И уж не счесть сколько раз она слышала, как женщины перешептываются между собой о «святыне девственности» и «запахе святости».
Все эти слова терзали ее ум и, принимая образ чудовищ, заполняли ее кошмары.
Теперь, сидя на ступеньках памятника, одетая в белоснежную хлопчатую рубашку, с бледно–фиолетовой лентой, вплетенной в волосы, в тени огромного мраморного ангела, властного и мужественного, парящего над ней как неотвязная дума, Бет ощущала себя лилипутом в сравнении с грандиозными картинами, наполнявшими ее воображение. Она прижимала к груди грубый крест, сделанный из двух сломанных деревянных дощечек, и напевала себе что–то под нос.
Дело шло к вечеру, и горожане уже вовсю преломляли хлеба в городской ратуше; Бет знала, что ее одиночество скоро будет нарушено, поскольку те, кто пообедал, выйдут из ратуши на площадь, чтобы продолжить празднование.
Но она терпеливо продолжала ждать на ступеньках, твердо веря в то, что Он придет.
А на другой стороне садов, прямо возле ратуши под живой изгородью, Юкрид лежит на спине, закатив глаза. Воротник его морского кителя весь в пятнах от вытекающей изо рта Юкрида слюны, а язык его, покрытый красной пылью, вывалился и свисает набок.
Я проснулся оттого, что услышал поющий детский голосок, и с трудом встал на ноги. И как только встал, почувствовал себя очень странно. Я… я почувствовал невероятный прилив сил. Да, да. Я ощутил себя полным — полным смысла. Да, да, смысла. Я чувствовал себя полным сил и долбаного смысла. Готовый идти.
Готовый двигаться. Готовый рвать и метать. Да, да, именно рвать и метать!
Я снял с себя башмаки и закинул их под колючую изгородь.
Воды сонной реки Унесут нас с тобойБет замолчала. Она еще крепче прижала деревянный крест к груди и зажмурила глаза. Она по–прежнему сидела на ступеньках, ведущих к памятнику, слегка склонив головку набок, словно к чему–то прислушивалась.
Миновала минута.
Затем девочка тихо вздохнула, задрожала и улыбнулась.
Босой, я пересек всю площадь, направляясь к памятнику. Бет, казалось, заснула, и я поздравил самого себя с такой удачей, взбираясь вверх по лестнице из четырех каменных ступеней с обратной стороны ангела и извлекая на ходу из–за пояса мой серп. Я проскользнул вдоль постамента, огибая статую, пока не очутился за спиной у Бет.
Тогда я воздел серп высоко вверх, крепко сжимая его рукоять в кулаке.
Наконец Бет открыла глаза, и они тоже улыбались, но кроме улыбки в этих зеленых глазах было что–то еще — что–то вроде изумления, одновременно ждущего и почтительного. Крепко вцепившись своими тонкими пальчиками в деревянный крест, ребенок запрокинул голову назад, и в то же мгновение вал лилового дыма накатил с полей и окутал собой живую картину из плоти и камня.
Бет посмотрела вверх. Она увидела Юкрида. Она узрела ангела, высеченного из мрамора. Она уловила непреднамеренное сходство в позах, настроениях и намерениях человека и ангела. Один был крылат, белоснежен и грациозен, но другой — его телесное воплощение — бескрыл и вывалян в навозе. Бет увидела его раны, его длинные волосы, его босые ноги, его трепещущую грудь. Она увидела бледную, только что родившуюся вечернюю луну, зашвырнутую в небо, и второй серп, вознесенный вверх, которые сошлись в некоем подобии парада планет. Потрясенная Бет поднесла ко рту дрожащую ручку, и, глядя вверх, прямо в лицо Юкриду, она заговорила.
В этот момент Бет очнулась и откинулась назад. Она пронзила меня взглядом, а потом сказала: — Наконец ты пришел, Иисусе!
И эти слова словно спустили что–то внутри меня с крючка, потому что сердце мое чуть не разорвалось в этот миг. Кровь прилила к моей голове с такой силой, что я завертелся на пятках, и в тот же миг хлынула из носа. Я чувствовал ее вкус и запах, и все мои раны открылись в тот же миг, и певчие Господа запели в моей голове, запели, запели, и я ощутил нерв, идущий к моей серпоносной руке, и чуть было не упал, но тут же выпрямился и вонзил с размаху серп в тело Бет. Когда я зашвырнул ботинки под живую изгородь, они упали на трупик жаворонка и теперь кишмя кишели мелкими рыжими муравьями. Так что мне пришлось оставить их там, где они стояли, и с ногами, не покрытыми ничем, кроме красной дорожной пыли, я помчался по Мэйн, направляясь на север.
Дома, на Гавгофе, царила по большей части тишина. Казалось, что никто не может подыскать подобающих случаю слов. Я только что продемонстрировал эффективность прямого действия, и слова теперь казались излишними — праздными бреднями, чистой тратой времени.
Мое блядское Царство было в этот вечер тише воды, это верно, но и сонным его никак нельзя было назвать. Ожидание и предвкушение наполняли воздух сдержанным беспокойством, словно все мои подданные задержали дыхание.
Когда я шел через двор, я прямо–таки ощущал, насколько наэлектризована была атмосфера. Ловушки–сюрпризы дрожали от еле сдерживаемой энергии. Все вещи вокруг меня словно спешили вырваться на свободу. Вилы, спицы, капканы, зубья, сети готовы были прыгнуть, пронзить, воткнуться, выколоть, пырнуть, поддеть, опутать или опрокинуть. Я все быстренько проверил, а затем взобрался на смотровую вышку.
И взялся за подзорную трубу.
Жаркий воздух был неподвижен. Поля перестали коптить, и хотя большая часть дыма уже покинула долину, небо все равно имело какой–то нездоровый вид, а подбрюшье облаков отливало серым.
Резкий запах гнили ворвался сквозь приоткрытый люк, и я, чтобы меня не вырвало, зажал нос и стал с большой неохотой дышать ртом. Интересно было бы знать, как звери умудряются жить в такой свинской обстановке?
Я навел подзорную трубу на ратушу. Как я и ожидал, горожане все еще сидели за столом. Но, по моим расчетам, ждать оставалось недолга вскоре огромные дубовые двери распахнутся и мои враги высыпят на Мемориальную площадь.
Я перевел трубу на Мемориальные сады и сфокусировал ее на размытом белом пятне, в котором угадывались очертания памятника. Каменное сооружение возникло в моем искусственном глазу: сперва я насладился сценой в ее целостности, а затем погрузился в изучение отдельных деталей, взятых крупным планом.
Ничего не замутняло вид, и я был потрясен эффектом, которое производило новое дополнение к знакомой картине: между ребенком и ангелом установилась какая–то тонкая связь, подобная той, что существует между добром и злом, Адом и Раем и, наконец, жизнью и смертью. В этой картине каждый из участников оттенял другого именно в силу имевшегося между ними сущностного различия. Я размышлял над этим моментом, пока рассматривал памятник — яркое воплощение противостояния плоти и камня, прямостоящего и низкопавшего, серпа воздетого и серпа опущенного, пятна тени и лужи крови, посланца небес и исчадия преисподней, бренности плоти и стойкости камня, хрупкости и мощи, и — знаете ли, с трудом могу подобрать слова, но я в том смысле, чюсамаэтаидея — да, да, сама эта идея показалась мне тогда охренительно светлой и красивой, приятной для обдумывания — да, да, именно так, — и наглядное доказательство ее незатейливой красоты было сейчас у меня перед глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Все эти слова терзали ее ум и, принимая образ чудовищ, заполняли ее кошмары.
Теперь, сидя на ступеньках памятника, одетая в белоснежную хлопчатую рубашку, с бледно–фиолетовой лентой, вплетенной в волосы, в тени огромного мраморного ангела, властного и мужественного, парящего над ней как неотвязная дума, Бет ощущала себя лилипутом в сравнении с грандиозными картинами, наполнявшими ее воображение. Она прижимала к груди грубый крест, сделанный из двух сломанных деревянных дощечек, и напевала себе что–то под нос.
Дело шло к вечеру, и горожане уже вовсю преломляли хлеба в городской ратуше; Бет знала, что ее одиночество скоро будет нарушено, поскольку те, кто пообедал, выйдут из ратуши на площадь, чтобы продолжить празднование.
Но она терпеливо продолжала ждать на ступеньках, твердо веря в то, что Он придет.
А на другой стороне садов, прямо возле ратуши под живой изгородью, Юкрид лежит на спине, закатив глаза. Воротник его морского кителя весь в пятнах от вытекающей изо рта Юкрида слюны, а язык его, покрытый красной пылью, вывалился и свисает набок.
Я проснулся оттого, что услышал поющий детский голосок, и с трудом встал на ноги. И как только встал, почувствовал себя очень странно. Я… я почувствовал невероятный прилив сил. Да, да. Я ощутил себя полным — полным смысла. Да, да, смысла. Я чувствовал себя полным сил и долбаного смысла. Готовый идти.
Готовый двигаться. Готовый рвать и метать. Да, да, именно рвать и метать!
Я снял с себя башмаки и закинул их под колючую изгородь.
Воды сонной реки Унесут нас с тобойБет замолчала. Она еще крепче прижала деревянный крест к груди и зажмурила глаза. Она по–прежнему сидела на ступеньках, ведущих к памятнику, слегка склонив головку набок, словно к чему–то прислушивалась.
Миновала минута.
Затем девочка тихо вздохнула, задрожала и улыбнулась.
Босой, я пересек всю площадь, направляясь к памятнику. Бет, казалось, заснула, и я поздравил самого себя с такой удачей, взбираясь вверх по лестнице из четырех каменных ступеней с обратной стороны ангела и извлекая на ходу из–за пояса мой серп. Я проскользнул вдоль постамента, огибая статую, пока не очутился за спиной у Бет.
Тогда я воздел серп высоко вверх, крепко сжимая его рукоять в кулаке.
Наконец Бет открыла глаза, и они тоже улыбались, но кроме улыбки в этих зеленых глазах было что–то еще — что–то вроде изумления, одновременно ждущего и почтительного. Крепко вцепившись своими тонкими пальчиками в деревянный крест, ребенок запрокинул голову назад, и в то же мгновение вал лилового дыма накатил с полей и окутал собой живую картину из плоти и камня.
Бет посмотрела вверх. Она увидела Юкрида. Она узрела ангела, высеченного из мрамора. Она уловила непреднамеренное сходство в позах, настроениях и намерениях человека и ангела. Один был крылат, белоснежен и грациозен, но другой — его телесное воплощение — бескрыл и вывалян в навозе. Бет увидела его раны, его длинные волосы, его босые ноги, его трепещущую грудь. Она увидела бледную, только что родившуюся вечернюю луну, зашвырнутую в небо, и второй серп, вознесенный вверх, которые сошлись в некоем подобии парада планет. Потрясенная Бет поднесла ко рту дрожащую ручку, и, глядя вверх, прямо в лицо Юкриду, она заговорила.
В этот момент Бет очнулась и откинулась назад. Она пронзила меня взглядом, а потом сказала: — Наконец ты пришел, Иисусе!
И эти слова словно спустили что–то внутри меня с крючка, потому что сердце мое чуть не разорвалось в этот миг. Кровь прилила к моей голове с такой силой, что я завертелся на пятках, и в тот же миг хлынула из носа. Я чувствовал ее вкус и запах, и все мои раны открылись в тот же миг, и певчие Господа запели в моей голове, запели, запели, и я ощутил нерв, идущий к моей серпоносной руке, и чуть было не упал, но тут же выпрямился и вонзил с размаху серп в тело Бет. Когда я зашвырнул ботинки под живую изгородь, они упали на трупик жаворонка и теперь кишмя кишели мелкими рыжими муравьями. Так что мне пришлось оставить их там, где они стояли, и с ногами, не покрытыми ничем, кроме красной дорожной пыли, я помчался по Мэйн, направляясь на север.
Дома, на Гавгофе, царила по большей части тишина. Казалось, что никто не может подыскать подобающих случаю слов. Я только что продемонстрировал эффективность прямого действия, и слова теперь казались излишними — праздными бреднями, чистой тратой времени.
Мое блядское Царство было в этот вечер тише воды, это верно, но и сонным его никак нельзя было назвать. Ожидание и предвкушение наполняли воздух сдержанным беспокойством, словно все мои подданные задержали дыхание.
Когда я шел через двор, я прямо–таки ощущал, насколько наэлектризована была атмосфера. Ловушки–сюрпризы дрожали от еле сдерживаемой энергии. Все вещи вокруг меня словно спешили вырваться на свободу. Вилы, спицы, капканы, зубья, сети готовы были прыгнуть, пронзить, воткнуться, выколоть, пырнуть, поддеть, опутать или опрокинуть. Я все быстренько проверил, а затем взобрался на смотровую вышку.
И взялся за подзорную трубу.
Жаркий воздух был неподвижен. Поля перестали коптить, и хотя большая часть дыма уже покинула долину, небо все равно имело какой–то нездоровый вид, а подбрюшье облаков отливало серым.
Резкий запах гнили ворвался сквозь приоткрытый люк, и я, чтобы меня не вырвало, зажал нос и стал с большой неохотой дышать ртом. Интересно было бы знать, как звери умудряются жить в такой свинской обстановке?
Я навел подзорную трубу на ратушу. Как я и ожидал, горожане все еще сидели за столом. Но, по моим расчетам, ждать оставалось недолга вскоре огромные дубовые двери распахнутся и мои враги высыпят на Мемориальную площадь.
Я перевел трубу на Мемориальные сады и сфокусировал ее на размытом белом пятне, в котором угадывались очертания памятника. Каменное сооружение возникло в моем искусственном глазу: сперва я насладился сценой в ее целостности, а затем погрузился в изучение отдельных деталей, взятых крупным планом.
Ничего не замутняло вид, и я был потрясен эффектом, которое производило новое дополнение к знакомой картине: между ребенком и ангелом установилась какая–то тонкая связь, подобная той, что существует между добром и злом, Адом и Раем и, наконец, жизнью и смертью. В этой картине каждый из участников оттенял другого именно в силу имевшегося между ними сущностного различия. Я размышлял над этим моментом, пока рассматривал памятник — яркое воплощение противостояния плоти и камня, прямостоящего и низкопавшего, серпа воздетого и серпа опущенного, пятна тени и лужи крови, посланца небес и исчадия преисподней, бренности плоти и стойкости камня, хрупкости и мощи, и — знаете ли, с трудом могу подобрать слова, но я в том смысле, чюсамаэтаидея — да, да, сама эта идея показалась мне тогда охренительно светлой и красивой, приятной для обдумывания — да, да, именно так, — и наглядное доказательство ее незатейливой красоты было сейчас у меня перед глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88