Те немногие, которые не путешествовали и не видали это своими глазами, по крайней мере слышали, видели ее фотографии в журналах и газетах, видели Лору по телевизору. И они хлопают, чтобы внести свой вклад в это движение, чтобы распространить его по всему миру. Считается каждый маленький хлопок.
Помимо этих весьма основательных причин, по которым следует аплодировать Лоре, имеется и гораздо более важная, более существенная, подлинная причина, заключающаяся вот в чем: не аплодировать, или, что того хуже, не признавать ее, или, что еще хуже, спрашивать людей, почему они хлопают, всегда смертельно опасно. Поэтому образованные люди, богатые люди и люди из высшего общества тайно изучают ее фотографии и запоминают ее лицо в уединении у себя дома, чтобы не случилось несчастье. Во всяком случае, так сообщают средства массовой информации.
Лора рассказывает мне о своей фантазии: она бежит сквозь толпу людей, которые ей хлопают. Их аплодисменты подобны ветру в ее волосах. Толпа расступается перед ней, как расступалось море перед тем парнем в Библии, но лишь слегка: толпа все еще рядом с ней, она чуть-чуть дотрагивается до Лоры, когда та бежит сквозь нее. Она бежит как можно быстрее, пока не войдет в свою публику глубоко, далеко и запредельно.
– Запредельно в смысле «за пределами» – поясняет мне Лора, – в смысле «в другом измерении».
Однажды средства массовой информации огорчают ее. Она прибегает ко мне. Только что она беседовала со своей подругой в Нью-Йорке, которая сообщила, что Лоре посвящена первая полоса «Нэшнл энквайрер». Заголовок гласит: «Шоу Лоры будет продолжаться, даже в смерти». А в статье говорится: «Лора указала в своем завещании, что хочет, чтобы после ее смерти все ее состояние было потрачено на то, чтобы у ее могилы кто-нибудь стоял и аплодировал вечно – или до тех пор, пока не кончатся ее деньги. Можно аплодировать посменно».
– Я в ярости! – бушует Лора. – Какой же самовлюбленной они меня считают! Они издеваются надо мной.
Лора видит теперь странные сны. Утром она окликает меня со своей верхней койки:
– Джереми?
– Да.
– Мне снилось, что я начала любить свою публику так сильно, что захотела заняться с нею любовью. На улице, когда мне хлопали, я разделась и хотела заниматься любовью сразу со всеми. Потом меня арестовали.
– В самом деле? – говорю я. – Мне снился Румпельштильцхен. – Нам снится то, что у нас на уме.
На другое утро она окликает:
– Джереми?
– Да.
– Мне снился кошмар, будто люди больше не могут со мной разговаривать. Никто. Единственное, что они способны мне сказать – это «Хлоп, хлоп, хлоп, хлоп». Даже ты.
– В самом деле? – говорю я. – Мне снился Страшила.
– Джереми?
– Да.
– Мне снился жуткий кошмар: руки у людей были похожи на рты, и они хлопали, открываясь и закрываясь. Они хотели меня проглотить, все эти руко-рты, как тысячи пираний. Вот так: хлоп, хлоп, хлоп, ам, ам, ам.
– В самом деле? – говорю я. – Мне снилась Рапунцель.
– Джереми?
– Да.
– Мне снился самый ужасный кошмар, будто люди стали хлопать меня. Они хлопали меня.
– Ты хочешь сказать – хлопали тебе?
– Нет. Они хлопали меня. Они хлопали по мне. Они били меня.
– О!
– Да. Били меня. И они убили меня. Они захлопали меня насмерть.
– Гм-м. Мне снилось, что я тону в озере из волос.
– Джереми?
– Да.
– Мне снилось, что я застрелила хлопающих. Не всех, но многих. И никто не арестовал меня, и в этом был смысл. Я имею в виду: ты можешь себе представить, чтобы меня арестовали за то, что я стреляю в хлопающих?
– Да. А почему ты не можешь себе представить?
– Потому что, Джереми, знаешь ли, в некотором смысле хлопающие принадлежат мне, и поэтому я могу с ними делать все, что пожелаю. Они отдают себя мне. Хлопая, они приносят себя в дар целиком. Ты сознаешь, что каждый, любой из них охотно пригласил бы меня на обед в любое время?
– Гм-м. – Она не понимает, что во всех моих снах есть одно общее: волосы.
Однажды я смотрю на себя в зеркало и цепенею от ужаса. Я уверен, что в моем лице произошли страшные изменения. Я больше, чем прежде, похожу на то существо на портрете. Я стал больше похож на Сару. Я кидаюсь к ящику в нашей каюте и достаю фотографию. Сравниваю свое лицо в зеркале с лицом существа. Разница стала меньше, чем раньше, я в этом уверен.
Нет, мне, должно быть, кажется. Наверно, я слегка спятил, вот и все. Это временное. Завтра я снова стану нормальным, и мое лицо – тоже.
На следующий день мое лицо не становится нормальным – оно, пожалуй, даже немного хуже: я выгляжу моложе, миловиднее и женственнее. Черт побери! За завтраком я пристально рассматриваю всех, чтобы понять, заметили ли они, как изменилось мое лицо. Кажется, никто не заметил.
В тот же день, позже. Лора отводит меня в сторонку и говорит:
– Джереми, я кое о чем думаю.
Ну, вот оно. Она вежливо, деликатно осведомится о переменах в моем лице.
Но вместо этого она продолжает:
– Я думаю, мне бы хотелось изменить свое завещание.
– Каким образом?
– Ну, я решила, что в конце концов это действительно неплохая идея: чтобы кто-нибудь стоял у моей могилы и хлопал вечно – или пока не закончатся мои деньги. Можно будет аплодировать посменно.
– Зачем?
– Мне бы следовало придумать это самой: от этого я бы лучше себя чувствовала. Когда я умру, мне, вероятно, будет все равно, но сейчас мне становится лучше при мысли, что там всегда будет кто-нибудь стоять и хлопать мне. Я хочу указать это в своем завещании. Мне не станет хорошо, пока я это не сделаю. Я должна сделать это сейчас.
– Думаю, ты можешь с этим подождать, пока мы не вернемся в Нью-Йорк.
– А вдруг что-нибудь случится со мной до этого?
– Это в высшей степени невероятно.
На следующее утро я вижу, что мое лицо изменилось еще больше. Я не в силах дольше это выносить. Я отвожу на камбузе Лору в сторону, показываю ей фотографию картины Генриетты и спрашиваю, не думает ли она, что портрет ужасно на меня похож.
– Это портрет Сары, – возражает она. – Как же он может быть на тебя похож?
– Во-первых, это не портрет Сары, потому что для него позировал я. Это мой портрет и Сарин. Но не кажется ли тебе, что сейчас он очень на меня похож? Взгляни на мое лицо. – Я приставляю фото к своей щеке.
Лора смотрит на мое лицо и на фотографию.
– Нет. Он похож на Сару, – возражает она. И ее взгляд задерживается на мне. Я уверен, что она лжет.
Я отрезаю себе кусок пирога, кладу на тарелку и, захватив вилку, отправляюсь в нашу каюту, чтобы съесть его и подумать о моей проблеме. Я сижу на своей койке и медленно, вдумчиво ем пирог. Я смотрю на маску Микки-Мауса, прибитую к стене, но она не наводит меня ни на какие мысли. У нее демонический вид. И вдруг я кое-что вспоминаю. Я сделаю то, что сделал со своим портретом Дориан Грей, и если я умру при этом, как он, да будет так.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Помимо этих весьма основательных причин, по которым следует аплодировать Лоре, имеется и гораздо более важная, более существенная, подлинная причина, заключающаяся вот в чем: не аплодировать, или, что того хуже, не признавать ее, или, что еще хуже, спрашивать людей, почему они хлопают, всегда смертельно опасно. Поэтому образованные люди, богатые люди и люди из высшего общества тайно изучают ее фотографии и запоминают ее лицо в уединении у себя дома, чтобы не случилось несчастье. Во всяком случае, так сообщают средства массовой информации.
Лора рассказывает мне о своей фантазии: она бежит сквозь толпу людей, которые ей хлопают. Их аплодисменты подобны ветру в ее волосах. Толпа расступается перед ней, как расступалось море перед тем парнем в Библии, но лишь слегка: толпа все еще рядом с ней, она чуть-чуть дотрагивается до Лоры, когда та бежит сквозь нее. Она бежит как можно быстрее, пока не войдет в свою публику глубоко, далеко и запредельно.
– Запредельно в смысле «за пределами» – поясняет мне Лора, – в смысле «в другом измерении».
Однажды средства массовой информации огорчают ее. Она прибегает ко мне. Только что она беседовала со своей подругой в Нью-Йорке, которая сообщила, что Лоре посвящена первая полоса «Нэшнл энквайрер». Заголовок гласит: «Шоу Лоры будет продолжаться, даже в смерти». А в статье говорится: «Лора указала в своем завещании, что хочет, чтобы после ее смерти все ее состояние было потрачено на то, чтобы у ее могилы кто-нибудь стоял и аплодировал вечно – или до тех пор, пока не кончатся ее деньги. Можно аплодировать посменно».
– Я в ярости! – бушует Лора. – Какой же самовлюбленной они меня считают! Они издеваются надо мной.
Лора видит теперь странные сны. Утром она окликает меня со своей верхней койки:
– Джереми?
– Да.
– Мне снилось, что я начала любить свою публику так сильно, что захотела заняться с нею любовью. На улице, когда мне хлопали, я разделась и хотела заниматься любовью сразу со всеми. Потом меня арестовали.
– В самом деле? – говорю я. – Мне снился Румпельштильцхен. – Нам снится то, что у нас на уме.
На другое утро она окликает:
– Джереми?
– Да.
– Мне снился кошмар, будто люди больше не могут со мной разговаривать. Никто. Единственное, что они способны мне сказать – это «Хлоп, хлоп, хлоп, хлоп». Даже ты.
– В самом деле? – говорю я. – Мне снился Страшила.
– Джереми?
– Да.
– Мне снился жуткий кошмар: руки у людей были похожи на рты, и они хлопали, открываясь и закрываясь. Они хотели меня проглотить, все эти руко-рты, как тысячи пираний. Вот так: хлоп, хлоп, хлоп, ам, ам, ам.
– В самом деле? – говорю я. – Мне снилась Рапунцель.
– Джереми?
– Да.
– Мне снился самый ужасный кошмар, будто люди стали хлопать меня. Они хлопали меня.
– Ты хочешь сказать – хлопали тебе?
– Нет. Они хлопали меня. Они хлопали по мне. Они били меня.
– О!
– Да. Били меня. И они убили меня. Они захлопали меня насмерть.
– Гм-м. Мне снилось, что я тону в озере из волос.
– Джереми?
– Да.
– Мне снилось, что я застрелила хлопающих. Не всех, но многих. И никто не арестовал меня, и в этом был смысл. Я имею в виду: ты можешь себе представить, чтобы меня арестовали за то, что я стреляю в хлопающих?
– Да. А почему ты не можешь себе представить?
– Потому что, Джереми, знаешь ли, в некотором смысле хлопающие принадлежат мне, и поэтому я могу с ними делать все, что пожелаю. Они отдают себя мне. Хлопая, они приносят себя в дар целиком. Ты сознаешь, что каждый, любой из них охотно пригласил бы меня на обед в любое время?
– Гм-м. – Она не понимает, что во всех моих снах есть одно общее: волосы.
Однажды я смотрю на себя в зеркало и цепенею от ужаса. Я уверен, что в моем лице произошли страшные изменения. Я больше, чем прежде, похожу на то существо на портрете. Я стал больше похож на Сару. Я кидаюсь к ящику в нашей каюте и достаю фотографию. Сравниваю свое лицо в зеркале с лицом существа. Разница стала меньше, чем раньше, я в этом уверен.
Нет, мне, должно быть, кажется. Наверно, я слегка спятил, вот и все. Это временное. Завтра я снова стану нормальным, и мое лицо – тоже.
На следующий день мое лицо не становится нормальным – оно, пожалуй, даже немного хуже: я выгляжу моложе, миловиднее и женственнее. Черт побери! За завтраком я пристально рассматриваю всех, чтобы понять, заметили ли они, как изменилось мое лицо. Кажется, никто не заметил.
В тот же день, позже. Лора отводит меня в сторонку и говорит:
– Джереми, я кое о чем думаю.
Ну, вот оно. Она вежливо, деликатно осведомится о переменах в моем лице.
Но вместо этого она продолжает:
– Я думаю, мне бы хотелось изменить свое завещание.
– Каким образом?
– Ну, я решила, что в конце концов это действительно неплохая идея: чтобы кто-нибудь стоял у моей могилы и хлопал вечно – или пока не закончатся мои деньги. Можно будет аплодировать посменно.
– Зачем?
– Мне бы следовало придумать это самой: от этого я бы лучше себя чувствовала. Когда я умру, мне, вероятно, будет все равно, но сейчас мне становится лучше при мысли, что там всегда будет кто-нибудь стоять и хлопать мне. Я хочу указать это в своем завещании. Мне не станет хорошо, пока я это не сделаю. Я должна сделать это сейчас.
– Думаю, ты можешь с этим подождать, пока мы не вернемся в Нью-Йорк.
– А вдруг что-нибудь случится со мной до этого?
– Это в высшей степени невероятно.
На следующее утро я вижу, что мое лицо изменилось еще больше. Я не в силах дольше это выносить. Я отвожу на камбузе Лору в сторону, показываю ей фотографию картины Генриетты и спрашиваю, не думает ли она, что портрет ужасно на меня похож.
– Это портрет Сары, – возражает она. – Как же он может быть на тебя похож?
– Во-первых, это не портрет Сары, потому что для него позировал я. Это мой портрет и Сарин. Но не кажется ли тебе, что сейчас он очень на меня похож? Взгляни на мое лицо. – Я приставляю фото к своей щеке.
Лора смотрит на мое лицо и на фотографию.
– Нет. Он похож на Сару, – возражает она. И ее взгляд задерживается на мне. Я уверен, что она лжет.
Я отрезаю себе кусок пирога, кладу на тарелку и, захватив вилку, отправляюсь в нашу каюту, чтобы съесть его и подумать о моей проблеме. Я сижу на своей койке и медленно, вдумчиво ем пирог. Я смотрю на маску Микки-Мауса, прибитую к стене, но она не наводит меня ни на какие мысли. У нее демонический вид. И вдруг я кое-что вспоминаю. Я сделаю то, что сделал со своим портретом Дориан Грей, и если я умру при этом, как он, да будет так.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66