Оказалось, что и
объявление она видела, и со стареньким журналистом встретилась,
и несколько раз писала сыну в Италию, в Каир... Теперь, после
того, как он рассмотрел ее искаженное краской лицо, ее
искусственно желтые волосы,- ему казалось, что и голос ее уже
не тот. И. рассказывая о своих приключениях, не останавливаясь
ни на мгновение, он оглядывал наполовину освещенную, дрожащую
комнату, с плюшевой кошкой на камине, с ширмой, из-за которой
выступало изножье кровати, с Фридрихом, играющим на флейте, с
вазочками на полке, в которых прыгало, как ртуть, отражение
огней... Странствуя глазами по комнате, он рассмотрел и то, что
раньше мельком заметил,- накрытый на двоих стол, пузатую
бутыль ликера, две высокие рюмки и огромный розовый пирог в
разноцветном кольце еще не зажженных восковых свечек.- "...Я,
конечно, сразу выскочил,- и что же, ты думаешь, оказалось?
Ну-ка, угадай!"- Она как бы очнулась, испуганно посмотрела на
него (а сидела она рядом, на диване, слегка откинувшись, сжав
руками виски,- и ее ноги отливали незнакомым блеском). "Да ты
разве не слушаешь, мама?"
- Нет, что ты,- я слушаю, я слушаю... И теперь он
подметил еще одно: она была странно рассеянна, словно
прислушивалась не к его словам, а к чему-то постороннему,
грозящему и неизбежному... Он продолжал свой рассказ,- но
опять остановился, спросил:
- Это в честь кого же,- пирог? Очень аппетитный.- Его
мать растерянно улыбнулась.
- Ах, это просто так... Я говорю же тебе, что у меня
сегодня визиты.
- Мне ужасно напомнило Петербург,- сказал Николай
Степаныч.- И, помнишь, ты раз ошиблась, забыла одну свечу. Мне
стукнуло десять, а свеч было только девять. Фукнула мой день
рождения. Вот был рев. А тут сколько штук?
- Да не все ли равно!..- крикнула она и встала, будто
хотела ему загородить стол.- Скажи мне лучше, который час? Мне
нужно отменить, позвонить, что-нибудь сделать.
- Четверть восьмого,- сказал Николай Степаныч. - Ах,
это слишком поздно! - снова крикнула она.- Все равно! Теперь
уж все равно...
Оба замолчали. Она опять села. А Николай Степаныч старался
себя заставить обнять ее, приласкаться к ней, спросить;
Послушай мама,- да что с тобой случилось?
Да расскажи мне наконец... Он опять посмотрел на блестящий
стол, сосчитал свечки вокруг пирога. Их было двадцать пять
штук. Двадцать пять! А ему-то уж двадцать восемь...
- Да не осматривай так мою комнату! - сказала мать.-
Прямо сыщик! Ужасающая комната, я хочу переехать,- быстро
продолжала она- и вдруг легко ахнула: - Постой... Что это
такое? Это ты стукнул?
- Да,- ответил Николай Степаныч,- трубку выбиваю. А
скажи мне,- у тебя есть деньги? Ты не нуждаешься?
Она стала поправлять какую-то ленточку на рукаве и
заговорила, на него не глядя...
- Да... Ведь ты знаешь, кое-что после Генриха осталось...
Но я должна тебя предупредить,- мне только как раз хватает на
жизнь. Ради Бога, не стучи трубкой. Я должна тебя предупредить,
что я... Что тебя... Ну, ты понимаешь, Коля, мне будет трудно
тебя содержать...
- Эх, мамахен, куда ты загнула,- воскликнул Николай
Степаныч (и в это мгновение, как солнце из-за облака, ударил с
потолка электрический свет).- Ну вот,- можно свечи тушить,-
а то сидим прямо как в склепе. Видишь ли, у меня небольшой
запасец деньжат есть,- да и вообще я - вольная птица...
Садись же, что ты бегаешь по комнате?
Высокая, худая, ярко-синяя, она остановилась перед ним, и
теперь, при полном свете, он увидел, как она постарела, как
упорно выступают сквозь восковой слой красок морщины на щеках и
на лбу. И эти ужасные желтые волосы!.. .
- Ты так нагрянул,- сказала она и, кусая губы, заглянула
в лицо маленьким часам, стоявшим на полке.- Как снег на
голову... Они спешат. Нет, остановились. У меня сегодня
визиты,- а вот ты приехал... С ума сойти...
- Глупости, мама. Придут, увидят, что сын приехал, и
очень скоро испарятся. А мы еще с тобой сегодня вечерком в
какой-нибудь мюзик-холл махнем, где-нибудь поужинаем... Я, вот,
помню, видал африканский театр,- удивительная штука, прямо
номер! Представь себе, человек пятьдесят негров, и такое,
довольно большое, ну, примерно, как...
Громкий звонок затрещал с парадной. Ольга Кирилловна,
присевшая было на ручку кресла, встрепенулась и выпрямилась.
- Постой, я открою,- сказал Николай Степаныч и поднялся.
Она поймала его за рукав. Лицо у нее дергалось. Звонок
осекся,- ждал.
- Это же, вероятно, твои визиты,- сказал Николай
Степаныч.- Надо открыть.
Его мать резко мотнула головой, прислушиваясь,
- Как же так...- начал Николай Степаныч.
Она потянула его за рукав, шепотом проговорила;
- Не смей! Я не хочу... Не смей...
Звонок засверлил опять, на этот раз настойчиво и
раздраженно. И сверлил долго.
- Пусти меня,- сказал Николай Степаныч.- Это глупо...
Если звонят, надо открыть. Чего ты боишься?
- Не смей... Слышишь, не смей...- повторяла она,
судорожно ловя его руки.- Я тебя умоляю... Коля, Коля. Коля!..
Не надо!
Звонок опять осекся. Его сменил крепкий стук,-
производимый набалдашником трости, что ли.
Николай Степаныч решительно направился в переднюю. Но на
пороге комнаты мать поймала его за плечи,- изо всех сил
старалась оттащить его и все шептала: "Не смей... Не смей...
Ради Бога!,." Еще раз грянул звонок, коротко и гневно. - Твое
дело,- усмехнулся Николай Степаныч и, заложив руки в карманы,
прошелся вдоль комнаты. "Кошмар - да и только",- подумал он и
усмехнулся опять.
Звон прекратился. Все было тихо. Звонившему, видно,
надоело, и он ушел. Николай Степаныч приблизился к столу,
осмотрел великолепный, облитый блестящим кремом пирог, двадцать
пять праздничных свечечек, две тоненьких рюмки. Рядом, словно
притаясь в тени бутылки, лежала белая картонная коробочка. Он
поднял ее, снял крышку, Внутри был новенький, довольно
безвкусным серебряный портсигар.
- Так,- сказал Николай Степаныч. Он обернулся- и только
тогда заметил, что его мать, полулежа на кушетке и уткнувшись
лицом в подушку, вздрагивает от рыданий. В прежние годы он
часто видал ее плачущей,- но тогда она плакала совсем иначе,-
сидела за столом, что ли, и, плача, не отворачивала лица,
громко сморкалась и говорила, говорила,- а тут она рыдала так
молодо, так свободно лежала... и было что-то изящное в повороте
ее спины, в том, что одна нога в бархатном башмачке касается
пола... Прямо можно было подумать, что это плачет молодая
белокурая женщина... И платочек ее, как полагается, лежал
комочком на ковре.
Николай Степаныч, крякнув, подошел, сел рядом на край
кушетки.
1 2 3 4