я ясно различал пятку, пальцы, подошву. Как он сюда попал? Я терялся в догадках и не мог остановиться ни на одной. В полном смятении, не слыша, как говорится, земли под собой, я пошел домой, в свою крепость. Я был напуган до последней степени: через каждые два-три шага я оглядывался назад, пугался каждого куста, каждого дерева и каждый показавшийся вдали пень принимал за человека. Вы не можете себе представить, в какие страшные и неожиданные формы облекались все предметы в моем возбужденном воображении, какие дикие мысли проносились в моей голове и какие нелепые решения принимал я все время по дороге.
Помню и страх перед картинкой с обглоданными человеческими костями, и веселое ликование при появлении Пятницы, и усталое облегчение при чтении последней страницы со счастливым концом… Впоследствии я перечитывал бессмертный роман Дефо неоднократно, и всякий раз ко мне возвращалась эта неповторимая радость первого восприятия, первого и священного прикосновения к шедевру.
В чем же секрет этой удивительной книги? Почему многие люди несхожих, подчас противоположных, мировоззрений в один голос называют ее литературным шедевром. Наверное, все-таки в ее искреннем жизнелюбии и человеколюбии, в безграничной вере в человеческие возможности, способные преодолеть даже невозможное. А откуда такая — ну, просто магическая — тяга к роману Дефо? Быть может, секрет очень прост: каждому подсознательно хотелось бы пережить то, что выпало на долю бесстрашного и неунывающего моряка из Йорка по имени Робинзон Крузо. Конечно, у каждого свое неповторимое видение, свое прочтение описания его невероятных приключений. И все же он для всех общий, для всех любимый. Тайна «Робинзона Крузо» в том, что он объединяет людей.
Постскриптум. Когда в начале 80-х годов мой старший сын заканчивал школу, я никак не мог выбрать ему подарок. Наконец, подумал: «Ну что может быть на свете лучше «Робинзона Крузо?» И расшибся в доску, чтобы достать полного «Робинзона», то есть с продолжением его приключений в России и других странах. В издании «Academia». И конечно же — с неувядающими иллюстрациями Жана Гранвиля.
59. МОЛЬЕР
«ТАРТЮФ»
Мольеру принадлежит целый каскад блистательных комедий. Однако только одна подарила типаж, ставший бессмертным в веках: Тартюф — лицемер, ханжа, святоша. (Дон Жуан не в счет — это общеевропейский образ.) «Тартюф» — не только самая знаменитая, но и самая многострадальная пьеса великого французского комедиографа: она трижды переделывалась по цензурным соображениям, пять лет находилась под запретом и подвергалась такой разнузданной травле, что, в конце концов, подорвала здоровье Мольера и ускорила его смерть. Сам автор прекрасно осознавал убойную силу своего любимого детища. Недаром при издании он снабдил его обширным предисловием, где расставил все точки над «i»:
Об этой комедии было множество толков, долгое время она подвергалась нападкам, и люди, осмеянные в ней, доказали на деле, что во Франции они обладают куда большим могуществом, чем те, кого я осмеивал до сих пор. Щеголи, жеманницы, рогоносцы и лекари покорно терпели, что их выводят на подмостки, и даже притворялись, что списанные с них персонажи забавляют их меньше, чем прочую публику. Но лицемеры не снесли насмешек; они сразу подняли переполох и объявили из ряду вон выходящей дерзостью то, что я изобразил их ужимки и попытался набросить тень на ремесло, к коему причастно столько почтенных лиц. Этого преступления они простить не могли и все как один с неистовой яростью ополчились на мою комедию. «…» Коль скоро назначение комедии состоит в бичевании людских пороков, то почему же она должна иные из них обходить? Порок, обличаемый в моей пьесе, по своим последствиям наиопаснейший для государства, а театр, как мы убедились, обладает огромными возможностями для исправления нравов. Самые блестящие трактаты на темы морали часто оказывают куда меньшее влияние, чем сатира, ибо ничто так не берет людей за живое, как изображение их недостатков. Подвергая пороки всеобщему осмеянию, мы наносим им сокрушительный удар. Легко стерпеть порицание, но насмешка нестерпима. Иной не прочь прослыть злодеем, но никто не желает быть смешным.
Итак, что же это за непреодолимая сила, на которую осмелился покуситься Мольер и против которой оказался бессилен сам Король-Солнце? Католическая церковь! Не успел Людовик XIV после долгих проволочек разрешить комедию к постановке (к тому же под измененным названием), как архиепископ Парижа разразился грозным посланием: «Так как нашим фискалом нам было доложено, что в пятницу, пятого числа сего месяца, в одном из театров города была представлена, под новым заглавием «Обманщик», опаснейшая комедия, которая тем вреднее для религии, что под предлогом осуждения лицемерия и мнимого благочестия она дает повод осуждать всех, кто обнаруживает и истинное благочестие…» Архиепископ был более чем проницателен: «Тартюф» бил не по отдельным лицам, а по церковной системе в целом, ее традициям и идеологии.
Как бы ни смягчал Мольер отдельные разоблачительные фразы, как бы ни вычеркивал наиболее огнестрельные из них — ослиные уши лицемера-церковника продолжали торчать в каждом акте крамольной пьесы. Отмыть и обелить святошу никак не удавалось. Кто же он такой — Тартюф, переполошивший все осиное гнездо? Отпетый негодяй и проходимец (в конце комедии обнаруживается, что он вообще скрывается от правосудия под чужим именем). Но чтобы замести следы былых преступлений, ханжа надел маску благочестивого католика. Его речь наполнена елейными оборотами и призывами к благочестивой жизни. Тем самым он втерся в доверие к безвольному простаку Оргону, который взахлеб расхваливает своего «друга»:
Я повстречался с ним — и возлюбил навечно…
Он в церкви каждый день молился близ меня,
В порыве набожном колени преклоня.
Он привлекал к себе всеобщее внимание:
То излетали вдруг из уст его стенанья,
То руки к небесам он воздымал в слезах,
А то подолгу ниц лежал, лобзая прах;
Когда ж я выходил, бежал он по проходу,
Чтобы в притворе мне подать святую воду.
«…»
Вняв небесам, приют я предложил ему,
И счастье с той поры царит в моем дому…
(Перевод — здесь и далее — Михаила Донского)
Тартюф появляется на сцене не сразу и, разумеется, под маской благочестия. Первое, что он делает, это достает платок, чтобы набросить его на приоткрытую грудь служанки:
… Прикрой нагую грудь,
Сей приоткрыв предмет, ты пролагаешь путь
Греховным помыслам и вожделеньям грязным.
Но уже в следующей сцене святоша сбрасывает личину и принимается настойчиво соблазнять жену своего благодетеля:
Как я ни набожен, но все же я мужчина.
И сила ваших чар, поверьте, такова,
Что разум уступил законам естества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Помню и страх перед картинкой с обглоданными человеческими костями, и веселое ликование при появлении Пятницы, и усталое облегчение при чтении последней страницы со счастливым концом… Впоследствии я перечитывал бессмертный роман Дефо неоднократно, и всякий раз ко мне возвращалась эта неповторимая радость первого восприятия, первого и священного прикосновения к шедевру.
В чем же секрет этой удивительной книги? Почему многие люди несхожих, подчас противоположных, мировоззрений в один голос называют ее литературным шедевром. Наверное, все-таки в ее искреннем жизнелюбии и человеколюбии, в безграничной вере в человеческие возможности, способные преодолеть даже невозможное. А откуда такая — ну, просто магическая — тяга к роману Дефо? Быть может, секрет очень прост: каждому подсознательно хотелось бы пережить то, что выпало на долю бесстрашного и неунывающего моряка из Йорка по имени Робинзон Крузо. Конечно, у каждого свое неповторимое видение, свое прочтение описания его невероятных приключений. И все же он для всех общий, для всех любимый. Тайна «Робинзона Крузо» в том, что он объединяет людей.
Постскриптум. Когда в начале 80-х годов мой старший сын заканчивал школу, я никак не мог выбрать ему подарок. Наконец, подумал: «Ну что может быть на свете лучше «Робинзона Крузо?» И расшибся в доску, чтобы достать полного «Робинзона», то есть с продолжением его приключений в России и других странах. В издании «Academia». И конечно же — с неувядающими иллюстрациями Жана Гранвиля.
59. МОЛЬЕР
«ТАРТЮФ»
Мольеру принадлежит целый каскад блистательных комедий. Однако только одна подарила типаж, ставший бессмертным в веках: Тартюф — лицемер, ханжа, святоша. (Дон Жуан не в счет — это общеевропейский образ.) «Тартюф» — не только самая знаменитая, но и самая многострадальная пьеса великого французского комедиографа: она трижды переделывалась по цензурным соображениям, пять лет находилась под запретом и подвергалась такой разнузданной травле, что, в конце концов, подорвала здоровье Мольера и ускорила его смерть. Сам автор прекрасно осознавал убойную силу своего любимого детища. Недаром при издании он снабдил его обширным предисловием, где расставил все точки над «i»:
Об этой комедии было множество толков, долгое время она подвергалась нападкам, и люди, осмеянные в ней, доказали на деле, что во Франции они обладают куда большим могуществом, чем те, кого я осмеивал до сих пор. Щеголи, жеманницы, рогоносцы и лекари покорно терпели, что их выводят на подмостки, и даже притворялись, что списанные с них персонажи забавляют их меньше, чем прочую публику. Но лицемеры не снесли насмешек; они сразу подняли переполох и объявили из ряду вон выходящей дерзостью то, что я изобразил их ужимки и попытался набросить тень на ремесло, к коему причастно столько почтенных лиц. Этого преступления они простить не могли и все как один с неистовой яростью ополчились на мою комедию. «…» Коль скоро назначение комедии состоит в бичевании людских пороков, то почему же она должна иные из них обходить? Порок, обличаемый в моей пьесе, по своим последствиям наиопаснейший для государства, а театр, как мы убедились, обладает огромными возможностями для исправления нравов. Самые блестящие трактаты на темы морали часто оказывают куда меньшее влияние, чем сатира, ибо ничто так не берет людей за живое, как изображение их недостатков. Подвергая пороки всеобщему осмеянию, мы наносим им сокрушительный удар. Легко стерпеть порицание, но насмешка нестерпима. Иной не прочь прослыть злодеем, но никто не желает быть смешным.
Итак, что же это за непреодолимая сила, на которую осмелился покуситься Мольер и против которой оказался бессилен сам Король-Солнце? Католическая церковь! Не успел Людовик XIV после долгих проволочек разрешить комедию к постановке (к тому же под измененным названием), как архиепископ Парижа разразился грозным посланием: «Так как нашим фискалом нам было доложено, что в пятницу, пятого числа сего месяца, в одном из театров города была представлена, под новым заглавием «Обманщик», опаснейшая комедия, которая тем вреднее для религии, что под предлогом осуждения лицемерия и мнимого благочестия она дает повод осуждать всех, кто обнаруживает и истинное благочестие…» Архиепископ был более чем проницателен: «Тартюф» бил не по отдельным лицам, а по церковной системе в целом, ее традициям и идеологии.
Как бы ни смягчал Мольер отдельные разоблачительные фразы, как бы ни вычеркивал наиболее огнестрельные из них — ослиные уши лицемера-церковника продолжали торчать в каждом акте крамольной пьесы. Отмыть и обелить святошу никак не удавалось. Кто же он такой — Тартюф, переполошивший все осиное гнездо? Отпетый негодяй и проходимец (в конце комедии обнаруживается, что он вообще скрывается от правосудия под чужим именем). Но чтобы замести следы былых преступлений, ханжа надел маску благочестивого католика. Его речь наполнена елейными оборотами и призывами к благочестивой жизни. Тем самым он втерся в доверие к безвольному простаку Оргону, который взахлеб расхваливает своего «друга»:
Я повстречался с ним — и возлюбил навечно…
Он в церкви каждый день молился близ меня,
В порыве набожном колени преклоня.
Он привлекал к себе всеобщее внимание:
То излетали вдруг из уст его стенанья,
То руки к небесам он воздымал в слезах,
А то подолгу ниц лежал, лобзая прах;
Когда ж я выходил, бежал он по проходу,
Чтобы в притворе мне подать святую воду.
«…»
Вняв небесам, приют я предложил ему,
И счастье с той поры царит в моем дому…
(Перевод — здесь и далее — Михаила Донского)
Тартюф появляется на сцене не сразу и, разумеется, под маской благочестия. Первое, что он делает, это достает платок, чтобы набросить его на приоткрытую грудь служанки:
… Прикрой нагую грудь,
Сей приоткрыв предмет, ты пролагаешь путь
Греховным помыслам и вожделеньям грязным.
Но уже в следующей сцене святоша сбрасывает личину и принимается настойчиво соблазнять жену своего благодетеля:
Как я ни набожен, но все же я мужчина.
И сила ваших чар, поверьте, такова,
Что разум уступил законам естества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108