– Два человека, – в изнеможении сказал Куликов и увидел, как из ложбины поднялись штыки.
– Белые, – почему-то успокоенно подумал он и сдал на руки солдат кусающегося человечка.
Куликов с удивлением узнал, что ему выпало на долю спасти жизнь одного из помощников Дутова, предводителя нагайбаков, полковника Алетьева.
Юношу напоили, накормили и увезли в отобранный обратно у красных Верхнеуральск. Там его посадили в синий автомобиль, и он предстал перед лицом самого Дутова в доме на Николаевской улице.
Атаман встал при появлении гимназиста.
Дутов был толст, неповоротлив и низок ростом. Рядом с ним, в глубоком кресле лежал перевязанный Алетьев и смотрел на Куликова неподвижным, но благодарным взглядом.
Дутов задел шашкой за ножку кресла, покраснел от волнения, встал на носки и взглянул в глаза Куликову.
– Юноша… Герой, – заикаясь, сказал атаман. – Творя чудеса, девятнадцати лет он был полковым командиром, – продекламировал Дутов и забегал по комнате.
– Он кусался, – проговорил Куликов, показывая на Алетьева, но атаман не заметил этого и, перехватив ножны шашки рукой, закричал:
– Не полковой командир, а пока прапорщик Куликов, – можете идти! Благодарю патриота!
Дутов тут же протелеграфировал в село Учалы приказ зарубить восемнадцать пленных красногвардейцев. О подвиге новопроизведенного прапорщика Куликова шумели газеты, вожди патриотов были щедры на чины и кресты.
Куликова поздравляли, но он в это время думал о доме, маме Инне, Муре и Моргуне. Кстати, прапорщик Куликов не мог никак знать, что Поплевкин, с которым так странно связала его жизнь, тоже покинул родной город. Голод заставил людей ехать за хлебом в богатые места; и сколько граждан наняли Поплевкина привезти масло и муку из Кургана. Ведь Моргун, несмотря на пьянство, считался верным человеком.
НЕОЖИДАННОЕ ЗАЯВЛЕНИЕ АВТОРА,
вставленное между шестой и седьмой главами
Автор просит извинения за то, что он перебивает ход повествования и навязывает своим читателям несколько любопытных документов, добытых с большим трудом у Тихона Турсукова.
Наш философ отличается большой скромностью, он ворчит, читая отдельные куски «Рыжего Будды», причем делает движения, присущие человеку, накачивающему примус. Ему кажется, что автор нескромен и выводит его, Турсукова, в ложном виде. Впрочем, они, пока что, большие друзья с автором. Они оба пьют монгольский зеленый чай, сидя в комнате Турсукова, и смотрят на худые приморские деревья, похожие на нищих, надоедающих под окном. Призрачное небо Крестовского острова заполнено до отказа воронами и аэропланами, поднимающимися откуда-то, кажется, из устья улицы Красных Зорь.
Автор пьет чай и слушает Турсукова. Философ разрешил ему звать его Тихоном, прибавляя к имени фамилию. Это значительно облегчает задачу автора – ведь он разговаривает не с приятелем, у которого берет в долг, а с героем романа.
Разговор их таков.
Автор: Слушайте, Тихон Турсуков, неужели вы до сих пор не поняли, не осознали своего величия? Вы – один из великих людей века. Ваше имя склоняют на все лады на целых двух страницах Азиатской Энциклопедии. Не краснейте, я вижу у вас на полке том; на нем написано: «от тарбаган до Турсуков», как видите, энциклопедия беспристрастна, и тарбаган и вы интересуют ее в равной мере. Написано много, но что это значит. Смотрите… Родился в 1880 году? Увлекался философией? Пустяки, Тихон Турсуков, все энциклопедии вводят в заблуждение человечество. Ведь благодарные потомки не будут никогда знать о том, кого вы любили, как первая любовь скручивала вас, как вы, наконец, верили в непогрешимость бухгалтерии. Да вон и ваша знаменитая книга с голубыми линейками! Смотрите дальше – в левом столбце словаря: «…участвуя в национальных революциях сначала бессознательно, на опыте борьбы, пришел к отрицанию идеалистических теорий и утверждению идей беспощадной борьбы за диктатуру трудящихся всего мира…» Это хорошо, но все же где здесь описание того, что вы в 1924 году увидели голову Джа-Ламы на воротах Кобло? Как вы заплакали сначала, а через минуту отдали распоряжение перебросить из Кош-Агача в Улан-Батор партию папирос «Медок»? Кстати, как все это было? Я забыл…
Т. Турсуков: Бросьте, мне тяжело об этом говорить. Он был моим другом, а когда мы пошли против Юнга, Джа-Лама ушел к китайской границе. Мы не слышали о нем ничего, пока не была провозглашена Республика. Он слишком любил славу и был храбр… Новый Амурсана… Его схватили, но он успел сам застрелить себя в грудь… Когда голову надели на пику – у ней поднялось правое веко. Это видели несколько суеверов – монгольских солдат. Их тоже пришлось казнить, иначе на другой день вся страна говорила бы о чуде. Тут ничего не поделать, над ними встала История. Но я, действительно, прослезился.
Автор: Как вы часто употребляете это старое слово: «История»! Слушайте, говоря откровенно, я раньше думал, что вы просто – скучный резонер. Ого, вы крутите свой седой ус, вы еще можете обидеться. Нет, вы настолько честны и непосредственны, что честность у вас переходит в цинизм. Простите, ведь все это говорится опять к тому же, что я хочу вас увековечить, что ли, насколько позволят мне это сделать мои слабые силы. А иначе что же? Энциклопедия представит вас потомству как рыцаря без страха и упрека, железным рыцарем из антикварного магазина. У таких рыцарей холодные ладони, голени, бедра, но вместо лица – черная дыра, прикрытая забралом. Я могу пощелкать ногтем по латам и убедиться, что они – добротные, но я никогда не увижу под шлемом сурового лица, где глаза глядят из-за решетки белых шрамов. Так и сейчас вы не нужны мне, как железный манекен. Я уже убедился в вашей крепости сам, ее подтверждает и Энциклопедия. Но я, право, буду знать и уже знаю вас больше, чем напишут о вас в словарях и книгах о восточных странах. К черту ложную скромность! Тихон Турсуков, вы в этом заинтересованы сами. Покажите мне документы, о которых говорили. Я хочу знать все. Т. Турсуков: Они где-то очень далеко. Хотя… Вот направо от вас лежит большая книга. Нашли?
Автор: Да, спасибо… Вот, наконец, мы проникнем во всю суть ваших дел с Юнгом. Хорошо?
Так были добыты некоторые весьма любопытные бумаги, написанные одной и той же спокойной и уверенной рукой.
Видно было, что человек, писавший бумаги, был занят только этим, привычным ему, делом.
Здесь не чувствовалось ревматических пальцев писаря, выводящих буквы по любви к обязанности; автор при виде этих ровных строк вспомнил о персидских поэтах, писавших для того, чтобы писать.
Все это, большей частью, были черновики каких-то документов, в ворохе бумаг попадались и короткие клочки, похожие на записки. Первый документ особенно бросался в глаза тем, что на месте подписи красовалась огромная клякса, похожая на черную медузу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46