Об Атамане ходят легенды, сам Юнг почтительно (о, эта почтительность сквозь зубы!) говорит: «Я подчиняюсь во всем Атаману», «Атаман приказывает мне подождать делать наступление на север», «Атаман велит мне не ссориться с японцами». И все в таком роде.
Но я все-таки думаю, что Юнг определенно старается быть скромным, или, вернее, он хочет действительно кому-то подчиняться для того, чтобы показать, что он прежде всего – солдат.
Но ведь всем ясно, что Атаману династия Цин нужна так же, как петуху тросточка. (Это выражение заимствовано у казака, который подает нам обед.) Атаман честно продается японцам, отдавая себе во всем отчет, и ему мерещится вовсе не престол какого-то богдыхана, которого отыскивает Юнг, а двуглавый орел и эполеты будущего маршала.
О Колчане мой патрон говорит с нескрываемым презрением. Он хохочет, произнося имя Герцога., как он называет полярного адмирала.
– Вы знаете, Збук, – сказал он мне однажды, пережевывая хлебную корку (он всегда ест рыжие верхние корки, и от этого крошки висят на усах), – этот дурак, мямля, стишки писал, ей-богу. Я сам видел, у него чемоданчик был такой клетчатый, жидовский, а вовсе не адмиральский, и чемоданчик этот доверху стихами набит… Стихов, как грязных воротничков. Вы понимаете, пишет стихи! Збук, почему вы смущаетесь, а? По-моему, вы тоже стишками балуетесь – у вас слог хороший.
Какое мне дело до того, что адмирал Колчак писал стихи? Да, нужно упомянуть, что барон Юнг не любит говорить о смерти Герцога. Она страшит моего патрона. Главный упор Юнг делает на то, что Герцог был расстрелян вместе с китайским палачом из иркутской тюрьмы, так по крайней мере известно из перехваченных давно красных газет.
То, что министр Пепеляев вел себя перед расстрелом скверно, не трогает Юнга.
– Что такое Пепеляев? – спрашивает меня Юнг и отвечает сам: – «Гражданская тля, канцлер, визирь мямли, пишущего стихи», «Серенький кардинальчик», как любил говорить о таких барон Будберг. Но адмирал по крайней мере не умер бабой, можно простить ему за это все стихи.
– А знаете, Збук, – бормочет он мне опять, – ведь меня тоже должны хлопнуть, а? Как вы думаете?
Он ходит по комнате, выразительно хлопая себя по затылку, задевает полами халата стулья, крутит усы и машет своей проклятой ручищей. Она у него похожа на мельничное крыло.
Потом он отрывисто приказывает:
– Ну, займемся творчеством, сверхчеловек Антон Збук! Берите перо и продолжайте…
И я пишу, честно зарабатывая свой зеленый горошек:
«Вероятно, вам известно, что Южный Китай заключил договор с большевиками против Северного Китая. Надо теперь ожидать, что большевики будут наступать не только на Харбин и Мукден, но и в сердце Северного Китая, через Калган на Пекин. Напрасно китайские начальники думают, что войска красных не пройдут Гоби. В России есть такие же места, и их начальники отлично знают, как надо проходить пустыни…»
Это письмо к генералу Найман-Вану.
Я пишу быстро и разборчиво, и Юнг долго смотрит на мои пальцы, бегущие вдоль линеек бумаги.
– Погодите, Збук! – вскакивает вдруг он. – Это, пожалуй, неверно… Хотя оставьте, не перечеркивайте. Вот что я хотел сказать: сами русские большевики не пойдут в поход, ведь в Китае есть свои большевики, свои революционеры.
Он хватается за голову и стонет:
– Ведь мы не видим войска, обозов, пушек! Это ужасно, что враг везде внутри. Они не будут, пожалуй, идти через Гоби, в Китае хватает своих большевиков.
Он опять долго ходит по комнате. Его кадык висит над воротником, он курит проклятые толстые папиросы, от которых у меня болит голова. К тому же эта жуткая привычка выдувать горящий табак из мундштуков, совершенно не заботясь о том, упадет ли он на пол или на мою бороду!
Я, Антон Збук, не умею писать связно, да, пожалуй, думаю, что– это не обязательно. Ведь человеческие слова похожи на ряды войск, а я не полководец, чтобы выстраивать их и любоваться парадом идей.
Пусть тот, кому достанутся эти строки, сумеет сам взять из этой массы то, что заблагорассудится ему. И он выстроит и бросит в бой бешеную кавалерию сравнений, поведет покорную пехоту глаголов, может быть, и чумазые саперы – имена существительные – пригодятся будущему повелителю слов.
Итак, пусть все, кому нужно, возьмут мои слова и велят этим словам идти в бой за дело, нужное каждому повелителю.
Хотя я сейчас хочу на минуту отказаться от только что высказанной мысли. Я думаю привести здесь несколько небольших событий, но отнюдь не подобранных мною под влиянием какой-нибудь тенденции. Кстати сказать, в этих заметках хронология даже и не ночевала. Я записываю по мере того, как вспоминаю…
– Збук, я думаю, что история – это костер, который всегда тлеет, и лишь иногда пламя его поднимается до неба. Нужно прийти и разворошить этот костер. Аттила, Бисмарк, Наполеон… может быть, а и, наверное, может быть – Я! А кардинальчики, адвокаты, Герцог – только прикуривают от уголька… А, как вы думаете, я прав? Разворошу или нет? Уже, уже разворошил, поймите вы это.
Я ответил ему:
– А вы не забыли, барон, что миллионы людей не дадут вам разворошить костра до конца. Это старо и просто, вспомните Нерона.
– Что вы хотите сказать?
– Миллионы не захотят пользоваться иллюминацией, которую вы предлагаете им, тогда…
– Что тогда? – быстро спросил он.
– Понимаю! – закричал Юнг и, повернувшись ко мне, хлопнул себя по затылку, как делал уже не однажды.
Я кивнул ему головой.
… В Урге царит оживление. Вчера я присутствовал при отправке на север первых частей, которые должны ударить по красным.
Юнг отправил всю «тоскующую сволочь», как я называю людей, желающих умереть за династию Цин. Бандит Канака заполнил своими людьми первые ряды этого отряда. Перед отправкой барон сказал небольшое слово, и солдаты покрыли это слово криком «ура» на пяти языках. Китайцы, монголы, сербы, русские и даже два офицера-литовца, которых барон, изволя шутить, назвал одного Убегайтисом, а другого Догоняйтисом. Весь этот сброд шатался, как пьяный, и пел песни.
Тоскующая сволочь была довольна разрешением, данным ей Юнгом – брать и делить добычу. Они ушли, сдерживая коней. Полковник Шибайло снял фуражку и перекрестился, провожая взглядом уезжающих.
– Ты вовсе на Кутузова не похож! – резко сказал ему Юнг.
Полковник покорно надел фуражку.
Тоскующая по подвигам и наживе сволочь увезла впереди себя голубое знамя. Почему голубое – никто не знает, в том числе и я.
В этот день за ужином у нас произошел такой разговор:
– Барон, скучно брать и разрушать города. Тоска… Одно и то же везде, нет триумфальных арок, в каждом городе вы увидите сначала кладбище, потом бойни, тюрьмы, больницы… Труп у забора, лужа крови… а победитель торопливо после боя, у стены, позорно вывернув колени, стоит, отдавая должное природе, и мутный пивной поток шипит, мешаясь с чистой чужой кровью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Но я все-таки думаю, что Юнг определенно старается быть скромным, или, вернее, он хочет действительно кому-то подчиняться для того, чтобы показать, что он прежде всего – солдат.
Но ведь всем ясно, что Атаману династия Цин нужна так же, как петуху тросточка. (Это выражение заимствовано у казака, который подает нам обед.) Атаман честно продается японцам, отдавая себе во всем отчет, и ему мерещится вовсе не престол какого-то богдыхана, которого отыскивает Юнг, а двуглавый орел и эполеты будущего маршала.
О Колчане мой патрон говорит с нескрываемым презрением. Он хохочет, произнося имя Герцога., как он называет полярного адмирала.
– Вы знаете, Збук, – сказал он мне однажды, пережевывая хлебную корку (он всегда ест рыжие верхние корки, и от этого крошки висят на усах), – этот дурак, мямля, стишки писал, ей-богу. Я сам видел, у него чемоданчик был такой клетчатый, жидовский, а вовсе не адмиральский, и чемоданчик этот доверху стихами набит… Стихов, как грязных воротничков. Вы понимаете, пишет стихи! Збук, почему вы смущаетесь, а? По-моему, вы тоже стишками балуетесь – у вас слог хороший.
Какое мне дело до того, что адмирал Колчак писал стихи? Да, нужно упомянуть, что барон Юнг не любит говорить о смерти Герцога. Она страшит моего патрона. Главный упор Юнг делает на то, что Герцог был расстрелян вместе с китайским палачом из иркутской тюрьмы, так по крайней мере известно из перехваченных давно красных газет.
То, что министр Пепеляев вел себя перед расстрелом скверно, не трогает Юнга.
– Что такое Пепеляев? – спрашивает меня Юнг и отвечает сам: – «Гражданская тля, канцлер, визирь мямли, пишущего стихи», «Серенький кардинальчик», как любил говорить о таких барон Будберг. Но адмирал по крайней мере не умер бабой, можно простить ему за это все стихи.
– А знаете, Збук, – бормочет он мне опять, – ведь меня тоже должны хлопнуть, а? Как вы думаете?
Он ходит по комнате, выразительно хлопая себя по затылку, задевает полами халата стулья, крутит усы и машет своей проклятой ручищей. Она у него похожа на мельничное крыло.
Потом он отрывисто приказывает:
– Ну, займемся творчеством, сверхчеловек Антон Збук! Берите перо и продолжайте…
И я пишу, честно зарабатывая свой зеленый горошек:
«Вероятно, вам известно, что Южный Китай заключил договор с большевиками против Северного Китая. Надо теперь ожидать, что большевики будут наступать не только на Харбин и Мукден, но и в сердце Северного Китая, через Калган на Пекин. Напрасно китайские начальники думают, что войска красных не пройдут Гоби. В России есть такие же места, и их начальники отлично знают, как надо проходить пустыни…»
Это письмо к генералу Найман-Вану.
Я пишу быстро и разборчиво, и Юнг долго смотрит на мои пальцы, бегущие вдоль линеек бумаги.
– Погодите, Збук! – вскакивает вдруг он. – Это, пожалуй, неверно… Хотя оставьте, не перечеркивайте. Вот что я хотел сказать: сами русские большевики не пойдут в поход, ведь в Китае есть свои большевики, свои революционеры.
Он хватается за голову и стонет:
– Ведь мы не видим войска, обозов, пушек! Это ужасно, что враг везде внутри. Они не будут, пожалуй, идти через Гоби, в Китае хватает своих большевиков.
Он опять долго ходит по комнате. Его кадык висит над воротником, он курит проклятые толстые папиросы, от которых у меня болит голова. К тому же эта жуткая привычка выдувать горящий табак из мундштуков, совершенно не заботясь о том, упадет ли он на пол или на мою бороду!
Я, Антон Збук, не умею писать связно, да, пожалуй, думаю, что– это не обязательно. Ведь человеческие слова похожи на ряды войск, а я не полководец, чтобы выстраивать их и любоваться парадом идей.
Пусть тот, кому достанутся эти строки, сумеет сам взять из этой массы то, что заблагорассудится ему. И он выстроит и бросит в бой бешеную кавалерию сравнений, поведет покорную пехоту глаголов, может быть, и чумазые саперы – имена существительные – пригодятся будущему повелителю слов.
Итак, пусть все, кому нужно, возьмут мои слова и велят этим словам идти в бой за дело, нужное каждому повелителю.
Хотя я сейчас хочу на минуту отказаться от только что высказанной мысли. Я думаю привести здесь несколько небольших событий, но отнюдь не подобранных мною под влиянием какой-нибудь тенденции. Кстати сказать, в этих заметках хронология даже и не ночевала. Я записываю по мере того, как вспоминаю…
– Збук, я думаю, что история – это костер, который всегда тлеет, и лишь иногда пламя его поднимается до неба. Нужно прийти и разворошить этот костер. Аттила, Бисмарк, Наполеон… может быть, а и, наверное, может быть – Я! А кардинальчики, адвокаты, Герцог – только прикуривают от уголька… А, как вы думаете, я прав? Разворошу или нет? Уже, уже разворошил, поймите вы это.
Я ответил ему:
– А вы не забыли, барон, что миллионы людей не дадут вам разворошить костра до конца. Это старо и просто, вспомните Нерона.
– Что вы хотите сказать?
– Миллионы не захотят пользоваться иллюминацией, которую вы предлагаете им, тогда…
– Что тогда? – быстро спросил он.
– Понимаю! – закричал Юнг и, повернувшись ко мне, хлопнул себя по затылку, как делал уже не однажды.
Я кивнул ему головой.
… В Урге царит оживление. Вчера я присутствовал при отправке на север первых частей, которые должны ударить по красным.
Юнг отправил всю «тоскующую сволочь», как я называю людей, желающих умереть за династию Цин. Бандит Канака заполнил своими людьми первые ряды этого отряда. Перед отправкой барон сказал небольшое слово, и солдаты покрыли это слово криком «ура» на пяти языках. Китайцы, монголы, сербы, русские и даже два офицера-литовца, которых барон, изволя шутить, назвал одного Убегайтисом, а другого Догоняйтисом. Весь этот сброд шатался, как пьяный, и пел песни.
Тоскующая сволочь была довольна разрешением, данным ей Юнгом – брать и делить добычу. Они ушли, сдерживая коней. Полковник Шибайло снял фуражку и перекрестился, провожая взглядом уезжающих.
– Ты вовсе на Кутузова не похож! – резко сказал ему Юнг.
Полковник покорно надел фуражку.
Тоскующая по подвигам и наживе сволочь увезла впереди себя голубое знамя. Почему голубое – никто не знает, в том числе и я.
В этот день за ужином у нас произошел такой разговор:
– Барон, скучно брать и разрушать города. Тоска… Одно и то же везде, нет триумфальных арок, в каждом городе вы увидите сначала кладбище, потом бойни, тюрьмы, больницы… Труп у забора, лужа крови… а победитель торопливо после боя, у стены, позорно вывернув колени, стоит, отдавая должное природе, и мутный пивной поток шипит, мешаясь с чистой чужой кровью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46