Она ответила из-за двери:
— Можете быть покойны. Через час меня здесь не будет.
Он медленно сошел вниз, цепляясь за перила, чтобы не упасть, и вернулся в гостиную, где Жорж сидел на полу и плакал.
Паран опустился в кресло и тупым взглядом посмотрел на ребенка. Он уже ничего не понимал, ничего не сознавал; он был оглушен, подавлен, ошеломлен, словно его ударили по голове; он с трудом вспоминал то страшное, что рассказала ему нянька. Потом мало-помалу рассудок его, словно взбаламученная вода, успокоился и прояснился, чудовищное разоблачение стало грызть ему сердце.
Жюли говорила так определенно, так убедительно, так уверенно, так искренне, что он не сомневался в ее правдивости, но он упорно не хотел верить в ее проницательность. Она могла ошибаться, ослепленная преданностью ему, подстрекаемая безотчетной ненавистью к Анриетте. Однако, по мере того как он старался успокоить и убедить себя, в памяти вставало множество ничтожных фактов: слова жены, взгляды Лимузена, множество неосознанных, почти незамеченных мелочей, поздние отлучки из дому, одновременное отсутствие обоих, даже жесты, как будто совсем незначительные, но странные, — он тогда не сумел их подметить, не сумел понять, а теперь они казались ему чрезвычайно значительными, свидетельствовали о сговоре между ними. Все, что было после помолвки, вдруг всплыло в его памяти, возбужденной и встревоженной. Он восстановил все: и необычные интонации и подозрительные позы; этого уравновешенного, доброго, недалекого человека мучили сомнения, и ему уже представлялось достоверным то, что пока еще могло быть только подозрительным.
С яростным упорством пересматривал он пять лет своей брачной жизни, стараясь вспомнить все, месяц за месяцем, день за днем, и каждая тревожная подробность впивалась ему в сердце, как осиное жало.
Он позабыл о Жорже, который замолк, сидя на ковре. Но, видя, что им никто не занимается, мальчик снова захныкал.
Отец бросился к нему, схватил на руки и покрыл поцелуями его голову. У него же остался ребенок! Какое значение имеет все остальное? Он держал своего сыночка, прижимал к себе, целовал его белокурые волосы, бормотал успокоенный, утешенный: “Жорж.., сынок мой, дорогой мой сынок…” Но, вдруг он вспомнил, что сказала Жюли!.. Она сказала, что ребенок от Лимузена… Нет, это невозможно! Нет.., он никогда этому не поверит, ни на минуту не усомнится. Это подлая клевета, взлелеянная мелкой душонкой прислуги! Он повторил:
«Жорж.., дорогой мой сынок!” Отцовская ласка успокоила мальчика.
Паран чувствовал, как тепло маленького тельца через платье проникает к нему в грудь. Нежное детское тепло переполняло его любовью, решимостью, радостью; оно согревало, укрепляло, спасало его.
Он слегка отстранил от себя хорошенькую курчавую головку и с горячей любовью посмотрел на мальчика. Жадно, в самозабвении любовался он им и все повторял:
«Сынок мой, милый сынок, Жорж!..»
И вдруг подумал: “А что, если он похож на Лимузена!..»
Он ощутил что-то странное, что-то ужасное, резкий холод во всем теле, во всех членах, словно все кости у него оледенели. О, если он похож на Лимузена!.. И Паран смотрел на Жоржа, совсем уже повеселевшего. Смотрел на него растерянным, затуманенным, обезумевшим взглядом и искал в линиях лба, носа, губ и щек что-нибудь напоминающее лоб, нос, губы или щеки Лимузена.
Мысли его путались, как в припадке безумия; и лицо ребенка менялось у него на глазах, приобретало странное выражение, не правдоподобное сходство.
Жюли сказала: “Слепому, и тому ясно”. Значит, было что-то разительно, бесспорно похожее! Но что? Может быть, лоб? Возможно. Но у Лимузена лоб более узкий! Тогда рот? Но Лимузен носит бороду! Как усмотреть сходство между пухлым детским подбородком и подбородком мужчины?
Паран думал: “Я не понимаю, ничего не понимаю; я слишком взволнован; сейчас я ни в чем не разберусь… Надо повременить; посмотрю на него повнимательнее завтра утром, как только встану”.
Потом у него мелькнула мысль: “Ну, а что, если он похож на меня? Ведь тогда я спасен, спасен!»
Он мигом очутился на другом конце гостиной и остановился перед зеркалом, чтобы сравнить лицо сына со своим.
Он держал Жоржа на руках так, чтобы лица их были совсем рядом, и в смятении разговаривал вслух сам с собой: “Да, нос тот же.., нос тот же., да, пожалуй.., нет, я не уверен… И взгляд у нас тот же. Да нет же, у него глаза голубые… Значит… Господи боже мой!.. Господи боже мой!..” Я с ума сойду!.. Не могу больше смотреть… С ума сойду!..»
И он убежал подальше от зеркала, в противоположный угол гостиной, упал в кресло, посадил мальчика в другое и заплакал. Он плакал, тяжко и безутешно всхлипывая. Жорж услышал, как рыдает отец, и сам заревел с испугу.
Зазвонил звонок. Паран вскочил, как ужаленный. И пробормотал: “Это она… Что мне делать?..” Он побежал к себе в спальню и заперся, чтобы успеть хотя бы глаза вытереть. Но потом он опять вздрогнул от нового звонка; тут он вспомнил, что Жюли ушла, не предупредив горничную. Значит, дверь открыть некому.
Что делать? Он пошел сам.
И вдруг он почувствовал смелость, решимость, способность скрывать и бороться. От пережитого им ужасного потрясения он за несколько минут стал зрелым человеком. А потом он хотел знать, хотел страстно, настойчиво, как умеют хотеть люди робкие и добродушные, когда их выведут из себя И все же он дрожал! От страха? Да… Может быть, он все еще боялся ее? Кто знает, сколько отчаявшейся трусости таится порою в отваге!
Он на цыпочках подкрался к двери и остановился, прислушался. Сердце его неистово колотилось. Он слышал только глухие удары у себя в груди да тоненький голосок Жоржа, все еще плакавшего в гостиной.
Тут над самой его головой опять раздался звонок, и он весь затрясся, как от взрыва; он нащупал замок, задыхаясь, изнемогая, повернул ключ и распахнул дверь.
Жена и Лимузен стояли перед ним на площадке.
Она сказала с удивлением, в котором сквозила некоторая досада:
— Ты уж и двери сам открываешь. А Жюли где?
Ему сдавило горло, он часто дышал, силился ответить и не мог произнести ни слова.
— Ты что, онемел? Я спрашиваю, где Жюли? Он пробормотал:
— Она.., она.., она ушла…
Жена рассердилась:
— Как ушла? Куда? Зачем?
Он понемногу оправился и почувствовал, как в нем закипает острая ненависть к наглой женщине, стоящей перед ним.
— Да, ушла, ушла совсем . Я ее рассчитал..
— Ты ее рассчитал?.. Рассчитал Жюли?.. Да ты в уме ли?..
— Да, рассчитал, потому что она надерзила и потому.., потому, что она обидела ребенка.
— Жюли?
— Да… Жюли.
— Из-за чего она надерзила?
— Из-за тебя.
— Из-за меня?
— Да… Потому что обед перестоялся, а тебя не было дома.
— Что она наговорила?..
— Наговорила.., всяких гадостей по твоему адресу… Я не должен был.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
— Можете быть покойны. Через час меня здесь не будет.
Он медленно сошел вниз, цепляясь за перила, чтобы не упасть, и вернулся в гостиную, где Жорж сидел на полу и плакал.
Паран опустился в кресло и тупым взглядом посмотрел на ребенка. Он уже ничего не понимал, ничего не сознавал; он был оглушен, подавлен, ошеломлен, словно его ударили по голове; он с трудом вспоминал то страшное, что рассказала ему нянька. Потом мало-помалу рассудок его, словно взбаламученная вода, успокоился и прояснился, чудовищное разоблачение стало грызть ему сердце.
Жюли говорила так определенно, так убедительно, так уверенно, так искренне, что он не сомневался в ее правдивости, но он упорно не хотел верить в ее проницательность. Она могла ошибаться, ослепленная преданностью ему, подстрекаемая безотчетной ненавистью к Анриетте. Однако, по мере того как он старался успокоить и убедить себя, в памяти вставало множество ничтожных фактов: слова жены, взгляды Лимузена, множество неосознанных, почти незамеченных мелочей, поздние отлучки из дому, одновременное отсутствие обоих, даже жесты, как будто совсем незначительные, но странные, — он тогда не сумел их подметить, не сумел понять, а теперь они казались ему чрезвычайно значительными, свидетельствовали о сговоре между ними. Все, что было после помолвки, вдруг всплыло в его памяти, возбужденной и встревоженной. Он восстановил все: и необычные интонации и подозрительные позы; этого уравновешенного, доброго, недалекого человека мучили сомнения, и ему уже представлялось достоверным то, что пока еще могло быть только подозрительным.
С яростным упорством пересматривал он пять лет своей брачной жизни, стараясь вспомнить все, месяц за месяцем, день за днем, и каждая тревожная подробность впивалась ему в сердце, как осиное жало.
Он позабыл о Жорже, который замолк, сидя на ковре. Но, видя, что им никто не занимается, мальчик снова захныкал.
Отец бросился к нему, схватил на руки и покрыл поцелуями его голову. У него же остался ребенок! Какое значение имеет все остальное? Он держал своего сыночка, прижимал к себе, целовал его белокурые волосы, бормотал успокоенный, утешенный: “Жорж.., сынок мой, дорогой мой сынок…” Но, вдруг он вспомнил, что сказала Жюли!.. Она сказала, что ребенок от Лимузена… Нет, это невозможно! Нет.., он никогда этому не поверит, ни на минуту не усомнится. Это подлая клевета, взлелеянная мелкой душонкой прислуги! Он повторил:
«Жорж.., дорогой мой сынок!” Отцовская ласка успокоила мальчика.
Паран чувствовал, как тепло маленького тельца через платье проникает к нему в грудь. Нежное детское тепло переполняло его любовью, решимостью, радостью; оно согревало, укрепляло, спасало его.
Он слегка отстранил от себя хорошенькую курчавую головку и с горячей любовью посмотрел на мальчика. Жадно, в самозабвении любовался он им и все повторял:
«Сынок мой, милый сынок, Жорж!..»
И вдруг подумал: “А что, если он похож на Лимузена!..»
Он ощутил что-то странное, что-то ужасное, резкий холод во всем теле, во всех членах, словно все кости у него оледенели. О, если он похож на Лимузена!.. И Паран смотрел на Жоржа, совсем уже повеселевшего. Смотрел на него растерянным, затуманенным, обезумевшим взглядом и искал в линиях лба, носа, губ и щек что-нибудь напоминающее лоб, нос, губы или щеки Лимузена.
Мысли его путались, как в припадке безумия; и лицо ребенка менялось у него на глазах, приобретало странное выражение, не правдоподобное сходство.
Жюли сказала: “Слепому, и тому ясно”. Значит, было что-то разительно, бесспорно похожее! Но что? Может быть, лоб? Возможно. Но у Лимузена лоб более узкий! Тогда рот? Но Лимузен носит бороду! Как усмотреть сходство между пухлым детским подбородком и подбородком мужчины?
Паран думал: “Я не понимаю, ничего не понимаю; я слишком взволнован; сейчас я ни в чем не разберусь… Надо повременить; посмотрю на него повнимательнее завтра утром, как только встану”.
Потом у него мелькнула мысль: “Ну, а что, если он похож на меня? Ведь тогда я спасен, спасен!»
Он мигом очутился на другом конце гостиной и остановился перед зеркалом, чтобы сравнить лицо сына со своим.
Он держал Жоржа на руках так, чтобы лица их были совсем рядом, и в смятении разговаривал вслух сам с собой: “Да, нос тот же.., нос тот же., да, пожалуй.., нет, я не уверен… И взгляд у нас тот же. Да нет же, у него глаза голубые… Значит… Господи боже мой!.. Господи боже мой!..” Я с ума сойду!.. Не могу больше смотреть… С ума сойду!..»
И он убежал подальше от зеркала, в противоположный угол гостиной, упал в кресло, посадил мальчика в другое и заплакал. Он плакал, тяжко и безутешно всхлипывая. Жорж услышал, как рыдает отец, и сам заревел с испугу.
Зазвонил звонок. Паран вскочил, как ужаленный. И пробормотал: “Это она… Что мне делать?..” Он побежал к себе в спальню и заперся, чтобы успеть хотя бы глаза вытереть. Но потом он опять вздрогнул от нового звонка; тут он вспомнил, что Жюли ушла, не предупредив горничную. Значит, дверь открыть некому.
Что делать? Он пошел сам.
И вдруг он почувствовал смелость, решимость, способность скрывать и бороться. От пережитого им ужасного потрясения он за несколько минут стал зрелым человеком. А потом он хотел знать, хотел страстно, настойчиво, как умеют хотеть люди робкие и добродушные, когда их выведут из себя И все же он дрожал! От страха? Да… Может быть, он все еще боялся ее? Кто знает, сколько отчаявшейся трусости таится порою в отваге!
Он на цыпочках подкрался к двери и остановился, прислушался. Сердце его неистово колотилось. Он слышал только глухие удары у себя в груди да тоненький голосок Жоржа, все еще плакавшего в гостиной.
Тут над самой его головой опять раздался звонок, и он весь затрясся, как от взрыва; он нащупал замок, задыхаясь, изнемогая, повернул ключ и распахнул дверь.
Жена и Лимузен стояли перед ним на площадке.
Она сказала с удивлением, в котором сквозила некоторая досада:
— Ты уж и двери сам открываешь. А Жюли где?
Ему сдавило горло, он часто дышал, силился ответить и не мог произнести ни слова.
— Ты что, онемел? Я спрашиваю, где Жюли? Он пробормотал:
— Она.., она.., она ушла…
Жена рассердилась:
— Как ушла? Куда? Зачем?
Он понемногу оправился и почувствовал, как в нем закипает острая ненависть к наглой женщине, стоящей перед ним.
— Да, ушла, ушла совсем . Я ее рассчитал..
— Ты ее рассчитал?.. Рассчитал Жюли?.. Да ты в уме ли?..
— Да, рассчитал, потому что она надерзила и потому.., потому, что она обидела ребенка.
— Жюли?
— Да… Жюли.
— Из-за чего она надерзила?
— Из-за тебя.
— Из-за меня?
— Да… Потому что обед перестоялся, а тебя не было дома.
— Что она наговорила?..
— Наговорила.., всяких гадостей по твоему адресу… Я не должен был.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11