И вот уже зрелище в самом разгаре, во всех подробностях, даже такая комическая деталь, как его стыдливая лихорадочная поспешность не ускользает от моего взгляда, так же, как ее настроенность на доброту, милосердие, искренность. А кассирше даже приходится повысить голос, чтобы разбудить меня: «Прошу вас?» И акцент у нее не совсем русский: она, скорее всего, приехала из какой-либо среднеазиатской республики бывшего Советского Союза — и я мгновенно оказываюсь в Самарканде или в прекрасной Бухаре: двугорбые верблюды, мечети с чувственными полушариями куполов, молитвенные залы, устланные коврами… И все это провожает меня на улицу, и корзинка с покупками у меня в руке.
После армии, в 1961 году, секретариат кибуца Хулда послал меня на два года в иерусалимский Еврейский университет. Я изучал литературу, потому что кибуцу срочно нужен был преподаватель в среднюю школу, которая называлась у нас «классы продолжения». Я изучал также и философию, поскольку настоял на этом. Каждое воскресенье между четырьмя и шестью часами около сотни слушателей собирались в Большой аудитории здания «Майзер», чтобы слушать цикл лекций профессора Гуго Шмуэля Бергмана «Философия диалога — от Кьеркегора до Мартина Бубера».
Моя мама Фаня тоже слушала лекции профессора Бергмана по философии — в тридцатые годы в университетском кампусе на горе Скопус, еще до того, как вышла замуж за моего отца. И о Бергмане она всегда вспоминала с симпатией и теплотой. В шестьдесят первом престарелый Бергман был уже профессором в отставке, или, как принято это называть на латыни, «профессор эмеритус», но нас всех притягивал его ясный, его пронзительный ум. Меня потрясала одна только мысль о том, что стоящий перед нами человек был одноклассником Франца Кафки и в течение двух лет — так он сам сказал нам однажды — сидел с Кафкой за одной партой в пражской гимназии, пока не появился Макс Брод и не занял его место на той парте.
В ту зиму профессор Бергман, бывало, приглашал к себе домой пять-шесть своих студентов — из тех, кто был ему особенно симпатичен, или из тех, кто был ему более интересен, чем остальные. Каждое воскресенье в восемь вечера, через два часа после окончания лекций, я добирался автобусом номер пять из нового университетского кампуса Гиват Рам в Рехавию, где в скромной квартирке жил профессор Бергман. Легкий устойчивый аромат, в котором смешивались запахи книжной пыли, свежего хлеба и цветов герани, витал в пространстве комнаты. Мы усаживались на тахту и на ковер у ног нашего прославленного учителя, друга юношеских лет Франца Кафки и Мартина Бубера, автора философских книг, по которым мы изучали теорию познания и основы логики. Притихнув, мы ловили каждое слово из его уст. И в старости своей был Шмуэль Гуго Бергман крупным и крепким человеком. Седой гривой, морщинками в уголках глаз, когда он иронически улыбался, острым взглядом, выражавшим в одно и то же время и сомнение и наивность любознательного ребенка, — всеми этими чертами профессор Бергман очень напоминал Альберта Эйнштейна в старости, каким мы представляем его себе по фотографиям. Со своим немецко-чешским акцентом он пробирался через иврит не совсем естественными шагами: это были не шаги уверенного в себе хозяина — в них ощущалась некая радостная торжественность, как у счастливого поклонника, чья возлюбленная наконец-то ответила ему взаимностью, и теперь ему нужно превзойти самого себя, дабы доказать ей, что она в нем не ошиблась.
Единственная тема, которая почти всегда занимала нашего учителя во время этих частных встреч, это — бессмертие души, или шанс — если такой шанс вообще имеется — существования после смерти. Об этом он говорил с нами в ту зиму, на исходе воскресных дней, под шум дождя, стучавшего в окна, под шум ветра в саду. Иногда он интересовался нашим мнением и слушал с предельным вниманием — не просто как терпеливый учитель, поддерживающий шаги своих учеников: он слушал как человек, которому проигрывают очень сложное музыкальное произведение, и среди моря звуков должен он распознать один единственный — особенный, минорный, и установить — не фальшивый ли он.
— Ничто, — сказал он нам в один из тех вечеров (и я ничего не забыл, до такой степени ничего не забыл, что, кажется мне, смогу повторить здесь сказанное им слово в слово), — ничто не пропадает бесследно. Никогда. Само слово «пропадает» предполагает, что Вселенная якобы конечна, и из нее можно исчезнуть. Но ничто (он намеренно протянул слово «ни-и-что») никогда не покидает Вселенную. Но ничто не проникает и внутрь ее. Ни одна песчинка пыли не теряется и не прибавляется. Вещество превращается в энергию, энергия — в вещество, атомы собираются вместе и вновь рассеиваются, все меняется, происходят превращения, но ни-и-что не может превратиться из существующего в несуществующее. Даже самый крохотный волосок, что, возможно, вырос на кончике хвоста какого-то вируса. Понятие «бесконечность», и в самом деле, абсолютно открыто, открыто до бесконечности, но в то же время это понятие закрыто и запечатано герметически: ничто не исходит, ничто не входит.
Он останавливается. Лукаво-наивная улыбка, словно свет восхода, разливается по всему его лицу. Изрезанному морщинами, выразительному лицу, от которого нельзя отвести глаз:
— Тогда почему — и это, быть может, кто-нибудь соизволит мне объяснить — почему мне настойчиво твердят, что одна-единственная вещь является исключением из правила, одна-единственная вещь предназначена отправиться ко всем чертям, превратиться в ничто, одной-единственной вещи уготовано полное небытие на всем пространстве Вселенной, где даже атом не может превратиться в ничто, и это именно моя несчастная душа? Что, каждая пылинка, каждая капелька воды будут пребывать вечно, пусть и в иных формах, все — кроме моей души?
— Душа, — подал голос из угла комнаты некий молодой остроумный гений, — ведь никто еще никогда ее не видел.
— Не видел, — немедленно согласился Бергман. — Но законы физики и математики тоже не увидишь здесь, в соседнем кафе. Не увидишь глазами и мудрость, глупость, вожделение, страх. Никто еще не взял образчик радости или тоски, чтобы поместить их в пробирку. Но кто же, мой молодой друг, кто же говорит с вами сейчас? Плазма Бергмана говорит с вами? Его селезенка? Может, случайно, это толстая кишка Бергмана философствует тут с вами? И кто, покорнейше прошу прощения, кто тот, кто в данную минуту вызвал не совсем приятную улыбку на ваших губах? Не ваша ли душа? Или это — хрящи? Желудочный сок?..
А в другой раз он сказал:
— Что ждет нас после смерти? Ни-и один человек не знает этого. Во всяком случае, нет сведений о том, что смерти сопутствует некое доказательство или в ней кроется некий потенциал убедительности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233
После армии, в 1961 году, секретариат кибуца Хулда послал меня на два года в иерусалимский Еврейский университет. Я изучал литературу, потому что кибуцу срочно нужен был преподаватель в среднюю школу, которая называлась у нас «классы продолжения». Я изучал также и философию, поскольку настоял на этом. Каждое воскресенье между четырьмя и шестью часами около сотни слушателей собирались в Большой аудитории здания «Майзер», чтобы слушать цикл лекций профессора Гуго Шмуэля Бергмана «Философия диалога — от Кьеркегора до Мартина Бубера».
Моя мама Фаня тоже слушала лекции профессора Бергмана по философии — в тридцатые годы в университетском кампусе на горе Скопус, еще до того, как вышла замуж за моего отца. И о Бергмане она всегда вспоминала с симпатией и теплотой. В шестьдесят первом престарелый Бергман был уже профессором в отставке, или, как принято это называть на латыни, «профессор эмеритус», но нас всех притягивал его ясный, его пронзительный ум. Меня потрясала одна только мысль о том, что стоящий перед нами человек был одноклассником Франца Кафки и в течение двух лет — так он сам сказал нам однажды — сидел с Кафкой за одной партой в пражской гимназии, пока не появился Макс Брод и не занял его место на той парте.
В ту зиму профессор Бергман, бывало, приглашал к себе домой пять-шесть своих студентов — из тех, кто был ему особенно симпатичен, или из тех, кто был ему более интересен, чем остальные. Каждое воскресенье в восемь вечера, через два часа после окончания лекций, я добирался автобусом номер пять из нового университетского кампуса Гиват Рам в Рехавию, где в скромной квартирке жил профессор Бергман. Легкий устойчивый аромат, в котором смешивались запахи книжной пыли, свежего хлеба и цветов герани, витал в пространстве комнаты. Мы усаживались на тахту и на ковер у ног нашего прославленного учителя, друга юношеских лет Франца Кафки и Мартина Бубера, автора философских книг, по которым мы изучали теорию познания и основы логики. Притихнув, мы ловили каждое слово из его уст. И в старости своей был Шмуэль Гуго Бергман крупным и крепким человеком. Седой гривой, морщинками в уголках глаз, когда он иронически улыбался, острым взглядом, выражавшим в одно и то же время и сомнение и наивность любознательного ребенка, — всеми этими чертами профессор Бергман очень напоминал Альберта Эйнштейна в старости, каким мы представляем его себе по фотографиям. Со своим немецко-чешским акцентом он пробирался через иврит не совсем естественными шагами: это были не шаги уверенного в себе хозяина — в них ощущалась некая радостная торжественность, как у счастливого поклонника, чья возлюбленная наконец-то ответила ему взаимностью, и теперь ему нужно превзойти самого себя, дабы доказать ей, что она в нем не ошиблась.
Единственная тема, которая почти всегда занимала нашего учителя во время этих частных встреч, это — бессмертие души, или шанс — если такой шанс вообще имеется — существования после смерти. Об этом он говорил с нами в ту зиму, на исходе воскресных дней, под шум дождя, стучавшего в окна, под шум ветра в саду. Иногда он интересовался нашим мнением и слушал с предельным вниманием — не просто как терпеливый учитель, поддерживающий шаги своих учеников: он слушал как человек, которому проигрывают очень сложное музыкальное произведение, и среди моря звуков должен он распознать один единственный — особенный, минорный, и установить — не фальшивый ли он.
— Ничто, — сказал он нам в один из тех вечеров (и я ничего не забыл, до такой степени ничего не забыл, что, кажется мне, смогу повторить здесь сказанное им слово в слово), — ничто не пропадает бесследно. Никогда. Само слово «пропадает» предполагает, что Вселенная якобы конечна, и из нее можно исчезнуть. Но ничто (он намеренно протянул слово «ни-и-что») никогда не покидает Вселенную. Но ничто не проникает и внутрь ее. Ни одна песчинка пыли не теряется и не прибавляется. Вещество превращается в энергию, энергия — в вещество, атомы собираются вместе и вновь рассеиваются, все меняется, происходят превращения, но ни-и-что не может превратиться из существующего в несуществующее. Даже самый крохотный волосок, что, возможно, вырос на кончике хвоста какого-то вируса. Понятие «бесконечность», и в самом деле, абсолютно открыто, открыто до бесконечности, но в то же время это понятие закрыто и запечатано герметически: ничто не исходит, ничто не входит.
Он останавливается. Лукаво-наивная улыбка, словно свет восхода, разливается по всему его лицу. Изрезанному морщинами, выразительному лицу, от которого нельзя отвести глаз:
— Тогда почему — и это, быть может, кто-нибудь соизволит мне объяснить — почему мне настойчиво твердят, что одна-единственная вещь является исключением из правила, одна-единственная вещь предназначена отправиться ко всем чертям, превратиться в ничто, одной-единственной вещи уготовано полное небытие на всем пространстве Вселенной, где даже атом не может превратиться в ничто, и это именно моя несчастная душа? Что, каждая пылинка, каждая капелька воды будут пребывать вечно, пусть и в иных формах, все — кроме моей души?
— Душа, — подал голос из угла комнаты некий молодой остроумный гений, — ведь никто еще никогда ее не видел.
— Не видел, — немедленно согласился Бергман. — Но законы физики и математики тоже не увидишь здесь, в соседнем кафе. Не увидишь глазами и мудрость, глупость, вожделение, страх. Никто еще не взял образчик радости или тоски, чтобы поместить их в пробирку. Но кто же, мой молодой друг, кто же говорит с вами сейчас? Плазма Бергмана говорит с вами? Его селезенка? Может, случайно, это толстая кишка Бергмана философствует тут с вами? И кто, покорнейше прошу прощения, кто тот, кто в данную минуту вызвал не совсем приятную улыбку на ваших губах? Не ваша ли душа? Или это — хрящи? Желудочный сок?..
А в другой раз он сказал:
— Что ждет нас после смерти? Ни-и один человек не знает этого. Во всяком случае, нет сведений о том, что смерти сопутствует некое доказательство или в ней кроется некий потенциал убедительности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233