– Не скажи, не скажи!
Алиса не ответила. Она размышляла о том, что разговор принимает скверный оборот. Она всё надеялась на очистительный ливень слёз и упрёков, на руки, свирепо стиснувшие её запястья, на разбитую вазу… Она прислушалась, не идёт ли Мария, подумала о маленьком чёрном колоколе… «А что будет, когда позвонят второй раз! Ах! Если бы я дала Мишелю поцеловать себя, когда он вернулся домой, всё сейчас было бы по-другому, я знаю! Какая же я дура…»
Она повернула голову к двери в глубине комнаты, по обе стороны которой стояли громадные книжные шкафы, к спальне с двумя кроватями под балдахином с кручёной бахромой, и выругала себя ещё злее: «Лень было снимать и потом снова надевать платье!.. Эти предосторожности: а вдруг Мария заметит что мы измяли покрывало, что пользовались туалетной комнатой после уборки! А теперь вот…»
Она ждала, когда Мишель, стоявший перед стеклянной дверью в сад, откуда постепенно уходило солнце, повернётся к ней. Наконец он повернулся, и Алиса увидела знакомое лицо, его всегдашнее приветливое лицо, утомлённое, но всё ещё притягивающее лицо, которому так не шла грусть.
– Девочка моя, что же ты с нами сделала?
Ей, захваченной врасплох, пришлось бороться с подступившими слезами, перехватившими горло спазмом, солёной слюной со вкусом крови, исконно женским желанием самоуничижаться, молить о прощении. Но она всего лишь промолвила запинаясь:
– Мишель… уверяю тебя… Мишель, милый…
В это мгновение чёрный колокол за окном, встряхнув опутавшие его гирлянды глициний и роз, требовательно подал голос – тонкий, настырный голосок. Алиса быстро встала, одёрнула платье и пригладила волосы. Мишель вполголоса чертыхнулся, взглянул на свои часы…
– Второй раз звонят, – заметила Алиса.
– Да ещё с опозданием… – сказал Мишель. – Эх!..
Он бессильно развёл руками, и Алиса догадалась, что он подумал о Марии, о муже Марии, о Шевестре, о ближней деревне, о всех этих развязных и лукавых шпионах…
– Что будем делать? – спросила она тихо-тихо. Но главным образом вопрошали её глаза, обволакивая его выразительным взглядом смиренной сообщницы. Он повёл плечами, засунул руки в карманы.
– Пойдём к столу, естественно…
Он, пропуская её вперёд, шагнул в сторону, потом остановил её, всмотрелся:
– Попудрись… У тебя что-то чёрное под глазом, вот тут… Нет, пальцем не трогай, размажешь… Осторожнее, чёрт возьми!
Он протянул ей свой платок.
Она представляла себе этот обед изощрённой пыткой, дурным сном, в котором всё будет отравлено их скованностью и наигранной беззаботностью. Но, к её изумлению, Мишель думал только о том, как бы умаслить Марию. Войдя в столовую, всё ещё немного затхлую и пахнущую погребом, он воскликнул:
– Ба, что я вижу? Уже созрел редис? Наверное, тепличный, да?
Алиса, сев, поглядела на него так, словно он сказал что-то непристойное, однако Мария соизволила усмехнуться, и Мишель снова стал добиваться того же эффекта теми же средствами. Он стал расспрашивать строгую служанку об огороде, с живым интересом узнал, что пчёлы устроили улей под старой черепичной кровлей, а когда Мария упомянула о смерти собаки пастуха, которую он видел два раза в жизни, горестно вздохнул: «Бедный старикан!..» При этом он подливал жене пенистый сидр и, передавая ей хлеб, восклицал: «Ах, извини!» тоном актёра в комедии из светской жизни.
«Как он выкладывается, – с возмущением подумала Алиса. – И перед кем – перед этой Марией! Он вызовет у неё подозрения. Впрочем, наверное, уже вызвал. Она всё чует».
Словно читая её мысли, Мария посматривала то на словоохотливого Мишеля, то на молчаливую Алису, которая жадно ела и экономила силы. Влажный скомканный платочек, лежавший возле тарелки Алисы, притягивал взгляд Марии, словно золотая монета.
– Мадам желает, чтобы кофе подали сюда? Мадам устала, может быть, мадам будет удобнее в библиотеке?
Мария обращалась к Алисе в третьем лице, но Мишелю говорила «вы» с преувеличенной крестьянской простотой.
– Вот-вот, – одобрил Мишель. – Прекрасная мысль. Кофе будем пить в библиотеке.
– Желаете коньяку, мсье?
– Что? Желаю ли я коньяку? Ничего себе вопрос! Алиса, ты послушай, она спрашивает, желаю ли я коньяку! Проходи, я подержу дверь. Мария, sancta Maria, gratia plena, когда же ты соберёшься починить эту дверь?..
Не сказав ни слова, Алиса вошла в библиотеку. Её трясло от возмущения. «Это недостойно, недостойно… – со злостью думала она. – Ломать комедию перед прислугой… До смерти трусит, как бы она не пронюхала, что ему наставили рога! А я-то боялась невесть чего… Что ж, можно и успокоиться. Как же я боюсь… всего боюсь…» Она неловко подняла кофейник и чуть не заплакала оттого, что брызги кофе попали на сахар…
– Как ты дрожишь, малышка! Полно, не убью же я тебя…
Он следил за подрагивавшей узкой рукой, и Алиса, смягчившись от ласкового голоса мужа, взглянула на него с благодарностью. «Как он устал, ведь и он тоже устал… Эта усталость убивает… Я засыпаю стоя, вот что со мной происходит…»
Мишель рассудительно покачал головой.
– Эта признательность тебе не к лицу… Что, по-твоему, я собирался сделать? Всё тут переломать, выбросить тебя на улицу? Взбудоражить всю округу?
Она прикрыла глаза, взгляд снова стал невидящим, отстранённым.
– Нет-нет, конечно, не это…
Он уловил в этом ответе двусмысленность, выпятил подбородок, сжал в карманах тяжёлые кулаки:
– А может быть, правильно сделал бы… Глупо было думать, будто мы больше не заговорим об этой истории…
Он с важным видом выдохнул: «Пффууу…», побагровел и большими шагами подошёл к стеклянной двери – солнце уже покидало её. Птицы спешили за уходящим лучом, пчёлы больше не залетали в глубокую нишу окна. На секретере лежал потускневший бювар из лилового сафьяна.
«Скоро вечер…» Алиса содрогнулась от изнеможения, прилегла на диван и укрыла ноги клетчатым пледом, который оставался в Крансаке на весь год и был кругом в дырках от моли и подпалинах от послеобеденных сигарет.
«Если я попрошу дать мне сигарету, примет ли он это за браваду или же сочтёт преступным безрассудством?» Она не отрывала взгляда от спины Мишеля, чья фигура чётко вырисовывалась на фоне стеклянной двери. «Изображает разъярённого быка. Шевелит ноздрями и весь надувается. Может быть, он в бешенстве. А может быть, холоден в душе. Не разберёшь их, этих полуюжан. Возможно ли, чтобы всё рухнуло, и притом по моей вине? И часа не прошло с тех пор, как всё изменилось, а я уже без сил. Будь я уверена, что он не страдает, то послала бы всё подальше, взяла бы грелку в постель и легла бы спать… Но если он страдает, это недопустимо, это несправедливо, это нелепо… Мишель, толстый мой Мишель…»
Он обернулся в тот самый миг, когда она мысленно звала его, и, поражённая этим маленьким чудом, она едва не раскрыла ему объятия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26