Она ни разу не обернулась и сидела совершенно неподвижно до тех пор, пока мы не завернули за выступ берега и не оставили позади это зрелище и его звуки. Хунилла, казалось, принадлежала к натурам, которые, пережив самую острую изо всех смертных болей, остаются вполне довольными тем, что отныне судьбе будет угодно обрывать одну за одной только более мелкие сердечные струны. Страдания стали для нее необходимостью, поэтому мучения других существ, ставших частицей ее души, благодаря привязанности или простой симпатии тут же отзывались болью в ее сердце. Милосердие, заключенное в стальную оправу. Душа, преисполненная земных скорбей, умеряемая хладом, нисходящим с небес.
Немногое остается добавить в продолжение этой истории. После длительного перехода, мучимые то безветрием, то противными ветрами, мы в конце концов добрались до небольшого перуанского порта Тумбес. Там капитан собирался нанять новых матросов. Пайята была неподалеку. Капитан продал черепаховое масло местному торговцу и, добавив к вырученному серебру кое-какие средства, собранные командой, передал все это нашей молчаливой спутнице, которая даже не подозревала, что сделали для нее моряки.
В последний раз одинокую Хуниллу видели, когда она отправлялась в Пайяту. Она ехала верхом на маленьком сером ослике и пристально всматривалась в бесформенное бронзовое распятие, лежавшее перед ней на плечах животного.
НАБРОСОК ДЕВЯТЫЙ. Остров Худс и отшельник Оберлус
В пещере мрачной той увидели, войдя,
Что на земле сидит проклятьем отягченный,
И мысли горькие рассудок бередят,
И патлы дикие, как ил грязны и черны,
На плечи свесились завесой непокорной,
Лицо скрывая; лишь одни глаза
Из темноты глазниц глядят ошеломленно.
К зубам прилипших губ бедняк не отверзал,
Как будто голод век его терзал.
Одет в дранье и жалкое тряпье,
Залатанное с помощью репьев,
Не в силах тело скрыть тщедушное свое.
К юго-востоку от острова Кросмен расположился остров Худс, или, иначе, Туманный остров Маккейна. С южной стороны в него врезается небольшая бухточка, стиснутая стекловидными скалами, примечательностью которой является широкая и плоская полоса берега, покрытая черной, грубо истолченной лавой. Место называется Черным пляжем, или Пристанью Оберлуса, хотя ее вполне можно было бы окрестить Пристанью Харона.
Эта часть бухточки именуется подобным образом в честь одичавшего белокожего существа, проведшего там долгие годы и в лице европейца продемонстрировавшего нецивилизованной округе такие дьявольские замашки, какие невозможно сыскать даже в окружающем каннибальском мире.
Около полувека тому назад Оберлус дезертировал с корабля и очутился на острове, упомянутом выше, который был тогда, как, впрочем, и в наши дни, совершенно необитаемым. Примерно в миле от Пристани, впоследствии получившей его имя, на дне долины или, вернее, широкой расщелины, где среди нагромождения скал нашлось около двух акров довольно сносной почвы, пригодной для примитивного земледелия, он выстроил себе берлогу из камней и осколков лавы. Пожалуй, долина была единственным местом на острове, еще пригодным для подобного применения. Оберлус преуспел в выращивании каких-то вырождающихся сортов картофеля и тыквы, которые время от времени выменивал на доллары или спиртное у не слишком-то разборчивых залетных китобоев.
Судя по рассказам, внешность его сильно пострадала от злобного навета какой-то колдуньи; казалось, он приложился к кубку Цирцеи — настолько зверо— подобным выглядело его тело, едва прикрытое рубищем. Кожа, обильно усеянная веснушками, была вся сожжена и постоянно лупилась от непрерывного воздействия солнечных лучей. Приплюснутый нос сильно искажал и без того безобразные черты землистого лица. Густые волосы и борода напоминали какую-то дикую, ядовито-рыжую растительность. Он поражал незнакомцев своим видом, будто был созданием вулкана, он казался выброшенным на поверхность тем же извержением, которое изрыгнуло на свет божий весь этот рстров. Когда, свернувшись калачиком, он спал в своем уединенном лагере, затерянном в горах, то, по словам очевидцев, его фигура, вся словно сшитая из лоскутков, сильно смахивала на ворох осенних листьев, сорванных с деревьев и сметенных в кучу в каком-нибудь укромном уголке завихрением пронизывающего ночного ветра, который, на время иссякнув, вскоре снова принимается мести, чтобы уже в другом месте повторить свой причудливый каприз. По некоторым сообщениям, наиболее странное зрелище этот самый Оберлус представлял душным и облачным утром, когда, спрятавшись под невообразимо ветхую черную брезентовую шляпу, занимала окучиванием картофеля на своем лавовом огороде. Его необычная фигура была настолько кривой и верткой, что, казалось, ее свойства постепенно передались через руки мотыжному черенку, который со временем, странно исказившись и выгнувшись замысловатым коленцем, превратился в безобразную суковатую палку, скорее похожую на боевую дубину дикаря, чем на рукоятку цивилизованного орудия труда. Увидев кого-нибудь впервые, Оберлус неизменно выказывал привычку с таинственным видом поворачиваться к незнакомцу спиной, скорее всего, потому, что это была наивыгоднейшая его поза, поскольку скрывала многие изъяны. Если таковой встрече суждено было состояться на огороде, что иногда и случалось, причем иной вновь прибывший следовал, бывало, от берега моря прямиком через горловину ущелья, чтобы наверняка застать необычного бакалейщика, по слухам орудовавшего в этих местах, Оберлус, завидев гостя, некоторое время продолжал мотыжить землю, не разгибая спины и не обращая никакого внимания на приветствия, какими бы вежливыми и дружелюбными они ни были. Причем, по мере того как посетитель старался зайти с фронта, чтобы заглянуть ему в лицо. Оберлус все так же, не выпуская из рук мотыги, старательно отворачивался, угрюмо вращаясь вокруг картофельного кустика. Это касательно окучивания. Когда же Оберлус занимался посадкой картофеля, весь его облик излучал такое злорадство, а движения рук были проникнуты такой таинственностью и действовали так незаметно, что казалось, будто он швыряет в лунки не клубни, а яд, совершая акт отравления колодца. Однако среди его мелких и не столь вредных чудачеств выделялась одна навязчивая идея, с которой он носился постоянно. Он был убежден, что посетители приходят к нему не только за овощами или в поисках какого ни есть общества на этом пустынном острове, а равно и для того, чтобы удовлетворить свое страстное желание увидеть воочию могущественного отшельника Оберлуса в его прямо-таки царственном уединении. Тщеславие подобного существа кажется невероятным — мизантропы самонадеянны, — но он действительно холил и лелеял это ужасное самомнение и порой напускал на себя такое величие, что не мог не позабавить некоторых заезжих капитанов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Немногое остается добавить в продолжение этой истории. После длительного перехода, мучимые то безветрием, то противными ветрами, мы в конце концов добрались до небольшого перуанского порта Тумбес. Там капитан собирался нанять новых матросов. Пайята была неподалеку. Капитан продал черепаховое масло местному торговцу и, добавив к вырученному серебру кое-какие средства, собранные командой, передал все это нашей молчаливой спутнице, которая даже не подозревала, что сделали для нее моряки.
В последний раз одинокую Хуниллу видели, когда она отправлялась в Пайяту. Она ехала верхом на маленьком сером ослике и пристально всматривалась в бесформенное бронзовое распятие, лежавшее перед ней на плечах животного.
НАБРОСОК ДЕВЯТЫЙ. Остров Худс и отшельник Оберлус
В пещере мрачной той увидели, войдя,
Что на земле сидит проклятьем отягченный,
И мысли горькие рассудок бередят,
И патлы дикие, как ил грязны и черны,
На плечи свесились завесой непокорной,
Лицо скрывая; лишь одни глаза
Из темноты глазниц глядят ошеломленно.
К зубам прилипших губ бедняк не отверзал,
Как будто голод век его терзал.
Одет в дранье и жалкое тряпье,
Залатанное с помощью репьев,
Не в силах тело скрыть тщедушное свое.
К юго-востоку от острова Кросмен расположился остров Худс, или, иначе, Туманный остров Маккейна. С южной стороны в него врезается небольшая бухточка, стиснутая стекловидными скалами, примечательностью которой является широкая и плоская полоса берега, покрытая черной, грубо истолченной лавой. Место называется Черным пляжем, или Пристанью Оберлуса, хотя ее вполне можно было бы окрестить Пристанью Харона.
Эта часть бухточки именуется подобным образом в честь одичавшего белокожего существа, проведшего там долгие годы и в лице европейца продемонстрировавшего нецивилизованной округе такие дьявольские замашки, какие невозможно сыскать даже в окружающем каннибальском мире.
Около полувека тому назад Оберлус дезертировал с корабля и очутился на острове, упомянутом выше, который был тогда, как, впрочем, и в наши дни, совершенно необитаемым. Примерно в миле от Пристани, впоследствии получившей его имя, на дне долины или, вернее, широкой расщелины, где среди нагромождения скал нашлось около двух акров довольно сносной почвы, пригодной для примитивного земледелия, он выстроил себе берлогу из камней и осколков лавы. Пожалуй, долина была единственным местом на острове, еще пригодным для подобного применения. Оберлус преуспел в выращивании каких-то вырождающихся сортов картофеля и тыквы, которые время от времени выменивал на доллары или спиртное у не слишком-то разборчивых залетных китобоев.
Судя по рассказам, внешность его сильно пострадала от злобного навета какой-то колдуньи; казалось, он приложился к кубку Цирцеи — настолько зверо— подобным выглядело его тело, едва прикрытое рубищем. Кожа, обильно усеянная веснушками, была вся сожжена и постоянно лупилась от непрерывного воздействия солнечных лучей. Приплюснутый нос сильно искажал и без того безобразные черты землистого лица. Густые волосы и борода напоминали какую-то дикую, ядовито-рыжую растительность. Он поражал незнакомцев своим видом, будто был созданием вулкана, он казался выброшенным на поверхность тем же извержением, которое изрыгнуло на свет божий весь этот рстров. Когда, свернувшись калачиком, он спал в своем уединенном лагере, затерянном в горах, то, по словам очевидцев, его фигура, вся словно сшитая из лоскутков, сильно смахивала на ворох осенних листьев, сорванных с деревьев и сметенных в кучу в каком-нибудь укромном уголке завихрением пронизывающего ночного ветра, который, на время иссякнув, вскоре снова принимается мести, чтобы уже в другом месте повторить свой причудливый каприз. По некоторым сообщениям, наиболее странное зрелище этот самый Оберлус представлял душным и облачным утром, когда, спрятавшись под невообразимо ветхую черную брезентовую шляпу, занимала окучиванием картофеля на своем лавовом огороде. Его необычная фигура была настолько кривой и верткой, что, казалось, ее свойства постепенно передались через руки мотыжному черенку, который со временем, странно исказившись и выгнувшись замысловатым коленцем, превратился в безобразную суковатую палку, скорее похожую на боевую дубину дикаря, чем на рукоятку цивилизованного орудия труда. Увидев кого-нибудь впервые, Оберлус неизменно выказывал привычку с таинственным видом поворачиваться к незнакомцу спиной, скорее всего, потому, что это была наивыгоднейшая его поза, поскольку скрывала многие изъяны. Если таковой встрече суждено было состояться на огороде, что иногда и случалось, причем иной вновь прибывший следовал, бывало, от берега моря прямиком через горловину ущелья, чтобы наверняка застать необычного бакалейщика, по слухам орудовавшего в этих местах, Оберлус, завидев гостя, некоторое время продолжал мотыжить землю, не разгибая спины и не обращая никакого внимания на приветствия, какими бы вежливыми и дружелюбными они ни были. Причем, по мере того как посетитель старался зайти с фронта, чтобы заглянуть ему в лицо. Оберлус все так же, не выпуская из рук мотыги, старательно отворачивался, угрюмо вращаясь вокруг картофельного кустика. Это касательно окучивания. Когда же Оберлус занимался посадкой картофеля, весь его облик излучал такое злорадство, а движения рук были проникнуты такой таинственностью и действовали так незаметно, что казалось, будто он швыряет в лунки не клубни, а яд, совершая акт отравления колодца. Однако среди его мелких и не столь вредных чудачеств выделялась одна навязчивая идея, с которой он носился постоянно. Он был убежден, что посетители приходят к нему не только за овощами или в поисках какого ни есть общества на этом пустынном острове, а равно и для того, чтобы удовлетворить свое страстное желание увидеть воочию могущественного отшельника Оберлуса в его прямо-таки царственном уединении. Тщеславие подобного существа кажется невероятным — мизантропы самонадеянны, — но он действительно холил и лелеял это ужасное самомнение и порой напускал на себя такое величие, что не мог не позабавить некоторых заезжих капитанов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20