На момент начала смуты клуб насчитывал около сорока человек.
Вот только точные сроки начала смуты Карасеву определить не удалось. Фальстат застал его в Москве, куда майор с двумя «юношами» отправился за очередной партией экспонатов.
— Все бросили к чертям, и к Лосиному острову, — говорил мой новый знакомый. Стояли уже довольно плотные сумерки, но продвигались мы так же быстро. Карасев и ребята знали эти места как свои пять пальцев, а меня выручал курьерский опыт.
— Бросить-то много пришлось?
— Много, но собственная шкура дороже. А так — два пулемета «максим», один «дегтярь», несколько «мосиных». Ну и по мелочи. Жалко, конечно. Особенно «мосек». Хорошая штука. Трехлинейка образца аж 1913 года. Но убойная дальность — полтора километра. И не капризная. Ты понимаешь, я бы мог через старые связи и современного барахла накупить. Но во-первых, откуда я знал, а вдруг все эти предчувствия оказались бы ерундой, зачем мне лишние проблемы с арсеналом, так? А во-вторых, такой объем легче регистрировать в качестве экспонатов. И по деньгам дешевле.
Через три часа блужданий еловыми буреломами Карасев вывел нас к Бухте Радости. На подходах непосредственно к владениям Карасева нас окликнули, ослепили прожектором с высокого, в два человеческих роста, бетонного забора, и только потом пропустили внутрь. Дело было поставлено серьезно.
Внутри, перед сковородой жареной картошки с мясом и потеющей конденсатом бутылкой водки, Карасев развернул карту и показал мне, каким образом он намерен на некоторое время исчезнуть из ближнего Подмосковья: тем же самым, уже изученным досконально маршрутом — каналом имени Москвы до Белого моря. Там у Карасева была договоренность с еще одним «юношеским» клубом, где флотилию бывшего майора ВВС, состоящую из пяти прогулочных пограничных сторожевиков, везущих на борту всю экспозицию филиала общества «Память», ждал старинный приятель, тоже какой-то бывший военный чин.
— Даже не верится, что от Москвы так запросто можно добраться до любого из морей, — признался я.
— Почему? Чай, не при Иване Грозном живем. Тогда так просто было не пройти, конечно. Вот, городок такой есть — Мытищи. Откуда название такое, знаешь?
— Нет, не знаю.
— При Иване-батюшке, Роман, сообщение между югом России и северо-востоком происходило как раз там. Торговцы доплывали по Клязьме до того места, где сейчас стоит деревня Тарасовка. Оттуда волоком суда перетаскивались к Яузе и уже шли к Москве. Других путей не было. А в Мытищах, брат, стояла одна из первых таможен. Мыта, мзда, дань. Отсюда и название… Ладно, пошли спать, завтра с рассветом отходить будем.
Но поспать не пришлось. Прогадал-таки со сроками старый речной волк, всего на день прогадал. Среди ночи в Бухте Радости начали рваться бомбы. Темное небо дрожало от тяжелого гудения бомбардировщиков. Одной из первых на дно водохранилища отправилась флотилия Владимира Карасева. Случайно? Да кто ж теперь разберется…
В суете, перепачканный сажей, майор успел перехватить меня и крикнуть:
— Давай, курьер, двигай к Зеленограду! Там найдешь военный лагерь, называется Хорезм. Комендантом в лагере Леха Чурашов, скажешь, от меня. Передай, чтоб ждал нас, скажи, подтянемся со дня на день.
— Понял!
Но в лагере Хорезм Карасев так и не появился. Надеюсь, ему удалось добраться до Белого моря и довести своих ребят. Остальные варианты я не рассматривал.
Где-то неподалеку оглушительно разорвалась ткань автоматной очереди, и мой сон мгновенно улетучился. Однако никакой опасности я не ощущал и двигаться с места не собирался.
Стало вдруг сумрачно. То ли ершалаимски-стремительно падал, словно сорванная штора, вечер, то ли на солнце наползло особенно густое облако дыма. Ориентироваться во взбунтовавшемся времени было невозможно. Кроме того, я понятия не имел, как давно я уже в городе. Помню, что от места Хорезм отъезжали ранним утром, когда заря еще толком не набрала силы… Или это было зарево?… С Монголом я говорил уже днем, по крайней мере было похоже на день… А потом время размылось и перестало иметь четкие границы… Положительно, ориентироваться в нем стало невозможно, а значит, и необходимость в нем отпала.
Я решил, что в ближайшие несколько отрезков вечности никуда не пойду, так и буду сидеть на куске бордюрного камня, заброшенного в руины дома недавним взрывом (а здесь все взрывы недавние). Вот только в сером воздухе вокруг не за что было зацепиться взглядом, и я откинулся спиной на стену и стал смотреть в дымное небо. Небо в свою очередь смотрело на меня из своих дымнооблачных руин. И знаете, оно было красиво. Даже теперь, измазанное в копоти человеческого неумения просто жить, ничего вокруг себя не уничтожая и не сжигая, оно, небо, было красиво. И не из упрямства, а просто потому, что для неба это естественно — быть красивым, это вообще для всего естественно, даже для человека. Но человек по природе своей губитель и маратель, и старательнее, методичнее всего он рушит то, что естественно. До неба ему не удалось добраться. Но он научился пеленать его (или пеленаться от него?) в провода, укрывать в бетон, прятать под зеркальные стекла. Если нет возможности уничтожить, надо найти возможность не видеть. Иногда мне кажется, что всю историю человечества можно поделить на два этапа: первый — когда он пытался добраться до неба, второй — когда он учился от него прятаться.
— А мне не понять эту вашу убогую тоску по небу… И страх переднебом, — сказал Ниху, усаживаясь передо мной прямо на обильно посыпанный оранжевой крошкой пол, почти как Монгол несколькими часами (днями, годами, минутами?) ранее, — эта ваша зависть к недостижимому. Зачем, курьер? Кому нужно то, что нельзя потрогать, обнюхать, перегрызть?
У меня не было желания отвечать Ниху, и я не ответил. Я только повернул голову и внимательно наблюдал теперь за кисточкой, которую Низовой Художник крутил в пальцах левой руки. А он тем временем рассуждал, размахивая правой и часто пожимая плечами. Когда Низовой Художник поворачивался ко мне двумя крестами пластыря, закрывающими его пустые глазницы, я очень четко ощущал его взгляд. Такой же пустой, как глазницы крысиного божка. Правый пластырь промок и чуть отошел, из-под него по щеке медленно стекала густая слеза гноя. У Ниху был весьма ощутимый взгляд. Но не было глаз.
— Небо и смерть — две глупые субстанции, обе определенны, но обе не имеют четких границ. Разумеется, я имею в виду не воздушную оболочку планеты, а небо как оно есть для вас, хомо эректусов.
— А себя, значит, ты человеком не считаешь? — вяло спросил я.
— Я бог, — пожав плечами, ответил Ниху, — да, я человек, но я — бог. Одно другому не мешает, но в корне меняется статус и мировосприятие. Я велик, я выше этих ваших мелких и бессмысленных порывов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
Вот только точные сроки начала смуты Карасеву определить не удалось. Фальстат застал его в Москве, куда майор с двумя «юношами» отправился за очередной партией экспонатов.
— Все бросили к чертям, и к Лосиному острову, — говорил мой новый знакомый. Стояли уже довольно плотные сумерки, но продвигались мы так же быстро. Карасев и ребята знали эти места как свои пять пальцев, а меня выручал курьерский опыт.
— Бросить-то много пришлось?
— Много, но собственная шкура дороже. А так — два пулемета «максим», один «дегтярь», несколько «мосиных». Ну и по мелочи. Жалко, конечно. Особенно «мосек». Хорошая штука. Трехлинейка образца аж 1913 года. Но убойная дальность — полтора километра. И не капризная. Ты понимаешь, я бы мог через старые связи и современного барахла накупить. Но во-первых, откуда я знал, а вдруг все эти предчувствия оказались бы ерундой, зачем мне лишние проблемы с арсеналом, так? А во-вторых, такой объем легче регистрировать в качестве экспонатов. И по деньгам дешевле.
Через три часа блужданий еловыми буреломами Карасев вывел нас к Бухте Радости. На подходах непосредственно к владениям Карасева нас окликнули, ослепили прожектором с высокого, в два человеческих роста, бетонного забора, и только потом пропустили внутрь. Дело было поставлено серьезно.
Внутри, перед сковородой жареной картошки с мясом и потеющей конденсатом бутылкой водки, Карасев развернул карту и показал мне, каким образом он намерен на некоторое время исчезнуть из ближнего Подмосковья: тем же самым, уже изученным досконально маршрутом — каналом имени Москвы до Белого моря. Там у Карасева была договоренность с еще одним «юношеским» клубом, где флотилию бывшего майора ВВС, состоящую из пяти прогулочных пограничных сторожевиков, везущих на борту всю экспозицию филиала общества «Память», ждал старинный приятель, тоже какой-то бывший военный чин.
— Даже не верится, что от Москвы так запросто можно добраться до любого из морей, — признался я.
— Почему? Чай, не при Иване Грозном живем. Тогда так просто было не пройти, конечно. Вот, городок такой есть — Мытищи. Откуда название такое, знаешь?
— Нет, не знаю.
— При Иване-батюшке, Роман, сообщение между югом России и северо-востоком происходило как раз там. Торговцы доплывали по Клязьме до того места, где сейчас стоит деревня Тарасовка. Оттуда волоком суда перетаскивались к Яузе и уже шли к Москве. Других путей не было. А в Мытищах, брат, стояла одна из первых таможен. Мыта, мзда, дань. Отсюда и название… Ладно, пошли спать, завтра с рассветом отходить будем.
Но поспать не пришлось. Прогадал-таки со сроками старый речной волк, всего на день прогадал. Среди ночи в Бухте Радости начали рваться бомбы. Темное небо дрожало от тяжелого гудения бомбардировщиков. Одной из первых на дно водохранилища отправилась флотилия Владимира Карасева. Случайно? Да кто ж теперь разберется…
В суете, перепачканный сажей, майор успел перехватить меня и крикнуть:
— Давай, курьер, двигай к Зеленограду! Там найдешь военный лагерь, называется Хорезм. Комендантом в лагере Леха Чурашов, скажешь, от меня. Передай, чтоб ждал нас, скажи, подтянемся со дня на день.
— Понял!
Но в лагере Хорезм Карасев так и не появился. Надеюсь, ему удалось добраться до Белого моря и довести своих ребят. Остальные варианты я не рассматривал.
Где-то неподалеку оглушительно разорвалась ткань автоматной очереди, и мой сон мгновенно улетучился. Однако никакой опасности я не ощущал и двигаться с места не собирался.
Стало вдруг сумрачно. То ли ершалаимски-стремительно падал, словно сорванная штора, вечер, то ли на солнце наползло особенно густое облако дыма. Ориентироваться во взбунтовавшемся времени было невозможно. Кроме того, я понятия не имел, как давно я уже в городе. Помню, что от места Хорезм отъезжали ранним утром, когда заря еще толком не набрала силы… Или это было зарево?… С Монголом я говорил уже днем, по крайней мере было похоже на день… А потом время размылось и перестало иметь четкие границы… Положительно, ориентироваться в нем стало невозможно, а значит, и необходимость в нем отпала.
Я решил, что в ближайшие несколько отрезков вечности никуда не пойду, так и буду сидеть на куске бордюрного камня, заброшенного в руины дома недавним взрывом (а здесь все взрывы недавние). Вот только в сером воздухе вокруг не за что было зацепиться взглядом, и я откинулся спиной на стену и стал смотреть в дымное небо. Небо в свою очередь смотрело на меня из своих дымнооблачных руин. И знаете, оно было красиво. Даже теперь, измазанное в копоти человеческого неумения просто жить, ничего вокруг себя не уничтожая и не сжигая, оно, небо, было красиво. И не из упрямства, а просто потому, что для неба это естественно — быть красивым, это вообще для всего естественно, даже для человека. Но человек по природе своей губитель и маратель, и старательнее, методичнее всего он рушит то, что естественно. До неба ему не удалось добраться. Но он научился пеленать его (или пеленаться от него?) в провода, укрывать в бетон, прятать под зеркальные стекла. Если нет возможности уничтожить, надо найти возможность не видеть. Иногда мне кажется, что всю историю человечества можно поделить на два этапа: первый — когда он пытался добраться до неба, второй — когда он учился от него прятаться.
— А мне не понять эту вашу убогую тоску по небу… И страх переднебом, — сказал Ниху, усаживаясь передо мной прямо на обильно посыпанный оранжевой крошкой пол, почти как Монгол несколькими часами (днями, годами, минутами?) ранее, — эта ваша зависть к недостижимому. Зачем, курьер? Кому нужно то, что нельзя потрогать, обнюхать, перегрызть?
У меня не было желания отвечать Ниху, и я не ответил. Я только повернул голову и внимательно наблюдал теперь за кисточкой, которую Низовой Художник крутил в пальцах левой руки. А он тем временем рассуждал, размахивая правой и часто пожимая плечами. Когда Низовой Художник поворачивался ко мне двумя крестами пластыря, закрывающими его пустые глазницы, я очень четко ощущал его взгляд. Такой же пустой, как глазницы крысиного божка. Правый пластырь промок и чуть отошел, из-под него по щеке медленно стекала густая слеза гноя. У Ниху был весьма ощутимый взгляд. Но не было глаз.
— Небо и смерть — две глупые субстанции, обе определенны, но обе не имеют четких границ. Разумеется, я имею в виду не воздушную оболочку планеты, а небо как оно есть для вас, хомо эректусов.
— А себя, значит, ты человеком не считаешь? — вяло спросил я.
— Я бог, — пожав плечами, ответил Ниху, — да, я человек, но я — бог. Одно другому не мешает, но в корне меняется статус и мировосприятие. Я велик, я выше этих ваших мелких и бессмысленных порывов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98