Регина ела много и шумно, как и Себастьян норовила говорить с полным ртом, вытягивая губы, и выглядела при этом неотразимо чувственно, словно какая-нибудь кокотка феодальных времен.
– Я думаю, – сообщила она, жуя и жадно отпивая глоток вина, – что это фан-тас-ти-чес-кая идея, Себастьян, вы молодец, delay, в этом, разумеется, есть дух, spirit… правда – она снова схватилась за бокал, – сегодня мне вообще не приходится надеяться, что можно будет хватить через край. Никакого delay, dear! Sorry! Завтра, в конце концов, воскресенье.
– Я ненавижу воскресенья. – Герман Грюнберг отодвинул свою тарелку и откинулся на спинку стула. – Жирный дух жаркого, летаргия, магазины закрыты, просто ужасно.
– Воскресенье, светлый момент кульминации в спорном во всем остальном сценарии сотворения мира, есть не что иное, как продолжение субботы другими средствами, – ввернул Себастьян Тин и жеманно хихикнул.
Штефани подарила ему свою самую очаровательную улыбку.
Теофил мысленно застонал. У этого человека недержание, думал он, болтать – его потребность. Произносит слова только потому, что они красивы, а не потому, что хочет что-то сказать. Какой-то словесный понос. Он пренебрежительно скользнул по Себастьяну Тину взглядом и произнес, обернувшись к Сибилле:
– Всегда одно и то же. В мире слишком много сосисок и очень мало горчицы.
Черт бы тебя побрал, Теофил! Штефани бросила взгляд на Себастьяна, чтобы удостовериться, расслышал ли он это. Слава Богу, кажется, нет.
– Это из Хайнца Эрхардта? – спросила Сибилла.
– Нет, из Эдди Константина.
– Delay. – Штефани попыталась взять бразды правления в свои руки. – Как любопытно.
Герман склонился к Сибилле.
– Вы заметили, что раньше все время говорили «как интересно», когда речь шла об искусстве, а сейчас все больше говорят «любопытно».
Сибилла кивнула с озорным видом.
– Но люди искусства, – многозначительно шепнула она в ответ и скосила глаза, – по-прежнему говорят «интересно», например: «В этой инсталляции меня прежде всего интересовала дифференциация материальностей…»
Герман благодарно кивнул в ответ.
Все сидящие за столом были критиками, искусствоведами, промоутерами, одним словом, людьми, живущими за счет творчества других. Душок паразитизма в своей работе все они без исключения компенсировали постоянным презрением.
– Ну и кому теперь интересны инсталляции? – спросил Грюнберг с триумфаторским видом, и Сибилла хихикнула, как школьница.
Штефани все же решила не уступать:
– Delay – это напомнило мне об особенном временном пространстве театра. Взаимосвязь ожидания и переживания в нем в определенном смысле овеществлена. Я часто об этом писала. Вы же знаете, милый Себастьян, избыточность, повторение, замедленный темп, вспомните Вильсона, Марталера…
Сибилла удивленно посмотрела на Штефани. К чему это все? Раньше она не слишком интересовалась теорией. Оценки в ее критических статьях всегда точны, но далеки от гениальности. О теоретической стороне дела можно было и не говорить. Пьесы Штефани всегда перечитывает заранее, ну пусть. Она всегда может точно сказать, что в спектакле является главным, ладно. Иногда она ходит на репетиции, чего не делают другие критики. И она может быть безжалостной, что тоже нормально. Но «взаимосвязь ожидания и переживания»?
Герман тоже посмотрел на Штефани с раздражением. Он всегда ценил в ней именно ее бесстрастность, деловую сдержанность и немногословность в работе с теми вещами, которым она себя посвятила. Этот тон был для него внове. Неужели все ради этого павлина Тина?
– О, милая Штефани, мне известно, что ваша критика – прекрасный пример того, как из презренной обыденщины культурной хроники можно сделать истинный образец эссе-истики! – поклонился ей сидя Себастьян.
Ну вот. Штефани наслаждалась своей маленькой победой. Себастьян Тин увлекся. Но чем?
«Мной, моей работой», – думала Штефани. «Собственным кокетством», – думал Герман. «Собственным воодушевлением», – думала Сибилла.
– Поразмышляем над анемичной, почти стерильной скукой всех тех произведений, которые желают что-то поведать о нашем безумном времени. Вы же, напротив, милая Штефани, углубляетесь в микрокосм, черпая в нем чистое золото познания. Не будем обманываться хрупкостью стрел ваших недвусмысленных формулировок, в их наконечниках таится яд кураре, неподкупный ум, что гораздо опаснее многоречивости профессиональных бахвалов, ежедневно докучающих нам своими творениями.
Наживка на крючке, подумала Штефани. Теперь главное не спешить.
Теофил с отвращением смотрел на альянс восхищения и удовлетворенного самолюбия, возникший на другом конце стола. Он наколол на вилку кусочек помидора. Диалог безумцев. Чем-то сейчас на кухне занимается Мария? Просто ждет? Или подслушивает?
За столом раздались первые звуки, свидетельствующие о приятном чувстве насыщения, – удовлетворенные вздохи, постанывания.
– А вы знаете, что кухня у Марчелло вновь великолепна, с тех пор как его бросила эта маленькая шлюшка? – спросила Регина, беря салфетку, чтобы вытереть с губ смесь орехового масла и губной помады. – Я была там недавно, oh my god, любовная тоска фан-та-стич-но идет ему на пользу, его следовало бы запереть в монастырь до конца дней, специально для меня он приготовил «Скампи» с каперсами и лепестками брюквы, просто гениально, это стоит всех грехов мира.
– У Марчелло всегда хороши были «Карпаччо», но остальное… – Сибилла опустила большой палец вниз.
– У Марчелло, я не знаю, публика вполне обычная. Но я открыл новое заведение «Малавита»! – гордо сообщил Себастьян. – Блюда, которые там подают, – потрясающее наслаждение. А котлеты из перепелов, фаршированных трюфелями с проросшей чечевицей, – просто откровение, их повар неподражаем…
Штефани нетерпеливо вертела в руках нож. Она не выносила, когда у нее за столом начинали говорить о блюдах, приготовленных не ею. Всегда одно и то же, стоит гостям слегка перекусить, как они тут же начинают говорить о каких-нибудь ресторанах и хвастать так называемыми открытиями, нет чтоб проронить хоть слово о том, что только что лежало у них в тарелках.
– «Малавита»? – возмущенно переспросила Регина и положила салфетку рядом с тарелкой. – Себастьян, дорогой, вы знаете, как я ценю ваш вкус, вы настоящий гурман, но там часто сидит такая публика, non-people, эти гусыни в темно-синих костюмах, куда забавнее мне кажется «Нудлз», Джорджио волшебно экспериментирует, недавно он приготовил мусс из голубей в пергаментной бумаге, вот уж точно это было «Scotty, beam me up»!
– Уважаемая госпожа фон Крессвиц, вы даже не знаете, до чего мне не хочется вам возражать. Но иногда я спрашиваю себя, куда подевалась хорошая кухня со всеми этими чудесными блюдами, одни только названия которых уже становились приключением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37