Наконец, если в романе сатирически переигрываются действия властей, то почему этому перифразу придан суперхулиганский оттенок, почему слуги владыки принимают облик битых, бледных, хриплых городских подонков, исконных врагов власти?
22. Опять Коровьев.
О хулиганстве
О делах, разобранных в прошлой главе, Воланд не знает: «Какой такой Римский?» — спрашивает он. А ведь есть и еще такой же вопрос: «А отчего этот дым там, на бульваре?» (775), на который Азазелло отвечает докладом: «Это горит Грибоедов». Воланд знает далеко не все о фокусах своей свиты.
Оперный хор: каждый ведет свою партию в единой партитуре, именуемой традиционным обликом черта. Хулиганство не принадлежит Воланду, это — собственная партия свиты. Он ведет басы, там — тенора-подголоски.
В таблице провинностей мы отметили шестерых, покаранных по соизволению мессира; остальные, очевидно, пострадали от самодеятельности свиты.
Однако это еще не все. Кроме единичных жертв, были и группы: люди, с которыми расплачивались чертовыми деньгами; покупательницы в «дамском магазине» Коровьева; служащие поющего учреждения.
Отмечаем: деньги разбрасывал Коровьев, магазин открыл он же, пение хором инициировал опять он. За ним — вместе с Бегемотом — два поджога зданий, битком набитых людьми, Грибоедова и Торгсина.
Дела громкие, демонстративные, противопоставленные делам начальника тайной полиции сатаны, Азазелло.
Кажется, мы поняли, зачем Азазелло действует тайно, пытается замести следы и т. п. Это часть пародии на НКВД, которое все делало тайно. Мы не разобрались с другим, с хулиганским почерком этих действий. Но вспомним, что демонстративный Коровьев и штукарь Бегемот тоже хулиганят — только весело, а не угрюмо, как Азазелло.
Коровьев и Бегемот разыгрывают маленькие спектакли в стиле уличного балагана — раешника или кукольного театра Петрушки. Коровьев — регент, т. е. профессионал, человек сцены. Еще раз вспомним: человек, выдумавший этого удивительного гаера, воистину слова не молвил в простоте, и каждое его слово, будучи сказано, катится, как колобок, по всему роману — а наше дело его поймать.
Регент… Бывший регент нашел себе применение, прямое — дирижировать хором. (Это — первый и последний случай, когда он действует один. Дирижер-то всегда один…) Учреждение, его нанявшее, руководит Варьете: филиал Зрелищной комиссии (или «Городской зрелищный филиал»), занимающийся «облегченными развлечениями». Учреждение деморализовано своим заведующим, помешавшимся на общественной работе, на кружках: «по изучению Лермонтова, шахматно-шашечный, пинг-понга и кружок верховой езды» (609). Общая характеристика деятельности: «Очки втирал начальству!»…
Снова, как кажется, благонамеренная советская сатира и буффонадное наказание: является черт, карающий гадких очковтирателей, и заставляет все учреждение войти в хоровой кружок и начать непроизвольно, без возможности не участвовать, безостановочно петь «Славное море, священный Байкал».
Вы правильно поняли, читатель: это отнюдь не микросатира, а снова Большая Сатира, булгаковская, но отыскать комментирующий источник было при жизни автора труднее, чем найти неизвестный черновик Пушкина, ибо источник был конфискован НКВД. Это — маленькая повесть «Собачье сердце». (Почему Булгаков изменил собственному правилу для «Мастера» — что источник должен быть доступен, — поразмыслим позже.) Цитирую: «Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы? Да ее вовсе и не существует. …Это вот что: если я, вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха». «Я вам скажу, доктор, что ничто не изменится к лучшему в нашем доме, да и во всяком другом доме, до тех пор, пока не усмирят этих певцов!» (с. 145).
В литературе важно не только, что говорится, но и кто говорит; так вот, мы привели высказывание одного из носителей абсолютной истины — по Булгакову, — профессора медицины Преображенского, «человека факта», как он сам себя рекомендует. И он знал, что говорил.
Хоровое пение «Интернационала» после любого собрания и иного общественного мероприятия было после революции нормативным действием, как «Боже, царя храни» в гимназии до революции. В «Собачьем сердце» устами носителя абсолютной истины Булгаков превращает этот акт в символ всей нормативной псевдодеятельности — бесконечных собраний, митингов и прочего, и заявляет, что псевдодеятельность, считавшаяся священной, разваливает хозяйство. В «Собачьем сердце» обозначен символ коллективного самообмана; в «Мастере» идет сатира на этот символ, сатира язвительная и параболическая, бьющая прямо в центр идеологического здания.
Разумеется, она бьет и по обывателям — плачут, да поют, — но мишень Булгакова — не обыватель, а власть, непреодолимая сила, заставляющая петь против воли.
Воспользуемся случаем, чтобы разобраться несколько в правилах булгаковской тайнописи. Предыдущий трюк Коровьева был в Варьете, с чертовыми деньгами. Трюк расшифровывается легко, через классический источник — «Фауста». Фокус с пением при жизни Булгакова не поддавался прочтению — хоть клади под микроскоп, ибо ключ был спрятан от читателя надежнейше. Объяснение теперь кажется ясным: деньги — это экономика, а она не входила в священный круг запрещенных тем; более того, инфляция и голод выдавались — в лучших христианских традициях — за достоинства бытия. Сытость и «тряпки» — идеалы буржуазные, нам их не нужно! Посему, если бы кто-то и расшифровал в трюке с червонцами пародию на инфляцию, особой реакции бы не последовало: ничего, пусть посмеивается над временными трудностями, получит он свою любезную сытость… Но пародия на акт, считавшийся священным, на норматив показной благонамеренности была по меркам тех дней прямой «контрреволюцией», деянием смертельно опасным — не в переносном смысле! — и ключ к такой пародии следовало спрятать как можно дальше.
Поэтому же Булгаков отнес фокус с пением в самое незаметное из мыслимых московских учреждений; и не просто в незаметное, но занятое подчеркнуто несерьезным делом — «облегченными развлечениями», и даже не в самое облегченно-развлекательное учреждение, а в его филиал!.. Мол, не извольте беспокоиться, не настораживайте бдительность — чепуха, игрушка, к делу строительства коммунизма не относится.
Выбором центрального места действия, Варьете с его руководящими комиссиями, Булгаков дополнительно ориентирует поверхностного читателя на микросатиру.
Из тринадцати жертв Воланда восемь связаны с чем-то средним между цирком и кабаре. Если задуматься, разительное противоречие с фигурой Воланда, заместителя Бога на земле!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
22. Опять Коровьев.
О хулиганстве
О делах, разобранных в прошлой главе, Воланд не знает: «Какой такой Римский?» — спрашивает он. А ведь есть и еще такой же вопрос: «А отчего этот дым там, на бульваре?» (775), на который Азазелло отвечает докладом: «Это горит Грибоедов». Воланд знает далеко не все о фокусах своей свиты.
Оперный хор: каждый ведет свою партию в единой партитуре, именуемой традиционным обликом черта. Хулиганство не принадлежит Воланду, это — собственная партия свиты. Он ведет басы, там — тенора-подголоски.
В таблице провинностей мы отметили шестерых, покаранных по соизволению мессира; остальные, очевидно, пострадали от самодеятельности свиты.
Однако это еще не все. Кроме единичных жертв, были и группы: люди, с которыми расплачивались чертовыми деньгами; покупательницы в «дамском магазине» Коровьева; служащие поющего учреждения.
Отмечаем: деньги разбрасывал Коровьев, магазин открыл он же, пение хором инициировал опять он. За ним — вместе с Бегемотом — два поджога зданий, битком набитых людьми, Грибоедова и Торгсина.
Дела громкие, демонстративные, противопоставленные делам начальника тайной полиции сатаны, Азазелло.
Кажется, мы поняли, зачем Азазелло действует тайно, пытается замести следы и т. п. Это часть пародии на НКВД, которое все делало тайно. Мы не разобрались с другим, с хулиганским почерком этих действий. Но вспомним, что демонстративный Коровьев и штукарь Бегемот тоже хулиганят — только весело, а не угрюмо, как Азазелло.
Коровьев и Бегемот разыгрывают маленькие спектакли в стиле уличного балагана — раешника или кукольного театра Петрушки. Коровьев — регент, т. е. профессионал, человек сцены. Еще раз вспомним: человек, выдумавший этого удивительного гаера, воистину слова не молвил в простоте, и каждое его слово, будучи сказано, катится, как колобок, по всему роману — а наше дело его поймать.
Регент… Бывший регент нашел себе применение, прямое — дирижировать хором. (Это — первый и последний случай, когда он действует один. Дирижер-то всегда один…) Учреждение, его нанявшее, руководит Варьете: филиал Зрелищной комиссии (или «Городской зрелищный филиал»), занимающийся «облегченными развлечениями». Учреждение деморализовано своим заведующим, помешавшимся на общественной работе, на кружках: «по изучению Лермонтова, шахматно-шашечный, пинг-понга и кружок верховой езды» (609). Общая характеристика деятельности: «Очки втирал начальству!»…
Снова, как кажется, благонамеренная советская сатира и буффонадное наказание: является черт, карающий гадких очковтирателей, и заставляет все учреждение войти в хоровой кружок и начать непроизвольно, без возможности не участвовать, безостановочно петь «Славное море, священный Байкал».
Вы правильно поняли, читатель: это отнюдь не микросатира, а снова Большая Сатира, булгаковская, но отыскать комментирующий источник было при жизни автора труднее, чем найти неизвестный черновик Пушкина, ибо источник был конфискован НКВД. Это — маленькая повесть «Собачье сердце». (Почему Булгаков изменил собственному правилу для «Мастера» — что источник должен быть доступен, — поразмыслим позже.) Цитирую: «Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы? Да ее вовсе и не существует. …Это вот что: если я, вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха». «Я вам скажу, доктор, что ничто не изменится к лучшему в нашем доме, да и во всяком другом доме, до тех пор, пока не усмирят этих певцов!» (с. 145).
В литературе важно не только, что говорится, но и кто говорит; так вот, мы привели высказывание одного из носителей абсолютной истины — по Булгакову, — профессора медицины Преображенского, «человека факта», как он сам себя рекомендует. И он знал, что говорил.
Хоровое пение «Интернационала» после любого собрания и иного общественного мероприятия было после революции нормативным действием, как «Боже, царя храни» в гимназии до революции. В «Собачьем сердце» устами носителя абсолютной истины Булгаков превращает этот акт в символ всей нормативной псевдодеятельности — бесконечных собраний, митингов и прочего, и заявляет, что псевдодеятельность, считавшаяся священной, разваливает хозяйство. В «Собачьем сердце» обозначен символ коллективного самообмана; в «Мастере» идет сатира на этот символ, сатира язвительная и параболическая, бьющая прямо в центр идеологического здания.
Разумеется, она бьет и по обывателям — плачут, да поют, — но мишень Булгакова — не обыватель, а власть, непреодолимая сила, заставляющая петь против воли.
Воспользуемся случаем, чтобы разобраться несколько в правилах булгаковской тайнописи. Предыдущий трюк Коровьева был в Варьете, с чертовыми деньгами. Трюк расшифровывается легко, через классический источник — «Фауста». Фокус с пением при жизни Булгакова не поддавался прочтению — хоть клади под микроскоп, ибо ключ был спрятан от читателя надежнейше. Объяснение теперь кажется ясным: деньги — это экономика, а она не входила в священный круг запрещенных тем; более того, инфляция и голод выдавались — в лучших христианских традициях — за достоинства бытия. Сытость и «тряпки» — идеалы буржуазные, нам их не нужно! Посему, если бы кто-то и расшифровал в трюке с червонцами пародию на инфляцию, особой реакции бы не последовало: ничего, пусть посмеивается над временными трудностями, получит он свою любезную сытость… Но пародия на акт, считавшийся священным, на норматив показной благонамеренности была по меркам тех дней прямой «контрреволюцией», деянием смертельно опасным — не в переносном смысле! — и ключ к такой пародии следовало спрятать как можно дальше.
Поэтому же Булгаков отнес фокус с пением в самое незаметное из мыслимых московских учреждений; и не просто в незаметное, но занятое подчеркнуто несерьезным делом — «облегченными развлечениями», и даже не в самое облегченно-развлекательное учреждение, а в его филиал!.. Мол, не извольте беспокоиться, не настораживайте бдительность — чепуха, игрушка, к делу строительства коммунизма не относится.
Выбором центрального места действия, Варьете с его руководящими комиссиями, Булгаков дополнительно ориентирует поверхностного читателя на микросатиру.
Из тринадцати жертв Воланда восемь связаны с чем-то средним между цирком и кабаре. Если задуматься, разительное противоречие с фигурой Воланда, заместителя Бога на земле!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67