- А я по-твоему кто? - не поняла Катька ("Все-все-все-все-все").
- Ты?.. Ты не Ковригина, ты... - Продолжая исполнять хула-хуп в замедленной съемке, он с беспредельным отвращением выговорил мою действительно богомерзкую фамилию.
- Ах вот как!.. - задохнулась Катька. - Ну, спасибо, дорогой братец, этого я тебе не забуду!..
- Я тоже не забуду! Вышла за еврея, так...
И я понял, что наступил миг, определяющий судьбу. Определяющий, кем ты будешь жить.
Я шагнул к нему, и Катька с дочерью на руках стала у меня на дороге, произнеся лишь одно слово: "Умоляю". И я увидел вытаращенные от ужаса дочкины глазенки, уже разинутый для нового вопля ротик, краем глаза засек Бабушку Феню в какой-то бессмысленной кособокой позиции - и понял, что - нельзя. Еще не успев уяснить в точности что, но - нельзя. Нельзя подвергать новому ужасу ребенка (стукнуло ли ей уже три? Стукнуло), нельзя бить сына на глазах у матери, нельзя вносить в дом новое безобразие собственными руками, нельзя ставить Катьку в положение между... На Катькины бесчисленные сетования, что я ее не люблю, я мог бы много раз ответить, что ради любви к ней я пошел на самую тяжкую жертву в своей жизни, - только это было бы ложью. Чтобы я отказался от самого драгоценного, что у меня было, - от понта - из-за какой-то любви?.. "Из-за бабы", как с невыразимым презрением сплевывали в моем первом университете - ДК "Горняк"?.. Я остановился, потому что было нельзя. В тот миг я окончательно сделался взрослым человеком - уже не Москва, а я сам должен был определять свою судьбу. Не фантазии о себе, а реальную судьбу. И не только свою.
Я напрягся так, что затрещали сухожилия, напрягся, как шахтер, в предсмертном усилии пытающийся приподнять подмявшие его тысячи тонн грунта, и обмяк. Обмяк.
По укатанному шоссе я шагал вдоль железной дороги (черные ели сливались с тьмой - жирными поваленными восклицательными знаками светился только снег на их лапах) и думал с таким напряжением, с каким думают, быть может, единственный раз в жизни. Мне приходилось раз и навсегда выбирать между честью и ответственностью, между самоуслаждением и долгом. Первый микроповоротик я уже совершил: не удалился загадочно, а как можно более буднично шепнул Катьке, что хочу пройтись, остыть. И вдумываться старался тоже с предельной будничностью, то есть честностью - ни в чем не самоуслаждаясь, вглядываясь исключительно в реальные последствия.
За дальним бугром занималось электрическое зарево, по небу начали вращаться спицы исполинского колеса - тени опор вдоль железнодорожного полотна. Я уже умел по лязгу отличать товарняки от электричек - это был товарняк, он долбил землю, как паровой молот. Ударил в глаза прожектор, нарастающий вой резко взял октавой ниже, когда электровоз (земля содрогалась под ногами) бешено продолбил мимо - пошли громыхать и метаться черные платформы с черным лесом. Эффект Допплера... Да не снится ли мне это - еще вчера дважды призер Всесибирской олимпиады по физике, полчаса назад блестящий лихой студент блестящего факультета, я иду, начинающий неудачник и слизняк, из какого-то убогого поселка вдоль железной дороги, по которой мчатся в Финляндию черные товарняки, оглушительные, будто заводские цеха, и придумываю, как мне устроить свою жизнь среди каких-то чужих страшных людей, которых просто не могло быть в моей жизни!..
Но они были. И надо было думать - очень серьезно думать! - как с ними обходиться. Что, если бы я поступил как подобает мужчине? Я врубаю ему справа, он грохается на десятирублевый сервант из комиссионки - звон стекла, вопли дочери, может быть, кровь, Бабушка Феня бросается его поднимать, Катька мечется между мной и захлебывающейся дочкой... Лешу, однако, с первого удара я, скорее всего, не вырублю - он попрет на меня, женщины на нас повиснут, с дочкой уж и не знаю что будет... Если он прорвется, я, скорее всего, снова его уложу: эти военные хитрости - в пах, в горло - в пьяном виде у него вряд ли пройдут. Но он не сдастся - придется или измолотить его до полусмерти, или вызвать милицию. И как потом жить - милицию простонародье не прощает, надо "разбираться самим" - разбираться человеку со свиньей. Теща, впрочем, ради лада и это проглотит, но не проглотит он: ведь в чувстве собственного достоинства единственное его достоинство - каждый раз, когда он напьется (то есть через день), он будет ко мне рваться сквозь женские кордоны и оскорблять почище сегодняшнего, если я стану отсиживаться за их спинами (хотя это было бы самое правильное). То есть мне все равно пришлось бы либо глотать эти извержения, либо через день драться. И спать одетым, чтоб не понадобилось отбиваться в трусах, если чувство собственного достоинства пробудит его среди ночи. То есть засыпать под утро, а потом ехать на работу, чтобы и там изображать любезную непроницаемость. И думать не о формулах - единственном, что еще держало мою голову над помойкой, - а о том, что меня ждет вечером.
Это что касается меня. А на что я обреку дочку, вообще страшно подумать...
Перед Катькой в ту минуту я не чувствовал ни малейшей ответственности, потому что, вольно или невольно, именно она ввела своего брата в мою жизнь. Но и предъявлять ей ультиматумы типа "или он, или я" я тоже чувствовал себя не вправе - это их дом, неколебимо напоминала мне моя решалка. И если жить в нем нет возможности, надо уходить. Но уйти только потому, что невыносимо остаться, я тоже не имел права - я не имел права бросить жену и дочь без их вины. Снять для всех для нас квартиру, отнять у них половину моей и без того небогатой зарплаты тоже было нельзя - я был обложен этими "нельзя", как затравленный волк. Искать работу поденежней? Я уже искал - в плотники, впрочем, не пробовал. Но отрубить последнюю свободу, которую я мог иметь только при дворе Орлова, если даже я там и пария...
Выхода не было. Вернее, он был очевиден - терпеть.
Но сколько же можно терпеть?! А столько, сколько понадобится.
А если он потребует лизать ему его всколосившуюся рыжим пухом задницу фавна? Значит, надо будет лизать задницу фавна.
Но до каких же пор?! До тех пор, пока не появится возможность этого не делать.
Плевки получать как еврей, а за гонор держаться как русский - извините, с чем-то одним придется расстаться.
И я выдержал весь срок до Лешиной женитьбы. Выдержать можно все, если побольше думать о деле и поменьше о самоуслаждении. Мне было выгоднее его не злить, и потому я избрал новую манеру - простодушное дружелюбие сквозь легкую озабоченность: я как бы все время думал о деле, требующем моего срочного внимания. Все время куда-то спешить - так легче не расслышать, чего не надо. Помню, Бабушка Феня обрадовалась меховой жилетке, которую я привез с таймырской шабашки: "Леша будет в электричку поддевать".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65