Более проницательные и ловкие, более загадочные. Кажется, что каждая фраза, которую они произносят, за тысячью поворотами ключа хранит какой-то секрет. Звездочет уже не может слушать их с непосредственностью младенца, он морщит лоб, как маленький философ, упражняясь в трудном искусстве отличать истинное от ложного.
И все-таки, когда он видит их хохочущими, надувшимися, дерущимися, молотящими друг дружку палками, они кажутся ему прежними.
На сцене звучат три сухих удара:
– Тук! Тук! Тук!
Эта старая насмешница, тетя Норика, еще более ветхая и игривая, чем раньше, поддерживаемая нейлоновыми нитями, выкрикивает стишки.
Тук! Тук! Тук!
Тетя Норика: Взгляни, Батильо, кто стучится в дверь!
(Ее вечный внук-дьяволенок отвечает ей в унисон.)
Батильо: Это наш новый сосед, экземпляр научной ценности, потому что пальцы его без костей.
(Снова звучат удары.)
Тук! Тук! Тук! Пим! Пам! Пом!
Тетя Норика: Как же он тогда стучит?
Батильо: А у него есть пистолет.
Тетя Норика: Но ведь нет и двери, обо что же он ударяет?
Батильо: Он ударяет об наши головы
– Понимаешь, о чем идет речь? – спрашивает его Ассенс, сидящий рядом.
– Нужно понимать между строк? – догадывается Звездочет, для которого это упражнение в новинку и не по зубам. Он открыл совсем недавно, что в Кадисе нужно выворачивать слова наизнанку, чтобы обнаружить упрятанную загадку – то, о чем нельзя говорить. – Ну, тогда я сказал бы, что речь идет об этих – которые врываются в дома с пистолетами, чтобы хватать людей.
– Премия для кабальеро! – поздравляет его Ассенс. – Но ты разгадал не все, потому что у этих нежелательных соседей есть более сильный конкурент. Наш сосед сегодня Гитлер.
Ассенс показывает ему в полутьме балагана первую страницу газеты – той газеты, которую он любит, но в которой ему запрещено печататься. Он переделывает каждый очередной номер – пишет от руки красными чернилами свои комментарии поверх типографских столбцов.
Его палец указывает на фотографию, запечатлевшую приход немецкого соединения на пограничный пост, где одна стрелка указывает на Испанию, другая – на Францию. Немецкие солдаты под командой толстого сержанта выстроились в линию (одна нога по одну сторону границы, другая – по другую) и смотрят на брошенную фуражку бежавшего французского жандарма.
– Читай.
Под фотографией черная типографская подпись оспаривается красными буквами, выведенными рукой Ассенса: «Войска Гитлера стоят в Пиренеях, вооруженные до зубов. Сколько времени потребуется им, чтобы войти в дверь, которой не существует? Нас затаскивают в войну, как баранов на скотобойню».
– Это вы написали? – спрашивает Звездочет.
– Да.
– И вы думаете, что куклы тоже намекают на Гитлера?
– Эти куклы тети Норики – единственный свободный спектакль, который остался в наши трудные времена. Точно так же, как газета у тебя в руках – единственный независимый экземпляр в Кадисе и, может быть, во всей Европе. Каждый день я занимаюсь цензурой наоборот. Восстанавливаю то, что цензура выбросила. Но марионетки лучше, чем газета, рассказывают нам, что происходит. Не знаю, сколько они продержатся.
– Они не проходят цензуру?
– Проходят, конечно. Но марионетки импровизируют. Редкий спектакль обходится без отсебятины. Этот жанр изображает наше кукольное существование – наивный и бесполезный героизм, смутную печаль этого мира, размалеванного в пестрые пятна и в пурпур трагического веселья. Патетику и плутовство нелегко подвергнуть цензуре, Рафаэлито. Хотя я тебе сказал: не знаю, сколько они продержатся.
Обескураженный, Звездочет рассматривает сквозь щелки памяти марионеток своего детства, которые в его воспоминаниях фантастичны и цветасты, а сейчас превратились в кучку смертников, агонизирующих в дощатом балагане, как в гробу, готовом захлопнуться. Он смотрит на них новым взглядом. Мгновенное превращение попугая в ворона не было бы более поразительным. Он слушает шутки Норики и Батильо, как и тысячу раз до этого. Но, как если бы он изучал новый язык, он видит теперь острия дротиков, направленные против нищеты, против казарм, против тюрьмы. Слова, доселе представлявшиеся туповатыми и невинными, сейчас кажутся непостижимыми, как дым, который используют бродячие циркачи, когда играют с огнем и исчезают со сцены, оставляя запах горелых костей. Этот запах жженого рождает подозрение, что всегда было так, что всегда Норика и Батильо говорили ужасные вещи и никогда не обманывали маленьких детей.
– Значит, куклам всегда удается сказать правду, – говорит он Ассенсу.
– Да еще как!
Ассенс смотрит представление глазами влюбленного, доверчивыми и самозабвенными, хотя иногда веки его опускаются, одоленные тоской, которая не дает ему житья. Он наблюдает с нежностью за трепещущими юбками Норики и в то же время слушает пушечную канонаду, которая пока звучит только для него. Он убежден, что Испания вступит в войну на стороне Германии. В этом он признается Звездочету, когда спектакль заканчивается и они вместе отправляются домой.
По дороге он повторяет это каждому встречному, хочет тот слушать или нет. Он не переносит отсутствия собеседников. После отмены собраний он заменил столик в кафе подворотнями улицы Популо. Он останавливается в любом месте и заводит разговор с бездельничающими людьми, которые неизвестно чего ожидают, опершись на тумбу, сунув руки в карманы и посасывая потухшие окурки.
– Если у меня нет доступа к другим печатным машинам, буду использовать печатную машину языка.
Он читает им свои комментарии к газете дерзким тоном. Возвращение домой растягивается до бесконечности. Они пробираются сквозь заросли взглядов. Отчужденность и страх – единственный ответ ему.
– Сколько экземпляров я уже распространил, Звездочет?
Официант предлагает им из-под полы рюмку аниса, укрепляющего голосовые связки, а чистильщик обуви сцепляет ладони, испачканные ваксой, как бы пожимая им руки. Ассенс потрясает газетой, листы уже потрепанны, ветер шевелит их.
– Вы даете себе отчет в том, что война неизбежна?
– Неизбежна! Да, сеньор, неизбежна! – соглашается продавец лотереи. – Браво! Слова, достойные мраморной плиты! – И за лестью пытается толкнуть ему контрабандный «паркер»: – Это то, что вам нужно, чтоб выиграть битву у типографщиков.
В темноте скромного портала одно тело отделяется от другого. «Эй, сеньор, послушайте. Позвольте взглянуть на это фото в газете». Как только фигура выходит на улицу, Звездочет узнает Хрипунью, которая поправляет лямки кофточки, четко вырисовываясь на фоне витрины, заполненной шалями, кружевами и веерами. Волосы ее всклокочены, газету она вертит в руках с сомнамбулическим почтением неграмотного человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
И все-таки, когда он видит их хохочущими, надувшимися, дерущимися, молотящими друг дружку палками, они кажутся ему прежними.
На сцене звучат три сухих удара:
– Тук! Тук! Тук!
Эта старая насмешница, тетя Норика, еще более ветхая и игривая, чем раньше, поддерживаемая нейлоновыми нитями, выкрикивает стишки.
Тук! Тук! Тук!
Тетя Норика: Взгляни, Батильо, кто стучится в дверь!
(Ее вечный внук-дьяволенок отвечает ей в унисон.)
Батильо: Это наш новый сосед, экземпляр научной ценности, потому что пальцы его без костей.
(Снова звучат удары.)
Тук! Тук! Тук! Пим! Пам! Пом!
Тетя Норика: Как же он тогда стучит?
Батильо: А у него есть пистолет.
Тетя Норика: Но ведь нет и двери, обо что же он ударяет?
Батильо: Он ударяет об наши головы
– Понимаешь, о чем идет речь? – спрашивает его Ассенс, сидящий рядом.
– Нужно понимать между строк? – догадывается Звездочет, для которого это упражнение в новинку и не по зубам. Он открыл совсем недавно, что в Кадисе нужно выворачивать слова наизнанку, чтобы обнаружить упрятанную загадку – то, о чем нельзя говорить. – Ну, тогда я сказал бы, что речь идет об этих – которые врываются в дома с пистолетами, чтобы хватать людей.
– Премия для кабальеро! – поздравляет его Ассенс. – Но ты разгадал не все, потому что у этих нежелательных соседей есть более сильный конкурент. Наш сосед сегодня Гитлер.
Ассенс показывает ему в полутьме балагана первую страницу газеты – той газеты, которую он любит, но в которой ему запрещено печататься. Он переделывает каждый очередной номер – пишет от руки красными чернилами свои комментарии поверх типографских столбцов.
Его палец указывает на фотографию, запечатлевшую приход немецкого соединения на пограничный пост, где одна стрелка указывает на Испанию, другая – на Францию. Немецкие солдаты под командой толстого сержанта выстроились в линию (одна нога по одну сторону границы, другая – по другую) и смотрят на брошенную фуражку бежавшего французского жандарма.
– Читай.
Под фотографией черная типографская подпись оспаривается красными буквами, выведенными рукой Ассенса: «Войска Гитлера стоят в Пиренеях, вооруженные до зубов. Сколько времени потребуется им, чтобы войти в дверь, которой не существует? Нас затаскивают в войну, как баранов на скотобойню».
– Это вы написали? – спрашивает Звездочет.
– Да.
– И вы думаете, что куклы тоже намекают на Гитлера?
– Эти куклы тети Норики – единственный свободный спектакль, который остался в наши трудные времена. Точно так же, как газета у тебя в руках – единственный независимый экземпляр в Кадисе и, может быть, во всей Европе. Каждый день я занимаюсь цензурой наоборот. Восстанавливаю то, что цензура выбросила. Но марионетки лучше, чем газета, рассказывают нам, что происходит. Не знаю, сколько они продержатся.
– Они не проходят цензуру?
– Проходят, конечно. Но марионетки импровизируют. Редкий спектакль обходится без отсебятины. Этот жанр изображает наше кукольное существование – наивный и бесполезный героизм, смутную печаль этого мира, размалеванного в пестрые пятна и в пурпур трагического веселья. Патетику и плутовство нелегко подвергнуть цензуре, Рафаэлито. Хотя я тебе сказал: не знаю, сколько они продержатся.
Обескураженный, Звездочет рассматривает сквозь щелки памяти марионеток своего детства, которые в его воспоминаниях фантастичны и цветасты, а сейчас превратились в кучку смертников, агонизирующих в дощатом балагане, как в гробу, готовом захлопнуться. Он смотрит на них новым взглядом. Мгновенное превращение попугая в ворона не было бы более поразительным. Он слушает шутки Норики и Батильо, как и тысячу раз до этого. Но, как если бы он изучал новый язык, он видит теперь острия дротиков, направленные против нищеты, против казарм, против тюрьмы. Слова, доселе представлявшиеся туповатыми и невинными, сейчас кажутся непостижимыми, как дым, который используют бродячие циркачи, когда играют с огнем и исчезают со сцены, оставляя запах горелых костей. Этот запах жженого рождает подозрение, что всегда было так, что всегда Норика и Батильо говорили ужасные вещи и никогда не обманывали маленьких детей.
– Значит, куклам всегда удается сказать правду, – говорит он Ассенсу.
– Да еще как!
Ассенс смотрит представление глазами влюбленного, доверчивыми и самозабвенными, хотя иногда веки его опускаются, одоленные тоской, которая не дает ему житья. Он наблюдает с нежностью за трепещущими юбками Норики и в то же время слушает пушечную канонаду, которая пока звучит только для него. Он убежден, что Испания вступит в войну на стороне Германии. В этом он признается Звездочету, когда спектакль заканчивается и они вместе отправляются домой.
По дороге он повторяет это каждому встречному, хочет тот слушать или нет. Он не переносит отсутствия собеседников. После отмены собраний он заменил столик в кафе подворотнями улицы Популо. Он останавливается в любом месте и заводит разговор с бездельничающими людьми, которые неизвестно чего ожидают, опершись на тумбу, сунув руки в карманы и посасывая потухшие окурки.
– Если у меня нет доступа к другим печатным машинам, буду использовать печатную машину языка.
Он читает им свои комментарии к газете дерзким тоном. Возвращение домой растягивается до бесконечности. Они пробираются сквозь заросли взглядов. Отчужденность и страх – единственный ответ ему.
– Сколько экземпляров я уже распространил, Звездочет?
Официант предлагает им из-под полы рюмку аниса, укрепляющего голосовые связки, а чистильщик обуви сцепляет ладони, испачканные ваксой, как бы пожимая им руки. Ассенс потрясает газетой, листы уже потрепанны, ветер шевелит их.
– Вы даете себе отчет в том, что война неизбежна?
– Неизбежна! Да, сеньор, неизбежна! – соглашается продавец лотереи. – Браво! Слова, достойные мраморной плиты! – И за лестью пытается толкнуть ему контрабандный «паркер»: – Это то, что вам нужно, чтоб выиграть битву у типографщиков.
В темноте скромного портала одно тело отделяется от другого. «Эй, сеньор, послушайте. Позвольте взглянуть на это фото в газете». Как только фигура выходит на улицу, Звездочет узнает Хрипунью, которая поправляет лямки кофточки, четко вырисовываясь на фоне витрины, заполненной шалями, кружевами и веерами. Волосы ее всклокочены, газету она вертит в руках с сомнамбулическим почтением неграмотного человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65