Он всегда ел торопливо, и она ругала его за это. Потому что это вредно – быстро есть, плохо пережёвывая пищу. Видела, как он стоит у двери в голубой тенниске с загорелыми до краёв коротких рукавов длинными мальчишескими руками. Он любил эту голубую тенниску, которую она купила ему, отстояв в магазине длинную очередь. Носил её, не снимая. Она простирнёт, и он опять наденет: «Мам, я к ребятам!» А вечером он любил читать, улёгшись на своей кушетке. Он спал головой к этажерке, ногами к платяному шкафу. Над головой у него висела лампочка в стеклянном колпачке. Висела на рогатом берёзовом сучке. Сучок этот Павлик притащил из леса, прибил к стене и повесил на него лампочку. Он любил читать перед сном и, чтобы не мешать матери и отцу, завешивал лампочку газетой, нацепив её на рогатый сучок. И она за это тоже ругала его – не за то, что он мешает им спать, а за то, что портит глаза, читая лёжа. Ведь читать лёжа вредно. Кушетка стоит, как стояла. Лампочки над ней нет, разбилась, а новую она так и не повесила. Зачем? Сучок тоже отвалился и куда-то задевался. Зато кораблик с надписью «Паллада» стоял на этажерке, как поставил его Павлик в свой последний день. «Фрегат» – назвал его мальчишка. Оказывается, он называется «фрегат» – кораблик Павлика, а она и не знала. Фрегат «Паллада» – что-то знакомое, думала она, фрегат «Паллада». А вот теперь нет и его – последней памяти о Павлике. Анна Николаевна вдруг, словно что-то решив для себя, поднялась с кресла, подошла к буфету, выдвинула ящик, в котором вместе с рецептом лежал тетрадный листок, оставленный девочками. Анна Николаевна достала листок, надела очки и, шевеля губами, прочитала вслух:
– «Мурзина, Бочкарёва, Кореньков, 4-й „А“»…
Девчонки эти – Мурзина и Бочкарёва – говорили, как их зовут, но она запамятовала. А как зовут мальчишку, Анна Николаевна и вовсе не знала. Кореньков – и всё. «Ну, ладно, Кореньков! Погоди! Я до тебя доберусь!» – подумала она.
В воздухе не успела ещё раствориться последняя трель звонка, а школьная раздевалка уже наполнилась топотом и гулом. Казалось, что вкатившийся туда живой ком сметёт сейчас со своего пути растерянно стоявшую посреди вестибюля старую женщину.
– К стенке отойди, затопчут! – крикнула ей нянечка, сама привычно и уверенно чувствовавшая себя в этой стихии.
Но старуха продолжала стоять на месте, нетерпеливо вглядываясь в лица ребят. И этот пристальный взгляд неожиданно поймал стремительно нёсшийся вперёд Кореньков. Он замер на бегу, словно налетел на препятствие. Несколько долгих мгновений они безмолвно смотрели друг на друга. Кореньков рад был бы сейчас провалиться сквозь землю. Он сделал робкую попытку спрятаться за спины ребят, но Анна Николаевна грозно крикнула:
– Кореньков!
Кореньков вжал голову в плечи и двинулся к ней.
– Ну и бабушка! – удивлённо пробормотала нянечка. – Сколько лет в школе работаю, но чтобы родного внука по фамилии звать, такого ещё не видела!
Они шли по улице: впереди со своей палкой Анна Николаевна, а следом за ней Кореньков с опущенной головой.
Он и сам не мог ответить себе, зачем идёт за старухой. Наконец Анна Николаевна остановилась, обернулась и произнесла только одно слово. Даже и не слово, а так, междометие. Но бывает, что одно такое междометие значит больше, чем целая тысяча слов.
– Ну? – сказала Анна Николаевна.
Если бы можно было опустить голову ещё ниже, Кореньков бы это сделал. Но подбородок его уже и так упирался в грудь.
– Сломал? – мрачно и как-то безысходно выдохнула Анна Николаевна. Кореньков от желания исчезнуть, казалось, стал меньше.
– Я… Я починю… – неуверенно пробормотал он. Но это обещание не смягчило старуху, напротив, оно словно оскорбило её.
– Да как ты смел! – крикнула она, подняла палку, будто замахнувшись ею на мальчишку. И вдруг заплакала.
Кореньков ждал чего угодно. Крика, угроз, немедленного похода к директору, к маме. Наверное, даже если бы Анна Николаевна ударила его сейчас своей палкой, он бы всё равно не так растерялся. А старуха плакала в голос. Слёзы скатывались по ложбинкам морщин, и от этого всё лицо сразу стало мокрым.
Кореньков до сих пор не так часто видел, чтобы взрослые плакали. То есть в кино или по телевизору – сколько угодно, но чтобы в жизни… Мама, например, на его памяти не плакала ни разу. Он, правда, однажды слышал, как она жаловалась соседке и говорила «до слёз меня довёл», но одно дело говорить…
– Вещей его у меня никаких не сохранилось, только фрегат этот. Такое время было… Часть пораздавала, часть продала. Думала, вернётся – всё новое купим…
Кореньков так ушёл в свои размышления, что в первый момент даже не понял, о чём говорит Анна Николаевна, тем более, что она перебивала сама себя, перескакивала с одного на другое.
– Мужа в самом начале войны убило, а Павлик… Он и под Сталинградом живой остался, даже не ранили, и потом… Похоронка только в марте сорок пятого пришла, а погиб он 15 января, в Польше. Кельце город называется… В братской могиле… Даже могилы своей нет. Единственная память оставалась, а ты…
Старуха вдруг круто развернулась и побрела прочь, нетвёрдо ступая по скользкой дороге. Кореньков смотрел на её сгорбленную спину. Он понимал, что он должен, обязан догнать сейчас Анну Николаевну, как-то утешить её. Но что он мог ей сказать?..
Размышления, весёлые и грустные
Происшествие на луже-водохранилище не прошло даром. Кореньков простудился. С вечера он зашмыгал носом. Мама сунула ему градусник под мышку, потом посмотрела на градусник, покачала головой, но ругать не стала. Утром вызвала врача, позвонила на работу, предупредила, что задержится ненадолго, врач придёт в первой половине дня. И в самом деле, вскоре пришла врач, пожилая, похожая на их прежнюю учительницу Евгению Фёдоровну. Сняв в передней пальто, прошла в комнату, заглянула Коренькову в горло, спросила, верней, не спросила, а сказала:
– Мороженое ел, в хоккей гонял. Тёплое молоко с мёдом. На ночь – чай с малиновым вареньем.
Как только она сказала про малиновое варенье, перед Кореньковым возникла небольшая вазочка на круглом столе, с вязким, словно тянучка, вареньем, фрегат «Паллада» с поломанными мачтами и оборванными парусами, сгорбленная спина Анны Николаевны, уходящей по скользкой, как каток, дороге, и он тяжело вздохнул. Врач истолковала этот вздох по-своему.
– Ничего, посидишь до понедельника дома и опять будешь гонять свою шайбу, – сказала она бодрым тоном.
Про то, чтобы завязывать горло, она ничего не сказала. Это мама сама надумала. Но Кореньков не стал спорить, позволил обмотать себе шею зелёным маминым шарфиком. После врача мама ушла на работу, и Кореньков остался один. Вообще болеть иногда бывает приятно, особенно когда ничего не болит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
– «Мурзина, Бочкарёва, Кореньков, 4-й „А“»…
Девчонки эти – Мурзина и Бочкарёва – говорили, как их зовут, но она запамятовала. А как зовут мальчишку, Анна Николаевна и вовсе не знала. Кореньков – и всё. «Ну, ладно, Кореньков! Погоди! Я до тебя доберусь!» – подумала она.
В воздухе не успела ещё раствориться последняя трель звонка, а школьная раздевалка уже наполнилась топотом и гулом. Казалось, что вкатившийся туда живой ком сметёт сейчас со своего пути растерянно стоявшую посреди вестибюля старую женщину.
– К стенке отойди, затопчут! – крикнула ей нянечка, сама привычно и уверенно чувствовавшая себя в этой стихии.
Но старуха продолжала стоять на месте, нетерпеливо вглядываясь в лица ребят. И этот пристальный взгляд неожиданно поймал стремительно нёсшийся вперёд Кореньков. Он замер на бегу, словно налетел на препятствие. Несколько долгих мгновений они безмолвно смотрели друг на друга. Кореньков рад был бы сейчас провалиться сквозь землю. Он сделал робкую попытку спрятаться за спины ребят, но Анна Николаевна грозно крикнула:
– Кореньков!
Кореньков вжал голову в плечи и двинулся к ней.
– Ну и бабушка! – удивлённо пробормотала нянечка. – Сколько лет в школе работаю, но чтобы родного внука по фамилии звать, такого ещё не видела!
Они шли по улице: впереди со своей палкой Анна Николаевна, а следом за ней Кореньков с опущенной головой.
Он и сам не мог ответить себе, зачем идёт за старухой. Наконец Анна Николаевна остановилась, обернулась и произнесла только одно слово. Даже и не слово, а так, междометие. Но бывает, что одно такое междометие значит больше, чем целая тысяча слов.
– Ну? – сказала Анна Николаевна.
Если бы можно было опустить голову ещё ниже, Кореньков бы это сделал. Но подбородок его уже и так упирался в грудь.
– Сломал? – мрачно и как-то безысходно выдохнула Анна Николаевна. Кореньков от желания исчезнуть, казалось, стал меньше.
– Я… Я починю… – неуверенно пробормотал он. Но это обещание не смягчило старуху, напротив, оно словно оскорбило её.
– Да как ты смел! – крикнула она, подняла палку, будто замахнувшись ею на мальчишку. И вдруг заплакала.
Кореньков ждал чего угодно. Крика, угроз, немедленного похода к директору, к маме. Наверное, даже если бы Анна Николаевна ударила его сейчас своей палкой, он бы всё равно не так растерялся. А старуха плакала в голос. Слёзы скатывались по ложбинкам морщин, и от этого всё лицо сразу стало мокрым.
Кореньков до сих пор не так часто видел, чтобы взрослые плакали. То есть в кино или по телевизору – сколько угодно, но чтобы в жизни… Мама, например, на его памяти не плакала ни разу. Он, правда, однажды слышал, как она жаловалась соседке и говорила «до слёз меня довёл», но одно дело говорить…
– Вещей его у меня никаких не сохранилось, только фрегат этот. Такое время было… Часть пораздавала, часть продала. Думала, вернётся – всё новое купим…
Кореньков так ушёл в свои размышления, что в первый момент даже не понял, о чём говорит Анна Николаевна, тем более, что она перебивала сама себя, перескакивала с одного на другое.
– Мужа в самом начале войны убило, а Павлик… Он и под Сталинградом живой остался, даже не ранили, и потом… Похоронка только в марте сорок пятого пришла, а погиб он 15 января, в Польше. Кельце город называется… В братской могиле… Даже могилы своей нет. Единственная память оставалась, а ты…
Старуха вдруг круто развернулась и побрела прочь, нетвёрдо ступая по скользкой дороге. Кореньков смотрел на её сгорбленную спину. Он понимал, что он должен, обязан догнать сейчас Анну Николаевну, как-то утешить её. Но что он мог ей сказать?..
Размышления, весёлые и грустные
Происшествие на луже-водохранилище не прошло даром. Кореньков простудился. С вечера он зашмыгал носом. Мама сунула ему градусник под мышку, потом посмотрела на градусник, покачала головой, но ругать не стала. Утром вызвала врача, позвонила на работу, предупредила, что задержится ненадолго, врач придёт в первой половине дня. И в самом деле, вскоре пришла врач, пожилая, похожая на их прежнюю учительницу Евгению Фёдоровну. Сняв в передней пальто, прошла в комнату, заглянула Коренькову в горло, спросила, верней, не спросила, а сказала:
– Мороженое ел, в хоккей гонял. Тёплое молоко с мёдом. На ночь – чай с малиновым вареньем.
Как только она сказала про малиновое варенье, перед Кореньковым возникла небольшая вазочка на круглом столе, с вязким, словно тянучка, вареньем, фрегат «Паллада» с поломанными мачтами и оборванными парусами, сгорбленная спина Анны Николаевны, уходящей по скользкой, как каток, дороге, и он тяжело вздохнул. Врач истолковала этот вздох по-своему.
– Ничего, посидишь до понедельника дома и опять будешь гонять свою шайбу, – сказала она бодрым тоном.
Про то, чтобы завязывать горло, она ничего не сказала. Это мама сама надумала. Но Кореньков не стал спорить, позволил обмотать себе шею зелёным маминым шарфиком. После врача мама ушла на работу, и Кореньков остался один. Вообще болеть иногда бывает приятно, особенно когда ничего не болит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28