Тебе становится неуютно, и к желанию как можно скорее уйти примешивается ощущение, что ты здесь – случайный гость; по всей видимости, это ощущение не оставляло Галиндеса, пока он жил в Санто-Доминго. Но он душой всегда был в Стране Басков, а у тебя нет ничего, даже воспоминаний о твоем последнем любовнике, о бедном Рикардо, соблазненном и покинутом. Таксист высаживает тебя там, где Галиндес встречался со своим американским связным, – на углу почти пустынной улицы, где лишь какая-то негритянка, покачиваясь в кресле-качалке, смотрит в пустоту отсутствующим взглядом. Она просто бездумно смотрит, не классифицируя и не сортируя свои впечатления; ты – другое дело: ты постоянно раскладываешь по полочкам все, что видишь, знаешь и чувствуешь, словно в душе у тебя – каталожные карточки. Эта поездка, такая обыденная – еще одна ступень в твоем затянувшемся исследовании, – почему-то кажется тебе прыжком в неведомое. Может, причина – твое беспокойство о стипендии, угрозы, переданные тебе Норманом, бедным Норманом с душой домашнего животного, который каждый день на полчаса натягивает на себя маску супермена – так другие по полчаса в день занимаются шведской гимнастикой, чтобы стареть с достоинством, – всего на полчаса, чтобы все остальное время оставаться домашним животным. Но ты – отнюдь не домашнее животное. В этой старой части Санто-Доминго Галиндес, глядя на церковь Альтаграсия или приют Сан-Николас-де-Бари, должен был ощущать запечатленное в камне былое величие церкви, хотя приют стоял полуразрушенным, – так тропики отомстили слишком округлым камням. Ты проходишь по улице Ловатон в одну сторону, до национального Пантеона, а потом в другую, до церкви Мерседес. Это красивые здания, и, наверное, они нравились Галиндесу. Солнце нещадно жжет белые фасады домов на улицах, ведущих к Алькасару; ты вся покрываешься липким потом, что заставляет тебя вспомнить о приятной прохладе кондиционированного воздуха в «Шератоне». У вас, американцев, всегда есть выход – вернуться в «Шератон» или в «Хилтон». В любой части мира вы понастроили для себя эти удобные прибежища, куда в любой момент можно вернуться; что ты и делаешь, взяв для удобства такси. Поднявшись на лифте и пройдя по длинному коридору, оказываешься в своем номере с ощущением человека, нашедшего оазис посреди раскаленной пустыни. Ты скидываешь с себя пропотевшую одежду и проводишь рукой по обнаженному телу: кожа, нежная кожа рыжеволосой, приятно холодит ладонь. Растянувшись на кровати во всю длину («Какая ты длинная!», – сетовал Рикардо), ты довольно поглаживаешь себя, хотя на самом деле ты вовсе собой не довольна. И просыпаешься через два часа раздраженная: тебя охватывает ощущение, что ты всюду безнадежно опоздала, однако ощущение это обманчиво, и, взглянув на часы, ты надеваешь бикини и устремляешься к бассейну, где успеваешь потренироваться во всех четырех стилях плавания, словно тебе предстоит экзамен в спортивной школе. Ты чувствуешь на себе темные взгляды темнокожих мужчин и полных темнокожих женщин, но никто из многочисленных американцев, потягивающих коктейли, не смотрит на тебя. Для них ты – еще одна туристка, такая же, как они сами; им и в голову не приходит, что ты упрямо изучаешь жизнь и обстоятельства смерти человека, которого даже не похоронили. И тебе становится особенно очевидна потаенная причина этого затянувшегося путешествия, которой ты делишься с другими только по мере необходимости, как будто Галиндес – это плюшевый мишка, за которого ты хватаешься в потемках, когда начинают мучить ночные кошмары. Вечереет, и ты привела в порядок и себя, и свои мысли. Ты натягиваешь прямо на голое тело платье цвета мальвы, перехваченное на талии позолоченным шнуром, и позолоченные сандалии. Потом проходишь по участку отеля к аллее вдоль берега моря, где гаитянские художники выставляют свои картины. Если Доминиканская Республика и мирилась когда-нибудь с гаитянской иммиграцией, то лишь с художниками – они привлекали туристов. Вся аллея уставлена картинами, цены на которые зависят от известности художника и размеров полотна; изображено же на них почти всегда одно и то же – буйная тропическая растительность, фрукты, животные и негры на тропинках, проложенных в сельве. И нигде – ни одного белого, даже на заднем плане. Для гаитянских художников-примитивистов белые – только покупатели их картин и никак не могут быть персонажами их живописи, уходящей корнями в национальные традиции. Такую картину ты хотела бы подарить Рикардо. Но когда ты сможешь это сделать? Вернешься ли ты в Испанию? Если тебе суждено вернуться, ты отыщешь дом Мигелоа, необычный лес и послушаешь песню Лабоа. «Нет, не пугайся грядущей зимы, хотя сейчас лето, потому что настоящее присутствует в будущем – это неразрывная цепь. Не пугайся предрассветного холода и покрытых инеем полей, когда природа кажется безжизненной, потому что сердце хранит тепло летнего солнца, а глаза помнят былое. Не бойся смерти, потому что из новых побегов виноградной лозы приготовят молодое вино, а наше настоящее станет основой для будущих жизней». Ты уже готова расплакаться невидимыми миру слезами, но последняя строфа еще больше нагоняет на тебя тоску: «И я не грущу, обрывая последние летние цветы в саду; я не грущу, когда прохожу садом, затаив дыхание и уже почти не принадлежа этому миру; я не грущу, смиренно отказываясь от своих чувств, в сумеречном свете, потому что смерть несет с собой сон, в котором навеки забудутся все остальные сны». Когда приходит Хосе Исраэль Куэльо, ты сидишь перед сливочным мороженым с фруктами и стаканом разбавленного водой бургундского, где плавают кусочки льда. «Вы уже настраиваетесь? Подождите, еще весь вечер впереди. Лурдес ждет нас в Доминиканском институте латиноамериканской культуры; встречу мы проводим в институтском саду, а ужинать будем дома. Имейте в виду: всему, что вы услышите, верить можно только наполовину. Я пригласил много интересных людей, но среди них есть и те, кто был в силе при Трухильо, а потом переметнулся на сторону Балагера». Хосе Исраэль зачитывает тебе список приглашенных, и тебе кажется знакомым имя Паласона: «Он не работал вместе с Галиндесом в период, когда тот был юрисконсультом по трудовому законодательству?» – «Работал. В молодости он разделял революционные идеалы, а потом перешел в лагерь ярых сторонников Трухильо. С годами он занял пресловутую золотую середину политического спектра». Уже потом, вернувшись в гостиницу, ты найдешь среди своих «доминиканских» бумаг фотокопию статьи Паласона, опубликованной после исчезновения Галиндеса; статью эту Санчес Белья прислал Генеральному директору Департамента внешней политики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121