Пятьдесят он истратил на еду, а остальные спрятал в пояс: «Это доля Унсин».
Так Юлчи стал носильщиком. Каждый день до вечера он бродил по базару, доставлял в разные концы города груз или же сопровождал верблюдов с топливом и кормом для скота (казахи, привозившие на продажу древесный уголь, кизяки, сено, обычно плохо знали город). Ночевал он то в кузнице Каратая, то в чайханах. Ежедневно, а иногда через день Юлчи заходил к Шакиру-ата навестить Унсин и передать ей то, что сумел отложить в пояс из своего заработка.
Однажды Юлчи с хлебного базара нес мешок пшеницы для какого старика. В квартире «Кар Ягды» он вслед за стариком вошел в двор, окруженный со всех сторон высокими новыми домами и напоминающий тесный ящик.
Юлчи свалил пшеницу за камышовую перегородку на кухне, собрался было уходить, когда из двери напротив вышел улыбающийся Лбдушукур. Юлчи поздоровался ваш двор, мулла-ака?—спросил он кивнул головой.
— Вот когда мы с вами встретились,— усмехнулся Юлчи.— У хозяев бываете?
— Бываю иногда,— ответил Абдушукур, с любопытством оглядывая джигита.— Ну, расскажи, как же ты стал носильщиком?
— А для меня быть носильщиком — дело более подходящее,— усмехнулся Юлчи.— Вот получил со старика мелочь и пошел. Никто меня за полу не держит. Хоть вечер и ночь спокоен...
— Это что за ответ?—скривил губы Абдушукур.— Ты правду скажи. Не ужился?
Джигит открыто посмотрел в глаза Абдушукура.
— Сказать правду — притеснений и жестокостей не выдержал, мулла-ака. Я ведь тоже человек. Сколько можно терпеть издевательства! Впрочем, что говорить об этом. Искать среди хозяев хорошего человека — все равно что искать яйцо сказочной птицы анка. Хозяева, они хоть обличием и разные, а сердцем все одинаковые. Знаем, на себе испытали, мулла-ака.
Абдушукур пригласил Юлчи зайти в комнату. Его заинтересовали слова этого простого джигита, глаза которого, как он думал, были закрыты «пеленою невежества». Захотелось узнать, что думает Юлчи о Мирзе-Каримбае и его сыновьях.
Вслед за Абдушукуром Юлчи вошел в михманхану. Постеснявшись наследить грязными сапогами, он отвернул край кошмы и присел на корточки у порога.
Комната была небольшая, но светлая и чисто прибранная. На сандале несколько газет, на полках стопки книг. На стене против двери портреты двух каких-то военных в турецких фесках: один — солидный, с пышной бородой, второй — помоложе, сухощавый, с тщательно закрученными усами.
Чтобы джигит случайно не увидел кого-нибудь из женщин, могущих выйти во двор, Абдушукур опустил шторы на окнах, потом подсел к сандалу, скользнув глазами по открытому газетному листу, взглянул на Юлчи:
— Так. Ну, расскажи, в чем же ты видишь жестокость нашего бая-ата? Послушаем и предоставим рассудить разуму, кто из вас прав, кто не прав...
Юлчи не любил жаловаться и перед каждым раскрывать сердце. Но сейчас он почувствовал какую-то внутреннюю потребность высказаться.
Абдушукур был человеком образованным, сведущим. Может, он объяснит, почему на свете так много несправедливости, и поможет советом. Юлчи рассказал, что пришлось ему пережить за последние два с половиной года. Даже открыл перед Абдушукуром некоторые страницы своей несчастной любви. Затем, волнуясь, заговорил о положении вообще всех батраков, поденщиков, чайрикеров.
Абдушукур внимательно выслушал Юлчи. Аккуратно сложив газеты, отодвинул их на угол сандала, усмехнулся:
— И все? Где же тут притеснения, жестокость? — Глаза и приподнятые брови Абдушукура выражали недоумение.— Только из-за
этого ты обиделся на бая и нашел, что лучше быть носильщиком? О горе, до чего мы дожили! Горе тебе, несчастный Туркестан!
Удивленный этими восклицаниями, Юлчи сделал попытку объясниться.
— Мулла-ака,— сказал он,— занятие носильщика правда не дело. Я люблю пахать, работать кетменем, умею заставить цвести землю. Но где же хоть клочок земли? Нет у меня ее в кишлаке, нет и в городе! А на хозяйской земле я теперь и кетменя не подниму. Закаялся работать батраком. Человек может обмануться один раз. Я буду трудиться, пот проливать, а кто-то, сидя в холодке, пользоваться моим трудом! И ко всему этому — оскорбления, унижения. Где же тут справедливость?
Абдушукур некоторое время сидел молча, покусывая ноготь большого пальца. Потом, как бы раздумывая над каждым словом, сказал:
— По-моему... темный ты, братец мой. Разум твой, очевидно, вследствие твоей неграмотности не в состоянии разобраться во многих вещах...
Юлчи вздохнул:
— Рос я в людях. В детстве был пастухом, подбирал колосья. Да в кишлаке у нас и школы не было...
— По-моему,— строго продолжал Абдушукур,— о темноте твоей можно судить уже по тому, что ты говоришь: бедняки, баи, хозяева, батраки. Откуда такие слова? Это же самое настоящее невежество! По-моему, бессмысленно делить людей на баев, бедняков, хозяев, батраков. Все мы туркестанцы, иначе говоря — дети мусульман. И только! У всех у нас одна задача, одна обязанность — забыть о распрях и работать дружно, рука об руку. Нет больше греха, чем сеять среди мусульман смуту и рознь. А в каждом твоем слове — семя смуты. Понял?
Минуты две-три Юлчи сидел смущенный, даже растерянный. Но потом собрался с мыслями, поднял голову и уже посмотрел на Абдушукура, которого до сих пор называл уважительно «мулла-ака», насмешливо сдвинув бровь.
— Значит, я должен сунуть шею в хозяйское ярмо, работать сколько есть сил, а они — содрали с меня шкуру и вон со двора?! Как собаку?! Нищенствовать по улицам... А потом — почему вы говорите, что нет баев, нет бедняков? Верно, мы все мусульмане и живем в одном краю. Только Мирза-Каримбай — это одно, а я другое. Есть мусульмане хозяева, а есть — батраки. Можно ли полой прикрыть луну? Так почему же мои справедливые слова вы считаете смутой?
Пойми ты!..— размахивая руками, начиная раздражаться, заговорил Абдушукур.— Пойми же ты наконец — чьи баи, чьи хозяева? Это же наши баи — мусульмане. Пусть они крепнут, пусть товары их находит хороший сбыт — вот чего надо желать, джигит! Вера наша предписывает не рознь и смуту, а согласие. Понимаешь? Слава, среди наших баев есть справедливые и щедрые люди. Они беднякам положенный закят, одевают раздетых. Вражда от невежества, братец мой!
Абдушукур торопливо закурил папиросу и жадно затянулся. Юлчи, чуть прищурив насмешливые глаза, покачал головой.
— Щедрые баи?! — джигит рассмеялся.— Где они? Мне не приходилось таких встречать, мулла-ака. Может быть, и найдется один-два чудаки какие-нибудь. Но милостыня их — капля в море. Баи обдирать бедняков мастера —то вы лучше меня должны знать. У баев есть такая игра — «плутовство по закону». Я сам, своими глазами видел и до сих пор не могу надивиться такому надувательству.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Так Юлчи стал носильщиком. Каждый день до вечера он бродил по базару, доставлял в разные концы города груз или же сопровождал верблюдов с топливом и кормом для скота (казахи, привозившие на продажу древесный уголь, кизяки, сено, обычно плохо знали город). Ночевал он то в кузнице Каратая, то в чайханах. Ежедневно, а иногда через день Юлчи заходил к Шакиру-ата навестить Унсин и передать ей то, что сумел отложить в пояс из своего заработка.
Однажды Юлчи с хлебного базара нес мешок пшеницы для какого старика. В квартире «Кар Ягды» он вслед за стариком вошел в двор, окруженный со всех сторон высокими новыми домами и напоминающий тесный ящик.
Юлчи свалил пшеницу за камышовую перегородку на кухне, собрался было уходить, когда из двери напротив вышел улыбающийся Лбдушукур. Юлчи поздоровался ваш двор, мулла-ака?—спросил он кивнул головой.
— Вот когда мы с вами встретились,— усмехнулся Юлчи.— У хозяев бываете?
— Бываю иногда,— ответил Абдушукур, с любопытством оглядывая джигита.— Ну, расскажи, как же ты стал носильщиком?
— А для меня быть носильщиком — дело более подходящее,— усмехнулся Юлчи.— Вот получил со старика мелочь и пошел. Никто меня за полу не держит. Хоть вечер и ночь спокоен...
— Это что за ответ?—скривил губы Абдушукур.— Ты правду скажи. Не ужился?
Джигит открыто посмотрел в глаза Абдушукура.
— Сказать правду — притеснений и жестокостей не выдержал, мулла-ака. Я ведь тоже человек. Сколько можно терпеть издевательства! Впрочем, что говорить об этом. Искать среди хозяев хорошего человека — все равно что искать яйцо сказочной птицы анка. Хозяева, они хоть обличием и разные, а сердцем все одинаковые. Знаем, на себе испытали, мулла-ака.
Абдушукур пригласил Юлчи зайти в комнату. Его заинтересовали слова этого простого джигита, глаза которого, как он думал, были закрыты «пеленою невежества». Захотелось узнать, что думает Юлчи о Мирзе-Каримбае и его сыновьях.
Вслед за Абдушукуром Юлчи вошел в михманхану. Постеснявшись наследить грязными сапогами, он отвернул край кошмы и присел на корточки у порога.
Комната была небольшая, но светлая и чисто прибранная. На сандале несколько газет, на полках стопки книг. На стене против двери портреты двух каких-то военных в турецких фесках: один — солидный, с пышной бородой, второй — помоложе, сухощавый, с тщательно закрученными усами.
Чтобы джигит случайно не увидел кого-нибудь из женщин, могущих выйти во двор, Абдушукур опустил шторы на окнах, потом подсел к сандалу, скользнув глазами по открытому газетному листу, взглянул на Юлчи:
— Так. Ну, расскажи, в чем же ты видишь жестокость нашего бая-ата? Послушаем и предоставим рассудить разуму, кто из вас прав, кто не прав...
Юлчи не любил жаловаться и перед каждым раскрывать сердце. Но сейчас он почувствовал какую-то внутреннюю потребность высказаться.
Абдушукур был человеком образованным, сведущим. Может, он объяснит, почему на свете так много несправедливости, и поможет советом. Юлчи рассказал, что пришлось ему пережить за последние два с половиной года. Даже открыл перед Абдушукуром некоторые страницы своей несчастной любви. Затем, волнуясь, заговорил о положении вообще всех батраков, поденщиков, чайрикеров.
Абдушукур внимательно выслушал Юлчи. Аккуратно сложив газеты, отодвинул их на угол сандала, усмехнулся:
— И все? Где же тут притеснения, жестокость? — Глаза и приподнятые брови Абдушукура выражали недоумение.— Только из-за
этого ты обиделся на бая и нашел, что лучше быть носильщиком? О горе, до чего мы дожили! Горе тебе, несчастный Туркестан!
Удивленный этими восклицаниями, Юлчи сделал попытку объясниться.
— Мулла-ака,— сказал он,— занятие носильщика правда не дело. Я люблю пахать, работать кетменем, умею заставить цвести землю. Но где же хоть клочок земли? Нет у меня ее в кишлаке, нет и в городе! А на хозяйской земле я теперь и кетменя не подниму. Закаялся работать батраком. Человек может обмануться один раз. Я буду трудиться, пот проливать, а кто-то, сидя в холодке, пользоваться моим трудом! И ко всему этому — оскорбления, унижения. Где же тут справедливость?
Абдушукур некоторое время сидел молча, покусывая ноготь большого пальца. Потом, как бы раздумывая над каждым словом, сказал:
— По-моему... темный ты, братец мой. Разум твой, очевидно, вследствие твоей неграмотности не в состоянии разобраться во многих вещах...
Юлчи вздохнул:
— Рос я в людях. В детстве был пастухом, подбирал колосья. Да в кишлаке у нас и школы не было...
— По-моему,— строго продолжал Абдушукур,— о темноте твоей можно судить уже по тому, что ты говоришь: бедняки, баи, хозяева, батраки. Откуда такие слова? Это же самое настоящее невежество! По-моему, бессмысленно делить людей на баев, бедняков, хозяев, батраков. Все мы туркестанцы, иначе говоря — дети мусульман. И только! У всех у нас одна задача, одна обязанность — забыть о распрях и работать дружно, рука об руку. Нет больше греха, чем сеять среди мусульман смуту и рознь. А в каждом твоем слове — семя смуты. Понял?
Минуты две-три Юлчи сидел смущенный, даже растерянный. Но потом собрался с мыслями, поднял голову и уже посмотрел на Абдушукура, которого до сих пор называл уважительно «мулла-ака», насмешливо сдвинув бровь.
— Значит, я должен сунуть шею в хозяйское ярмо, работать сколько есть сил, а они — содрали с меня шкуру и вон со двора?! Как собаку?! Нищенствовать по улицам... А потом — почему вы говорите, что нет баев, нет бедняков? Верно, мы все мусульмане и живем в одном краю. Только Мирза-Каримбай — это одно, а я другое. Есть мусульмане хозяева, а есть — батраки. Можно ли полой прикрыть луну? Так почему же мои справедливые слова вы считаете смутой?
Пойми ты!..— размахивая руками, начиная раздражаться, заговорил Абдушукур.— Пойми же ты наконец — чьи баи, чьи хозяева? Это же наши баи — мусульмане. Пусть они крепнут, пусть товары их находит хороший сбыт — вот чего надо желать, джигит! Вера наша предписывает не рознь и смуту, а согласие. Понимаешь? Слава, среди наших баев есть справедливые и щедрые люди. Они беднякам положенный закят, одевают раздетых. Вражда от невежества, братец мой!
Абдушукур торопливо закурил папиросу и жадно затянулся. Юлчи, чуть прищурив насмешливые глаза, покачал головой.
— Щедрые баи?! — джигит рассмеялся.— Где они? Мне не приходилось таких встречать, мулла-ака. Может быть, и найдется один-два чудаки какие-нибудь. Но милостыня их — капля в море. Баи обдирать бедняков мастера —то вы лучше меня должны знать. У баев есть такая игра — «плутовство по закону». Я сам, своими глазами видел и до сих пор не могу надивиться такому надувательству.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92