторов в междуречье сотни, и все они похожи друг на друга. Вдоль дороги рядком вытянулись дома, за ними сады. Дома все больше новые, выстроенные в послевоенные годы. В центре — правление или контора совхоза, клуб, магазин, детские ясли... За хутором, на взгорье, поблескивают новеньким шифером животноводческие фермы, рядом — желтые и серые стога соломы, сена. Насколько хватает глаз — перепаханные поля. Они подступают прямо к селениям, а дальше навесы полевых станов и неутомимые тракторы тянут за собой шлейфы пыли,
Я знаю эти места.
Хорошо помню эту сухую степь в начале лета сорок второго, когда мы, подростки, вместе с женщинами и стариками выезжали сюда из прифронтового Сталинграда и его пригородов «на окопы». Помню этот край весной сорок третьего, когда, пережив страшную сталинградскую осень и зиму и повзрослев на целую жизнь, мы, пятнадцатилетние мальчишки, на стареньких колесных тракторах «ковыряли» эту же иссеченную траншеями, оспинами воронок и провалами развороченных блиндажей степь. Помню...
И вот сейчас, через три десятка лет, я вновь здесь, в междуречье и за Доном, на том огневом выступе, который с середины августа и до середины ноября — начала нашего наступления — удерживала 40-я гвардейская стрелковая дивизия...
Станица Сиротинская, хутора Дубовой, Шохин... гряда холмов-высоток, прижавшийся к Дону и его протокам жидкий лесок — за все это сто дней и ночей дрались и умирали гвардейцы. Отсюда, именно с этого плацдарма, пошли они в наступление и сомкнули железное кольцо вокруг армии Паулюса.
Сейчас ничто не напоминает войну. Может быть, только памятники из бетона или металла, а то и деревянные четырехгранные конусы с красной звездой из жести над братскими могилами павших воскрешают память о тех днях. В редком хуторе не встретишь их. Чаще они безымянные, а если и написано на каком две-три фамилии, то это лишь немногие имена, которые удалось установить местным жителям и пионерам-следопытам. Сколько солдат сложило головы у донских и приволжских хуторов в то жаркое, пыльное лето!
Враг наступал на Сталинград, и некогда было ставить нашим солдатам памятники, не всех успевали хоронить. А потом, когда осенью сорок второго и зимой сорок третьего отбивали эти хутора, по горло было других забот...
А между тем у хутора Дубового, у этой высоты, которая на военных картах того времени именовалась как высота 180,9, разыгралось одно из самых драматических сражений на сталинградском направлении.
Три дня жители Дубового прислушивались к канонаде. Три дня с короткими часами затишья горстка наших бойцов вела бои с немецкими танками и пехотой. Знали, что командует ими чернявый лейтенант, а может быть, и не чернявый, а русый. Хуторяне видели этого боевого командира: он вместе с бойцами заходил в крайний от дороги двор. Почерневший от пота и пыли, только зубы блестят. Попили водички у колодца, не успели даже умыться, в хату не зашли: спешили.
— Молоденькие, измученные, только глаза да кожа,— сокрушаясь, говорила хозяйка дома.— Даже от еды отказались, молока крынку успела подать, они на ходу ее выпили и ушли прямиком на эту бугровину.
Что там происходило, никто не знал. Из хутора видно было, как над бугром и на его вершине яркими кострами пылали фашистские танки, как сотрясали все вокруг взрывы, как дыбилась и взлетала в небо земля. Очень часто высоту накрывало взрывами снарядов и заволакивало пылью и дымом. Черной мазутной гарью и горелым железом тянуло даже сюда, к хутору. Трудно было поверить, что в таком пекле кто-то мог выжить.
Но вот выползали из лощины танки, шла за ними пехота, и высота оживала треском пулеметных и автоматных очередей и сухими звонкими ударами противотанковых ружей. Фашисты откатывались, и все начиналось заново.
И уже никто не мог поверить, что такую силу гитлеровцев могла сдержать та небольшая горстка валившихся с ног солдат, какая заходила в хутор. «Видно, подошло к ним подкрепление,— думали жители Дубового,— коль до сих пор держатся».
Но солдаты отбивали атаки врага собственными силами, и, когда к исходу третьего дня боев за высоту 180,9 подошло подкрепление наших частей и бойцы ворвались на этот перепаханный взрывами бугор, они нашли лишь смертельно раненного младшего лейтенанта Василия Кочеткова. Он успел сказать, что все пятнадцать красноармейцев его взвода погибли, и назвал их имена. С тех пор всех погибших на этой высоте 180,9 солдат стали именовать кочетковцами.
Тогда же из приказа по фронту об их подвиге узнали защитники Сталинграда. О кочетковцах писали в дивизионной и армейской газетах. О подвиге шестнадцати солдат-богатырей у хутора Дубового была опубликована корреспонденция в «Комсомольской правде».
Двадцать лет жители Дубового каждую весну приносили к памятнику шестнадцати погибших цветы, и вдруг пришло известие, что двое из них живы.
Геннадий Афанасьевич Унжаков жил и работал на Урале в Афанасьевском леспромхозе, когда из Нижне-Сергиевского райвоенкомата пришла повестка, в ней предписывалось явиться в военкомат и получить орден Красного Знамени, каким он награжден посмертно.
Бригада лесорубов Унжакова в те дни работала верст за тридцать от поселка леспромхоза, и жена, получив эту весть, в тот же день отправилась к мужу. С ним можно было связаться по рации из конторы леспромхоза, наконец, вызвать к телефону в ближайший от лесоразработок поселок. Но жена сама хотела передать это письмо Геннадию Афанасьевичу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Мы тогда долго вспоминали о нашей работе в колхозе, о тракторной бригаде. Шурка Быкодеров ушел зимой сорок пятого, еще до окончания войны, и раньше поступил в институт, а я работал до лета сорок шестого и был почти два года бригадиром. Наш председатель уже глубоко больным человеком настоял на моем бригадирстве. Он и нового председателя, фронтовика, вернувшегося с войны по ранению, убеждал: «Молодыми должен командовать молодой. Так у них лучше получится». И я работал еще год после войны, пока не окончил школу рабочей молодежи.
Переговорили мы тогда с Шуркой о многом. Но больше всего, конечно, о войне, тех трудных днях и о несостоявшейся Митькиной судьбе... И обоим нам было муторно, как бывает муторно людям, не сделавшим того, что они должны были когда-то сделать.
А ведь он тоже сгорел на войне, как сгорело там же мое мальчишечье счастье. Не будь ее, «трижды клятой», и будь мы, его друзья, поумнее, судьба Митьки Пустовалова могла сложиться и по-другому...
1983
НАГРАЖДЕН ПОСМЕРТНО
Между Волгой и Доном, недалеко от казачьей станицы Сиротинская,— небольшой, ничем не приметный хутор Дубовой. Таких хуторов в междуречье сотни, и все они похожи друг на друга. Вдоль дороги рядком вытянулись дома, за ними сады. Дома все больше новые, выстроенные в послевоенные годы. В центре — правление или контора совхоза, клуб, магазин, детские ясли... За хутором, на взгорье, поблескивают новеньким шифером животноводческие фермы, рядом — желтые и серые стога соломы, сена. Насколько хватает глаз — перепаханные поля. Они подступают прямо к селениям, а дальше навесы полевых станов и неутомимые тракторы тянут за собой шлейфы пыли,
Я знаю эти места.
Хорошо помню эту сухую степь в начале лета сорок второго, когда мы, подростки, вместе с женщинами и стариками выезжали сюда из прифронтового Сталинграда и его пригородов «на окопы». Помню этот край весной сорок третьего, когда, пережив страшную сталинградскую осень и зиму и повзрослев на целую жизнь, мы, пятнадцатилетние мальчишки, на стареньких колесных тракторах «ковыряли» эту же иссеченную траншеями, оспинами воронок и провалами развороченных блиндажей степь. Помню...
И вот сейчас, через три десятка лет, я вновь здесь, в междуречье и за Доном, на том огневом выступе, который с середины августа и до середины ноября — начала нашего наступления — удерживала 40-я гвардейская стрелковая дивизия...
Станица Сиротинская, хутора Дубовой, Шохин... гряда холмов-высоток, прижавшийся к Дону и его протокам жидкий лесок — за все это сто дней и ночей дрались и умирали гвардейцы. Отсюда, именно с этого плацдарма, пошли они в наступление и сомкнули железное кольцо вокруг армии Паулюса.
Сейчас ничто не напоминает войну. Может быть, только памятники из бетона или металла, а то и деревянные четырехгранные конусы с красной звездой из жести над братскими могилами павших воскрешают память о тех днях. В редком хуторе не встретишь их. Чаще они безымянные, а если и написано на каком две-три фамилии, то это лишь немногие имена, которые удалось установить местным жителям и пионерам-следопытам. Сколько солдат сложило головы у донских и приволжских хуторов в то жаркое, пыльное лето!
Враг наступал на Сталинград, и некогда было ставить нашим солдатам памятники, не всех успевали хоронить. А потом, когда осенью сорок второго и зимой сорок третьего отбивали эти хутора, по горло было других забот...
А между тем у хутора Дубового, у этой высоты, которая на военных картах того времени именовалась как высота 180,9, разыгралось одно из самых драматических сражений на сталинградском направлении.
Три дня жители Дубового прислушивались к канонаде. Три дня с короткими часами затишья горстка наших бойцов вела бои с немецкими танками и пехотой. Знали, что командует ими чернявый лейтенант, а может быть, и не чернявый, а русый. Хуторяне видели этого боевого командира: он вместе с бойцами заходил в крайний от дороги двор. Почерневший от пота и пыли, только зубы блестят. Попили водички у колодца, не успели даже умыться, в хату не зашли: спешили.
— Молоденькие, измученные, только глаза да кожа,— сокрушаясь, говорила хозяйка дома.— Даже от еды отказались, молока крынку успела подать, они на ходу ее выпили и ушли прямиком на эту бугровину.
Что там происходило, никто не знал. Из хутора видно было, как над бугром и на его вершине яркими кострами пылали фашистские танки, как сотрясали все вокруг взрывы, как дыбилась и взлетала в небо земля. Очень часто высоту накрывало взрывами снарядов и заволакивало пылью и дымом. Черной мазутной гарью и горелым железом тянуло даже сюда, к хутору. Трудно было поверить, что в таком пекле кто-то мог выжить.
Но вот выползали из лощины танки, шла за ними пехота, и высота оживала треском пулеметных и автоматных очередей и сухими звонкими ударами противотанковых ружей. Фашисты откатывались, и все начиналось заново.
И уже никто не мог поверить, что такую силу гитлеровцев могла сдержать та небольшая горстка валившихся с ног солдат, какая заходила в хутор. «Видно, подошло к ним подкрепление,— думали жители Дубового,— коль до сих пор держатся».
Но солдаты отбивали атаки врага собственными силами, и, когда к исходу третьего дня боев за высоту 180,9 подошло подкрепление наших частей и бойцы ворвались на этот перепаханный взрывами бугор, они нашли лишь смертельно раненного младшего лейтенанта Василия Кочеткова. Он успел сказать, что все пятнадцать красноармейцев его взвода погибли, и назвал их имена. С тех пор всех погибших на этой высоте 180,9 солдат стали именовать кочетковцами.
Тогда же из приказа по фронту об их подвиге узнали защитники Сталинграда. О кочетковцах писали в дивизионной и армейской газетах. О подвиге шестнадцати солдат-богатырей у хутора Дубового была опубликована корреспонденция в «Комсомольской правде».
Двадцать лет жители Дубового каждую весну приносили к памятнику шестнадцати погибших цветы, и вдруг пришло известие, что двое из них живы.
Геннадий Афанасьевич Унжаков жил и работал на Урале в Афанасьевском леспромхозе, когда из Нижне-Сергиевского райвоенкомата пришла повестка, в ней предписывалось явиться в военкомат и получить орден Красного Знамени, каким он награжден посмертно.
Бригада лесорубов Унжакова в те дни работала верст за тридцать от поселка леспромхоза, и жена, получив эту весть, в тот же день отправилась к мужу. С ним можно было связаться по рации из конторы леспромхоза, наконец, вызвать к телефону в ближайший от лесоразработок поселок. Но жена сама хотела передать это письмо Геннадию Афанасьевичу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39