И то, что ты ощущаешь, не кончается никогда.
Все, что воспринимают наши органы чувств, имеет предел. Глаз видит волны какой-то там частоты, но не видит инфракрасный или ультрафиолетовый свет. То, что способен воспринять мозг, тоже имеет предел. Мы сосредоточиваемся на чем-то одном и отсекаем все остальное. Если хочется, то эти рамки можно расширить. Но смерть снимает вообще все рамки. Там никаких пределов нет. И ты погружаешься в ужас, по сравнению с которым Освенцим покажется Диснейлендом. Любая, самая невыносимая жуть нашего мира — Диснейленд по сравнению с адом.
Рассказать, что такое ад, невозможно. Зато его можно испытать. Даже секундное испытание ада — рубец, который остается с тобой навсегда. Дальше именно он станет определять всю твою жизнь. На фоне полового созревания детские кошмары вернулись и теперь преследовали меня безостановочно.
Начало 1990-х было самым радостным временем, но и самым тяжелым. Я переживал жуткие депрессии. Я не мог спать. Не мог есть. Я уходил туда, где меня никто не видел. Если со мной заговаривали, я тут же срывался на крик. Два раза я пытался покончить с собой: я все еще боялся смерти, но жизнь оказалась даже страшнее, чем смерть.
Единственным спасением было то, что я по-прежнему плохо видел. Мне было достаточно снять очки, чтобы мир тут же потерял четкость.
Исчез.
Стал размытым.
Перестал касаться меня лично.
А потом пришел человек, который сказал:
— На! Попробуй! Эта штука победит твою депрессию.
Я был дико измотан. Все что угодно, лишь бы это кончилось. И я попробовал. С тех пор наркотики очень надолго вошли в мою жизнь.
* * *
Закона, запрещающего употребление наркотиков, тогда не существовало. Веществ, расширяющих сознание, в «TaMtAm’е» было навалом. Тем более что стоили они копейки. Пи-Си-Пи продавали то ли в три, то ли в шесть раз дешевле, чем водку. При этом от водки с утра у тебя будет болеть голова, а от этой штуки ты на несколько суток превращался в инопланетянина, и все вокруг говорили, что для здоровья Пи-Си-Пи совсем не вреден.
К 1994 году «TaMtAm» превратился в космопорт. Клуб был битком набит инопланетянами. Куча идей, причудливые лица, абсолютная свобода, безумное многообразие. Адекватных людей в клубе не было вообще. Охрана пропускала внутрь только инопланетян, а обычным людям на входе говорили:
— Извини, дружище! Тебе этот клуб не подходит.
Страна снаружи переживала трудные времена — а нам было наплевать. Мир агонизировал и изменялся по нескольку раз в день — но наш мир менялся еще быстрее. Заслуга «TaMtAm’а» состоит в том, что он показал целому поколению: можно обходиться без всего остального мира. Хочешь играть музыку? — наплюй на шоу-бизнес и просто играй! Хочешь быть свободным — приходи к нам и будь! Музыканты рок-клубовской волны пытались куда-то вылезти, пробиться, занять место, кому-то что-то доказать. Мы в «TaMtAm’е» чувствовали себя самодостаточными. У нас был клуб, а все остальное нам было не нужно.
В группе я начал играть с семнадцати лет. Мы исполняли жесткую музыку — трэш-металл. Слушали нас суровые, нахмуренные типы: агрессивный внешний вид, черная кожа, шипы и черепа. За этими черепами скрывались, может быть, самые искренние отношения из всех, что я встречал в жизни.
Знаешь, когда сотни крошечных ежей сбиваются в стаю, то иглы они упирают не друг в друга, а наружу — прямо в лицо миру. Наши слушатели выглядели как банда вурдалаков. Хотя на самом деле они были такими же, как я: растерянными и беззащитными. Теперь нас было много. Когда ты растворяешься среди других людей, страх перед жизнью исчезает сам собой. Это очень сильное ощущение: что-то общее, одно на всех. Каждый человек в косухе тебе брат. Каждый человек с длинными волосами — точно такой же, как ты. Ради этого отдать можно все на свете.
К середине десятилетия я все для себя понял. У меня больше не было работы, и я не собирался ее искать. Я знал, что больше не буду пытаться жить как все. Денег не было, жить было не на что плюс пик моего увлечения наркотиками… Впервые в жизни я был полностью свободен.
Вместе с двумя девчонками я снимал комнату в коммуналке на улице Восстания. Соседи считали, что по ночам мы занимаемся черт знает чем. На их мнение мне было глубоко наплевать. На выходные девушки ездили к папам и мамам и привозили оттуда хлеб, сахар и сливочное масло. Я со своими родителями не общался принципиально. Официально все трое числились работниками конюшни при Зоопарке. Чтобы не кинуться от недоедания, иногда воровал у лошадей морковку и колол себе в ноги витамин B12.
Несмотря ни на что, я был счастлив. Тогда я еще не знал, что жизнь — это куда более сложная штука, чем всем нам казалось сперва.
ГЛАВА 5
Илья Бортнюк (р. 1968) — независимый продюсер
Все (ну или почти все), что сегодня есть интересного в русской музыке, родилось именно в «TaMtAm’е». Первый раз в этот клуб меня привел кто-то из знакомых музыкантов. Помню, выступала группа «Swindlers», в которой на барабанах играл Кощей — нынешний барабанщик группы «Ленинград». Место показалось мне прекрасным. Люди слушали музыку, пили пиво и адекватно реагировали на то и на другое. Все прыгали, кричали, дрались и танцевали. Посреди тоскливого, с трудом выздоравливающего Ленинграда я вдруг встретил кусочек Европы.
Музыканты, которые делали «TaMtAm’у» лицо, были очень разными: от невменяемых рокабилов, приходивших в клуб с ножами и метровыми цепями, до скрипачей с классическим образованием, игравших экспериментальный джаз. От индустриальных нойзовых артистов до растаманов. Люди были очень разными, но все становилось частью целого, и клуб работал.
В начале 1990-х я жил от «TaMtAm’а» в десяти минутах ходьбы. Посещать его мне было очень удобно. Сперва я приходил туда как зритель. Практически каждую неделю я совершал для себя то или иное музыкальное открытие. Потом я сделал о «тамтамовских» музыкантах программу на радио. А еще через пару месяцев я перешел в клуб на работу. Понятие «работа в „TaMtAm’е“» было довольно расплывчатым. Официальной процедуры принятия не существовало. Зарплата, штатное расписание, часы работы — ничего этого тоже не было. Люди просто собирались и, кто чем мог, помогали клубу. Прежде всего это была тусовка, компания. Я познакомился с Севой Гаккелем, сошелся с остальными ребятами и стал принимать участие.
Сева Гаккель (р. 1958) — бывший виолончелист группы «Аквариум»
Как мне удалось подсмотреть во время путешествий, все музыкальные клубы живут исключительно от продажи алкоголя. И хотя я сам не пью, мне пришлось на свой страх и риск продавать пиво. Первое время перед каждым концертом мы покупали по пять ящиков.
Как-то осенью ко мне подошел молодой человек и спросил, на каком основании мы торгуем алкоголем. По физиономии было видно, что это мент в штатском.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Все, что воспринимают наши органы чувств, имеет предел. Глаз видит волны какой-то там частоты, но не видит инфракрасный или ультрафиолетовый свет. То, что способен воспринять мозг, тоже имеет предел. Мы сосредоточиваемся на чем-то одном и отсекаем все остальное. Если хочется, то эти рамки можно расширить. Но смерть снимает вообще все рамки. Там никаких пределов нет. И ты погружаешься в ужас, по сравнению с которым Освенцим покажется Диснейлендом. Любая, самая невыносимая жуть нашего мира — Диснейленд по сравнению с адом.
Рассказать, что такое ад, невозможно. Зато его можно испытать. Даже секундное испытание ада — рубец, который остается с тобой навсегда. Дальше именно он станет определять всю твою жизнь. На фоне полового созревания детские кошмары вернулись и теперь преследовали меня безостановочно.
Начало 1990-х было самым радостным временем, но и самым тяжелым. Я переживал жуткие депрессии. Я не мог спать. Не мог есть. Я уходил туда, где меня никто не видел. Если со мной заговаривали, я тут же срывался на крик. Два раза я пытался покончить с собой: я все еще боялся смерти, но жизнь оказалась даже страшнее, чем смерть.
Единственным спасением было то, что я по-прежнему плохо видел. Мне было достаточно снять очки, чтобы мир тут же потерял четкость.
Исчез.
Стал размытым.
Перестал касаться меня лично.
А потом пришел человек, который сказал:
— На! Попробуй! Эта штука победит твою депрессию.
Я был дико измотан. Все что угодно, лишь бы это кончилось. И я попробовал. С тех пор наркотики очень надолго вошли в мою жизнь.
* * *
Закона, запрещающего употребление наркотиков, тогда не существовало. Веществ, расширяющих сознание, в «TaMtAm’е» было навалом. Тем более что стоили они копейки. Пи-Си-Пи продавали то ли в три, то ли в шесть раз дешевле, чем водку. При этом от водки с утра у тебя будет болеть голова, а от этой штуки ты на несколько суток превращался в инопланетянина, и все вокруг говорили, что для здоровья Пи-Си-Пи совсем не вреден.
К 1994 году «TaMtAm» превратился в космопорт. Клуб был битком набит инопланетянами. Куча идей, причудливые лица, абсолютная свобода, безумное многообразие. Адекватных людей в клубе не было вообще. Охрана пропускала внутрь только инопланетян, а обычным людям на входе говорили:
— Извини, дружище! Тебе этот клуб не подходит.
Страна снаружи переживала трудные времена — а нам было наплевать. Мир агонизировал и изменялся по нескольку раз в день — но наш мир менялся еще быстрее. Заслуга «TaMtAm’а» состоит в том, что он показал целому поколению: можно обходиться без всего остального мира. Хочешь играть музыку? — наплюй на шоу-бизнес и просто играй! Хочешь быть свободным — приходи к нам и будь! Музыканты рок-клубовской волны пытались куда-то вылезти, пробиться, занять место, кому-то что-то доказать. Мы в «TaMtAm’е» чувствовали себя самодостаточными. У нас был клуб, а все остальное нам было не нужно.
В группе я начал играть с семнадцати лет. Мы исполняли жесткую музыку — трэш-металл. Слушали нас суровые, нахмуренные типы: агрессивный внешний вид, черная кожа, шипы и черепа. За этими черепами скрывались, может быть, самые искренние отношения из всех, что я встречал в жизни.
Знаешь, когда сотни крошечных ежей сбиваются в стаю, то иглы они упирают не друг в друга, а наружу — прямо в лицо миру. Наши слушатели выглядели как банда вурдалаков. Хотя на самом деле они были такими же, как я: растерянными и беззащитными. Теперь нас было много. Когда ты растворяешься среди других людей, страх перед жизнью исчезает сам собой. Это очень сильное ощущение: что-то общее, одно на всех. Каждый человек в косухе тебе брат. Каждый человек с длинными волосами — точно такой же, как ты. Ради этого отдать можно все на свете.
К середине десятилетия я все для себя понял. У меня больше не было работы, и я не собирался ее искать. Я знал, что больше не буду пытаться жить как все. Денег не было, жить было не на что плюс пик моего увлечения наркотиками… Впервые в жизни я был полностью свободен.
Вместе с двумя девчонками я снимал комнату в коммуналке на улице Восстания. Соседи считали, что по ночам мы занимаемся черт знает чем. На их мнение мне было глубоко наплевать. На выходные девушки ездили к папам и мамам и привозили оттуда хлеб, сахар и сливочное масло. Я со своими родителями не общался принципиально. Официально все трое числились работниками конюшни при Зоопарке. Чтобы не кинуться от недоедания, иногда воровал у лошадей морковку и колол себе в ноги витамин B12.
Несмотря ни на что, я был счастлив. Тогда я еще не знал, что жизнь — это куда более сложная штука, чем всем нам казалось сперва.
ГЛАВА 5
Илья Бортнюк (р. 1968) — независимый продюсер
Все (ну или почти все), что сегодня есть интересного в русской музыке, родилось именно в «TaMtAm’е». Первый раз в этот клуб меня привел кто-то из знакомых музыкантов. Помню, выступала группа «Swindlers», в которой на барабанах играл Кощей — нынешний барабанщик группы «Ленинград». Место показалось мне прекрасным. Люди слушали музыку, пили пиво и адекватно реагировали на то и на другое. Все прыгали, кричали, дрались и танцевали. Посреди тоскливого, с трудом выздоравливающего Ленинграда я вдруг встретил кусочек Европы.
Музыканты, которые делали «TaMtAm’у» лицо, были очень разными: от невменяемых рокабилов, приходивших в клуб с ножами и метровыми цепями, до скрипачей с классическим образованием, игравших экспериментальный джаз. От индустриальных нойзовых артистов до растаманов. Люди были очень разными, но все становилось частью целого, и клуб работал.
В начале 1990-х я жил от «TaMtAm’а» в десяти минутах ходьбы. Посещать его мне было очень удобно. Сперва я приходил туда как зритель. Практически каждую неделю я совершал для себя то или иное музыкальное открытие. Потом я сделал о «тамтамовских» музыкантах программу на радио. А еще через пару месяцев я перешел в клуб на работу. Понятие «работа в „TaMtAm’е“» было довольно расплывчатым. Официальной процедуры принятия не существовало. Зарплата, штатное расписание, часы работы — ничего этого тоже не было. Люди просто собирались и, кто чем мог, помогали клубу. Прежде всего это была тусовка, компания. Я познакомился с Севой Гаккелем, сошелся с остальными ребятами и стал принимать участие.
Сева Гаккель (р. 1958) — бывший виолончелист группы «Аквариум»
Как мне удалось подсмотреть во время путешествий, все музыкальные клубы живут исключительно от продажи алкоголя. И хотя я сам не пью, мне пришлось на свой страх и риск продавать пиво. Первое время перед каждым концертом мы покупали по пять ящиков.
Как-то осенью ко мне подошел молодой человек и спросил, на каком основании мы торгуем алкоголем. По физиономии было видно, что это мент в штатском.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48