Я идиот.
Мария взяла его руку, подержала в своих. Она, похоже, ни капельки не удивилась.
– В холодильнике есть еще пара бутылок, – шепнула она.
Идиот, идиот, идиот. Он поцеловал ее в лоб.
– Они, наверное, хорошо охладились, – прошептал он.
– Да, очень хорошо охладились.
На ней платье Штефани, подумал он и потрогал ткань там, где она обтягивала бедра. Мария заботится о нем. Она знает его белье лучше, чем Штефани. Все, что я ношу, проходит через ее руки. Она гладит мои рубашки и складывает стопкой мои трусы. Ему захотелось положить голову ей на плечо. Он услышал всхлип.
Мария погладила его волосы, пропуская их сквозь пальцы. Теофил застонал. Я забыл об этом. Чудесное чувство, словно нежная рука касается тела изнутри.
Он высвободился из ее объятий, на ощупь, вслепую нашел в холодильнике холодные бутылки с вином и вышел из кухни. Перед зеркалом в прихожей стал неловко оттирать следы клубники и малины со своих щек.
Тихо насвистывая, Теофил вернулся в столовую. Его лицо раскраснелось еще больше, глаза блестели за роговыми очками. У него было приятное чувство гибкости, будто весь его двигательный аппарат смазали маслом.
– В некоторых вещах «Art Tatum» есть своеобразная эротика промедления, – обратился он непосредственно к Сибилле Идштайн.
Она посмотрела на него почти с испугом. Что такое случилось с его лицом?
– Да, хотя… – Она лихорадочно подыскивала какой-нибудь близкий пример, чтобы скрыть свое возбуждение. Она ощущала присутствие почти неземной силы.
– У Вагнера, по моему мнению, всегда так, это нарастание без конца и без какого-нибудь разрешения… Возможно, он гениально предчувствовал delay?
О чем это она болтает?
– Вагнер? – Теофил наполнил бокалы жаждущим. – По сравнению с Россини у Вагнера количество идей на минуту музыки не так уж и велико, все растягивается, еще раз освещается другой инструментовкой. Вслушайтесь в целую россыпь тем, в музыкальное разнообразие Россини, у него каждую секунду возникает что-то новое, он постоянно перескакивает и меняет настроение, просто какой-то рог изобилия идей.
Он со стыдом осознал, что вовсе так не считает, хотя у него и было смутное чувство, что прозвучало все это хорошо. Сибилла почувствовала смятение, которое их охватило, и откусила от тончайшей соломки лука. Теофил почему-то никак не мог оставить эту тему.
– Эротика музыки, – он бросил быстрый взгляд на Штефани, оживленно беседовавшую с Себастьяном, – это нечто особенное. Я думаю, если слушать музыку в специфической ситуации, то потом, едва заслышав эту музыку, будешь бессознательно к этой ситуации возвращаться.
– А вам не кажется, – произнесла Сибилла задумчиво, – что существуют определенные параллели нарастания и разрешения, ведущие в царство эротики и интуитивно нами ощущаемые?
– Возможно, но кто защитит нас здесь от банальности?
– Ну… – Сибилла победно откинулась на стуле. «Я пьяна, – думала она. – Всегда одно и то же, я слишком много выпиваю до еды и потом сижу пьяная». – От этого нас могут защитить своеобразие, аутентичность этого неповторимого мгновения, неистовство вечно нового, упоение неудержимой чувственностью, далекой от всякого отстраненного рацио, опустившегося до плоской рассудочности рационализма. – Рефлексивно впав в интонацию своих рефератов, она одну руку положила на твидовый рукав Теофила, а второй взяла бокал с вином. – Слезы, измена, – продолжила она, – постоянство, рычащий зверь внутри нас, усмирить которого не может никакая цивилизация.
Она сделала большой глоток, поставила бокал и обеими руками схватила руку Теофила. Ее голос стал пронзительным.
– Смеющаяся над нами большая жизнь и не в последнюю очередь то, что буржуазное радио выдает за любовь и что все же может быть лишь телесным восторгом, страшным наслаждением…
– О чем вы, собственно, беседуете?
Штефани с большим трудом удалось придать своему голосу интонацию непринужденного любопытства. Сибилла и Теофил не заметили, как за столом стало тихо. У Сибиллы, однако, было стойкое ощущение, что она затянута в непробиваемую броню из слов.
– Мы говорим о великолепном фильме Вуди Аллена «Последняя ночь Бориса Грушенко».
Она с удовольствием отметила ошарашенный взгляд Теофила.
– Там есть одна замечательная героиня – молодая женщина. Она говорит о том, что хочет штурмовать вершину страсти, и рисует себе образ идеального мужчины, который должен обладать тремя качествами.
Сибилла с превосходством окинула взглядом ждущие продолжения лица.
– Ну и какими же? – не выдержала Регина фон Крессвиц, она была возбуждена едой и вином, а инстинкт подсказывал ей, что в воздухе повисло некое напряжение, требующее разрядки.
– Мужчина ее мечты должен владеть тремя тайнами любви: интеллектом, душой и брутальным сексом.
Себастьян расхохотался с такой силой, что Штефани машинально отставила в сторону его бокал. Смех явился освобождением, у Германа он был похож на приступ кашля, Регина тонко вскрикивала, Теофил смеялся охотнее, чем раньше, а Штефани – просто за компанию.
– Oversexed and imderfucked, я правильно понял? – прошептал Теофил Сибилле с внезапно проявившейся развязностью. Она закрыла глаза и вложила в рот сигарету. Теофил дал ей прикурить и от той же спички зажег еще одну сигарету. Когда он в последний раз такое проделывал? Давным-давно. Он задул спичку.
– Вопреки сложившемуся мнению мы слишком много говорим о чувствах и слишком мало о сексе, – тихо проговорила Сибилла и выпустила дым в сторону Теофила.
Герман с интересом наблюдал за Сибиллой. Она далеко зашла. Он в отличие от нее, беседуя на такую скользкую тему, выходил из положения, излагая бесполезные детали прошлых своих подвигов, которые никак не могли пролить свет на его собственные предпочтения. Одна из его любимых историй была об одном кубинце из варьете в Гаване. Он выходил на сцену абсолютно голым, садился на стул и закрывал глаза, концентрировался, его мужское достоинство при этом поднималось, а затем без всякой помощи рук мощно изливало сперму.
– Тайны любви, да, недавно и я захотел их познать. – Герман сделал свою знаменитую риторическую паузу, которую, как он любил повторять, позаимствовал у Фиделя Кастро. Все посмотрели на него.
– И куда же следует отправиться, чтобы познать их? Правильно, в элементарный бордель, на недостаток которых в этом городе жаловаться не приходится. Итак, я поднимаюсь по крутым ступеням, хотя я всего лишь бедный старый человек и для меня это похоже на путь на эшафот, и ступени приводят меня в бар с отличной репутацией, и что же я там вижу? Даму, словно выписанную Ботеро: пухлую, толстую, с огромными голыми грудями, выложенными на стойку рядом с полупустыми пивными бокалами, – я всегда говорю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37