Юлечка!
Я счастлив, что вижу: за эти годы твой взгляд на Валерия не изменился – взгляд привычного изумления его непониманием огромности ее превосходства. (Юлечка – единственная женщина в мире, которая призналась мне, что любит меня – но только когда я пьян, а трезвого терпит в ожидании, что рано или поздно я напьюсь. С годами любви все больше, ибо ждать ей приходится все меньше)
Я сбиваюсь на себя, потому что, уже трудно отделять. Потому что Хаит, как Париж, почти всегда со мной – почти, потому что иногда Хаит становится гражданином.
Прошлый год. В Одессе – выборы. Одесса в борьбе. Хаит – в Одессе. Это было жуткое зрелище Хаит с портфелем. Это было выше сострадания. На вопрос «который час?» он отвечал, Миша, если" победят те суки… На вопрос «а зачем портфель» он отвечал, Миша, эти тоже суки, но это наши суки, а те просто суки и больше ничего. Это формула всех наших выборов. И с-лава Богу, что любые суки, которых поддерживают такие люди, как Хаит, обречены.
Один философ сказал, что человек – это человек и его обстоятельства. Хаит честно тащит по жизни свой туго набитый обстоятельствами портфель. В этом портфеле – его Одесса, его Юля, его дети, для которых он сделал все что мог, – вплоть до того что их двое (будем считать эту цифру реальной). А еще в этом портфеле юмор.
Юмор Хаита – это не одесский юмор, и не юмор его любимого КВН. Потому что сегодня одесским юмором считается просто акцент, а юмором КВН – его недержание. А высший класс шутника – удержаться от шутки. Поэтому у Хаита юмор истинный. Если влезть к нему в кишки, то там часто гостит одиночество, и поэтому в его портфеле еще стихи, и поэтому ему так хочется иногда все послать и воспарить, но мешает портфель, полный ответственности – за детей и друзей, за поэзию и юмор, за море и мэрию, короче, за всю Одессу, и за тех сук, которые постоянно побеждают этих.
А все вместе – это уже не просто обстоятельства.
Это – путь.
На этому пути, Валерий, ты добился главного – тебе не надо никому объяснять кто твой друг. Мы о себе сами все знаем – поэтому будем и впредь искать точки, где сможем оказаться с тобой рядом. Не стану говорить – «вокруг тебя», иначе ты окажешься к кому-то спиной.
А ты этого стесняешься.
Руслановой –?
(1989)
Признание в любви – вещь наркотическая. Затягивает моментально. Главное – начать. Я решаюсь:
– Нина!
Так будет лучше всего.
«Уважаемая Нина» – пресно и стерто. Что, однако же, не значит, что я не уважаю тебя. Вот спроси меня: «Ты меня уважаешь?», и я скажу: «Я тебя жутко уважаю, Нина!»
«Дорогая Нина!» – еще хуже. Похоже на письмо из редакции молодежной газеты. Так можно обратиться к любой из Нин. А ты – единственная.
Я бы желал написать «Любимая!», но честь дамы… но сплетни… тем более вдруг их не будет!.. Впрочем, пусть они застрелятся.
Итак, Нина!
Уважаемая, дорогая и любимая!
Помнишь ли ты, когда именно начался наш роман?
Когда ты стрельнула мне в самое сердце?
«Короткие встречи»? «Лапшин»? «Знак беды»?
Или когда мы – втроем, чтобы не было сплетен! – сидели у меня на кухне и говорили о высоком, для чего все-таки открыли ту бутылку, и наша беседа еще более одушевилась, и ты сказала мне всю правду про этих гадов-режиссеров, и тем более про операторов, и особенно про художников, и, конечно, про композиторов, хоть бы они нормальную музыку писали.
Или по телевизору, когда тот тип брал у тебя интервью, а ты все время с ним не совпадала – не соглашалась, не отрицала, а отвечала так, как играешь, – перпендикулярно.
Этот твой перпендикуляр летит всегда вроде бы как Бог на душу положит. Но при этом всегда попадает в нужную точку. В яблочко. То есть прямо в мое сердце, Нина!
И откуда у тебя эта дивная сипотца?
Но лучше всего ты умеешь хохотать!
Но еще лучше – тосковать.
Но еще лучше – возмущаться. Тут тебе нет равных в нашем кино. А равных нашему кино – нету.
Но особенно я люблю тебя, когда в очках, когда ты похожа на училку младших классов; эта училка сказала мне, когда я в младшем классе учился: «А ну, положь этот яблок!»
Так и сказала.
Нина! Друг мой, товарищ и брат!
Критики все про тебя напишут, разложат, обоснуют и объяснят природу, которую нельзя объяснить. Они проведут параллели, употребят слова «проникновенно», «духовность», а самые обученные скажут еще о «нутряном». Это свой «яблок» они грызут честно.
Пусть разбираются, а я тебе скажу главное.
Что-то ты давно не звонишь! Только честно, Нина: у тебя что, кроме меня кто-то есть? Учти: любят тебя миллионы, но я ближе живу.
Если бы я только мог написать что-то достойное тебя!
Но – невозможно. Это означало бы, что я достиг неслыханного совершенства. Разве только запустить программу «Каждому пишущему – отдельное место среди классиков к 2000-му году».
Но что-то в этих программах есть кладбищенское…
Лучше – о любви!
Нина! Я люблю тебя всей смелостью человека, женатого на другой артистке. Впрочем, недавно ей тоже один сценарист печатно признался в любви. Тонкий ход! Они думали, что, если публично, так никто ничего не заметит.
Ах, Нина! Как же гениально ты угадала свою фамилию!
Кстати, Грибоедов тоже любил Нину. Недаром я всегда чувствовал в себе что-то от классика.
А в общем, если о настоящей любви, то ты, Нина, конечно же, народная артистка. Я не о звании – его дадут. Или дадут другим. Дело не в этом. А в том, что раз народная – значит, и моя. Но если моя – при чем здесь остальной народ?
По-моему, изящное рассуждение.
на.
Я люблю тебя, Нина Русланова. Будь бдительна.
Звони чаще!
3. Е. Гердту – 75
(Октябрь-91)
Чтобы вести разговор о Гердте, надо найти адекватный масштаб.
Иоганн Гете сказал: «Самое ужасное – это наличие воображения при отсутствии вкуса».
Видимо, Гете давал перспективную формулу развитого социализма. И Гердт тут ни при чем. С Гердтом главное – подобрать масштаб.
Антон Павлович Чехов сказал: «Лев Николаевич, такое чувство, что вы сами когда-то были лошадью». Он имел в виду рассказ про Холстомера, который написал Толстой, о чем в этой демократической аудитории не все могут знать.
Я в этом смысле чувствовал себя практически Чеховым, когда в юные годы смотрел фильм про нелегкую жизнь тюленей или пингвинов, где в конце шли титры: «Текст читает Зиновий Гердт».
Это была величайшая ложь. Ибо Гердт, как и Толстой, не писал и не читал текст. Гердт лично сам был мудрым, много пережившим тюленем и видавшим виды пингвином. И остальные пингвины и тюлени полностью ему доверяли и считали своим.
Гердта считают своим вообще все, у кого есть вкус. Поэтому даже странно, что здесь сегодня так много народа.
Однажды в моей любимой Одессе мне довелось идти рядом с Зиновием Ефимовичем Гердтом по улице. Двое одесситов увидели его.
Первый сказал:
– Ты смотри! Гердт приехал!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35