– Трамвай появился неожиданно, он двигался так тихо, что мы не заметили, как он подъехал. Наша дочь, полусонная, погруженная в мысли о бале, вошла в открывшуюся прямо перед ней дверь… Когда она уже была внутри, я заметил, что трамвай какого-то странного цвета, вскрикнул и кинулся к дверям, чтобы вернуть дочь, но двери молниеносно закрылись, и моя рука натолкнулась на холодное непрозрачное стекло, а трамвай тронулся и исчез во тьме…
Мы оба молчали, гул голосов в комнате то усиливался, то ослабевал, подобно прибою таинственного моря.
– Это случилось двадцать лет назад, – тихо проговорил он. – С тех пор мы не встречались с нашей дочерью, мы только несколько раз видели ее лицо в глубине зеркала в темной комнате, слышали ее голос в гудении печи. Поначалу мы изредка находили на дне ящиков или между книжных страниц ее печальные записки, смысл которых чем дальше, тем больше ускользал от нас, она рассказывала о текущих через просторные залы реках, по которым плывут плоты с бронзовыми львами, о бесконечно долгих симпозиумах в окаменелых лесах, о кофейнях, где официанты выныривают из густого тумана. По тому, что она нам писала, казалось, будто она живет в мире, где складки тканей важнее, чем лица, и имеют свои имена, а чащоба лиц растворяется в равнодушной неразличимости. Слова у них – незначащее дополнение к шумам и шелестам, в которых как раз и содержится основной смысл. Иногда строчки ее писем расплетались, вились по бумаге и снова закручивались в непонятные завитки, в коих угадывались начала неясных слов и образов. Ее мир нам чужд. Больше всего на свете я мечтаю хотя бы раз повидаться с ней, но не знаю, сможем ли мы понять друг друга, если встретимся. Я часто думаю о том, что мир, в котором она живет, может быть совсем рядом с нашим, может даже сливаться с ним, потому что он простирается там, где в нашем мире мы видим лишь пустоту, а то, что пусто у них, – заполнено нашим миром.
Он умолк, глядя на противоположную стену, увешанную плакатами, а потом склонился над «Нашим палисадником». Мы еще долго сидели рядом, даже выпили по нескольку кружек пива, но никто из нас не промолвил больше ни слова. Наконец соседи по столу вовлекли моего собеседника в какую-то карточную игру, а я заплатил по счету и оделся. Пройдя по холодному коридору, узор на стенах которого напоминал лица китайцев, я попал в крошечную уборную. Там не было света; за распахнутым окошком простирался заснеженный сад. Мне почудилось, что из его глубины доносится протяжное пение, такое же, какое я слышал тогда в подземном храме. Я дошел до конца коридора, открыл дверь, ведущую в сад, и провалился в глубокий снег, который намело к стене дома. Мороз ночной змеей проскользнул по рукавам и штанинам к голой коже. Я закрыл за собой дверь; голоса, доносившиеся из пивной, утихли. Передо мной темнели заснеженные сады, на белом фоне чернели искривленные стволы деревьев, сквозь ветви, словно сияющие плоды, просвечивали огни далеких фонарей. Из самых недр садов доносилась тихая волшебная музыка, и я чувствовал, что она неодолимо влечет меня к себе. Я пошел на эти звуки по нетронутому снегу в глубину темного сада. За поломанным забором начинался следующий сад; хмельной, брел я по заснеженным тропинкам, среди голых деревьев, на ветвях которых кое-где висели маленькие пожухлые яблочки, мимо компостных куч, покосившихся сараев, пустых крольчатников, вдоль все новых и новых заборов. Не покажется ли среди стволов загадочный трамвай? Не заблестят ли в кустах алмазы на диадеме Королевы садов? Но, кроме веток, качающихся на ветру, ничто вокруг не шевелилось, тишину нарушала только монотонная мелодия, да раздавался иногда отдаленный собачий лай. Я добрался до полуразвалившейся беседки и понял: то, что я принимал за церковное пение, было всего лишь ночной музыкой, которую играл на крыше беседки колеблющийся под порывами ветра полуоторванный кусок жести. Я вошел внутрь и сел. Сквозь выбитые окна были видны черные деревья, снег, далекие огни, звучала усыпляющая музыка, такая же бессмысленная, как переплетающиеся тени ветвей на снегу, как пятна сырости на стенах, вдоль которых я бреду в одиночестве, как непонятные буквы-завитки в зловещих книгах. Господи, куда же я иду, почему не вернусь, пока еще не поздно, к другим людям? Но то, чем пахнуло на меня из ночных садов и с окраин нашего мира, уже овладело мною.
Я пошел дальше, пролез через несколько дыр в заборах, а потом увидел, что за оградой очередного сада сияют уличные огни, вскарабкался на резной штакетник и спрыгнул на тротуар. Скоро я уже был на автобусной остановке. В ожидании автобуса я развлекался тем, что при тусклом бледно-фиолетовом свете фонаря читал выцветшие листочки, приколотые ко дну застекленного ящика, что висел на садовом заборе. Это была витрина, в какие обычно помещают свои объявления общества садоводов или туристов. Листочки предлагали много чего: кто-то продавал рассаду клубники, кто-то – диван и свадебное платье, которое можно было видеть на мятой фотографии невесты, причем голова у нее была отстрижена ножницами. В нижнем углу, рядом с бумажкой, на которой некий мастер предлагал услуги по ремонту холодильников, и напоминанием про обязательную вакцинацию собак, висело машинописное объявление: «Лекция „Новейшие сведения о Великой битве в комнатах" состоится в среду в половине третьего ночи на философском факультете». Я услышал, как подъехал автобус, с тихим свистом открылись двери; я вошел внутрь.
Глава 6
Ночная лекция
Назавтра как раз была среда; хотя точная дата в объявлении не значилась, мне так не терпелось услышать что-нибудь новое о мире, едва показавшем мне свои очертания, что я решил отправиться ночью на философский факультет. Я приближался к нему со стороны Староместской площади, в тишине пустой заснеженной улицы негромко жужжали лампы дневного света, массивное здание факультета темной глыбой возвышалось в самом конце ряда домов. Подойдя к нему, я остановился и посмотрел вверх, но не увидел в окнах ни единого огонька, только на стеклах нижних этажей лежали отблески уличных фонарей. Главный вход под аркадой был открыт, я вошел; в пустом здании оказалось темно и холодно. Я миновал пустой застекленный закуток вахтера и поднялся по широкой лестнице; я ходил по коридорам, окна которых глядели во двор. Иногда я замирал на месте и прислушивался, но в здании стояла мертвая тишина, только дребезжал ночной трамвай, проезжавший по набережной. Я открывал двери аудиторий и заглядывал внутрь, но повсюду было пусто и темно. И вот на третьем этаже, открыв очередную дверь, я увидел холодное помещение, освещенное лишь слабым светом уличного фонаря; за столами сидели люди в пальто, с кафедры раздавался монотонный голос докладчика, на его исхудалое лицо с острой бородкой падала полоса неверного света.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Мы оба молчали, гул голосов в комнате то усиливался, то ослабевал, подобно прибою таинственного моря.
– Это случилось двадцать лет назад, – тихо проговорил он. – С тех пор мы не встречались с нашей дочерью, мы только несколько раз видели ее лицо в глубине зеркала в темной комнате, слышали ее голос в гудении печи. Поначалу мы изредка находили на дне ящиков или между книжных страниц ее печальные записки, смысл которых чем дальше, тем больше ускользал от нас, она рассказывала о текущих через просторные залы реках, по которым плывут плоты с бронзовыми львами, о бесконечно долгих симпозиумах в окаменелых лесах, о кофейнях, где официанты выныривают из густого тумана. По тому, что она нам писала, казалось, будто она живет в мире, где складки тканей важнее, чем лица, и имеют свои имена, а чащоба лиц растворяется в равнодушной неразличимости. Слова у них – незначащее дополнение к шумам и шелестам, в которых как раз и содержится основной смысл. Иногда строчки ее писем расплетались, вились по бумаге и снова закручивались в непонятные завитки, в коих угадывались начала неясных слов и образов. Ее мир нам чужд. Больше всего на свете я мечтаю хотя бы раз повидаться с ней, но не знаю, сможем ли мы понять друг друга, если встретимся. Я часто думаю о том, что мир, в котором она живет, может быть совсем рядом с нашим, может даже сливаться с ним, потому что он простирается там, где в нашем мире мы видим лишь пустоту, а то, что пусто у них, – заполнено нашим миром.
Он умолк, глядя на противоположную стену, увешанную плакатами, а потом склонился над «Нашим палисадником». Мы еще долго сидели рядом, даже выпили по нескольку кружек пива, но никто из нас не промолвил больше ни слова. Наконец соседи по столу вовлекли моего собеседника в какую-то карточную игру, а я заплатил по счету и оделся. Пройдя по холодному коридору, узор на стенах которого напоминал лица китайцев, я попал в крошечную уборную. Там не было света; за распахнутым окошком простирался заснеженный сад. Мне почудилось, что из его глубины доносится протяжное пение, такое же, какое я слышал тогда в подземном храме. Я дошел до конца коридора, открыл дверь, ведущую в сад, и провалился в глубокий снег, который намело к стене дома. Мороз ночной змеей проскользнул по рукавам и штанинам к голой коже. Я закрыл за собой дверь; голоса, доносившиеся из пивной, утихли. Передо мной темнели заснеженные сады, на белом фоне чернели искривленные стволы деревьев, сквозь ветви, словно сияющие плоды, просвечивали огни далеких фонарей. Из самых недр садов доносилась тихая волшебная музыка, и я чувствовал, что она неодолимо влечет меня к себе. Я пошел на эти звуки по нетронутому снегу в глубину темного сада. За поломанным забором начинался следующий сад; хмельной, брел я по заснеженным тропинкам, среди голых деревьев, на ветвях которых кое-где висели маленькие пожухлые яблочки, мимо компостных куч, покосившихся сараев, пустых крольчатников, вдоль все новых и новых заборов. Не покажется ли среди стволов загадочный трамвай? Не заблестят ли в кустах алмазы на диадеме Королевы садов? Но, кроме веток, качающихся на ветру, ничто вокруг не шевелилось, тишину нарушала только монотонная мелодия, да раздавался иногда отдаленный собачий лай. Я добрался до полуразвалившейся беседки и понял: то, что я принимал за церковное пение, было всего лишь ночной музыкой, которую играл на крыше беседки колеблющийся под порывами ветра полуоторванный кусок жести. Я вошел внутрь и сел. Сквозь выбитые окна были видны черные деревья, снег, далекие огни, звучала усыпляющая музыка, такая же бессмысленная, как переплетающиеся тени ветвей на снегу, как пятна сырости на стенах, вдоль которых я бреду в одиночестве, как непонятные буквы-завитки в зловещих книгах. Господи, куда же я иду, почему не вернусь, пока еще не поздно, к другим людям? Но то, чем пахнуло на меня из ночных садов и с окраин нашего мира, уже овладело мною.
Я пошел дальше, пролез через несколько дыр в заборах, а потом увидел, что за оградой очередного сада сияют уличные огни, вскарабкался на резной штакетник и спрыгнул на тротуар. Скоро я уже был на автобусной остановке. В ожидании автобуса я развлекался тем, что при тусклом бледно-фиолетовом свете фонаря читал выцветшие листочки, приколотые ко дну застекленного ящика, что висел на садовом заборе. Это была витрина, в какие обычно помещают свои объявления общества садоводов или туристов. Листочки предлагали много чего: кто-то продавал рассаду клубники, кто-то – диван и свадебное платье, которое можно было видеть на мятой фотографии невесты, причем голова у нее была отстрижена ножницами. В нижнем углу, рядом с бумажкой, на которой некий мастер предлагал услуги по ремонту холодильников, и напоминанием про обязательную вакцинацию собак, висело машинописное объявление: «Лекция „Новейшие сведения о Великой битве в комнатах" состоится в среду в половине третьего ночи на философском факультете». Я услышал, как подъехал автобус, с тихим свистом открылись двери; я вошел внутрь.
Глава 6
Ночная лекция
Назавтра как раз была среда; хотя точная дата в объявлении не значилась, мне так не терпелось услышать что-нибудь новое о мире, едва показавшем мне свои очертания, что я решил отправиться ночью на философский факультет. Я приближался к нему со стороны Староместской площади, в тишине пустой заснеженной улицы негромко жужжали лампы дневного света, массивное здание факультета темной глыбой возвышалось в самом конце ряда домов. Подойдя к нему, я остановился и посмотрел вверх, но не увидел в окнах ни единого огонька, только на стеклах нижних этажей лежали отблески уличных фонарей. Главный вход под аркадой был открыт, я вошел; в пустом здании оказалось темно и холодно. Я миновал пустой застекленный закуток вахтера и поднялся по широкой лестнице; я ходил по коридорам, окна которых глядели во двор. Иногда я замирал на месте и прислушивался, но в здании стояла мертвая тишина, только дребезжал ночной трамвай, проезжавший по набережной. Я открывал двери аудиторий и заглядывал внутрь, но повсюду было пусто и темно. И вот на третьем этаже, открыв очередную дверь, я увидел холодное помещение, освещенное лишь слабым светом уличного фонаря; за столами сидели люди в пальто, с кафедры раздавался монотонный голос докладчика, на его исхудалое лицо с острой бородкой падала полоса неверного света.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39