Он отрядил Чернецкого купить еще бутылку, и скоро завязался общий разговор. Рудаки – в этом и заключалась неожиданно осенившая его идея – стал расспрашивать о Хироманте.
Выяснилось, что Хироманта помнили все – помнили такого вежливого молчаливого Юру.
– Всегда здоровался, – сказал сухонький старичок в лыжной шапочке с помпоном.
Выяснилось, что жил Хиромант действительно в этом доме и подъезд Чернецкий нашел нужный, но умер давно, а брата больного «скорая» забрала и теперь в этой квартире другие люди живут.
– Черты из села, – зло заметил тот же сухонький старичок.
Однако фамилии Хироманта никто не знал, и выяснилось, что и в жилищной конторе спрашивать бесполезно, потому что квартира это принадлежала отчиму Хироманта, а сам Юра с братом там жил из милости, а где был прописан, неизвестно. Эту информацию сообщил парень без руки, все время косившийся на сержантские нашивки Чернецкого – у этого парня сестра паспортисткой работала в конторе и все про прописку знала, и разговор у этого парня был с ней как-то, и сказала она тогда, что Юра без прописки живет.
После второй бутылки пошли к сестре-паспортистке. Пошли всей компанией, и это было ошибкой. Сестра-паспортистка их на порог не пустила и заявила, что, во-первых, она никакого Юру не знает, а во-вторых, он уже умер и, в-третьих, прописка – это дело государственное и с кем попало его обсуждать не следует.
В общем, ничего нового общение с аборигенами Рудаки не дало, более того, создало новые проблемы, так как компания намеревалась продолжить неожиданное застолье и не мыслила его без участия Рудаки. Еле удалось ему сбежать, сославшись на неотложные дела и оставив своим представителем Чернецкого, которому он потихоньку дал заработанную полтину.
Когда Рудаки уходил из магазина, вслед ему лилась выводимая нестройными голосами мрачно-мужественная застольная, где предлагалось пить «за нас и за Кавказ». Она продолжала звучать у него в голове, когда вышел он из магазина, вдохнул прозрачный осенний воздух – погода после утреннего тумана неожиданно разгулялась – и пошел назад мимо помоек и детских площадок к остановке троллейбуса.
Шел он так довольно долго, шагая в ритме застрявшей у него в голове песни: «Да-вай за нас и за Кавказ!» – пока наконец не понял, что идет совсем не к остановке, а в другую сторону, пока не узнал улицу Урицкого, с которой были у него связаны воспоминания молодости, узнал, хотя изменилась она почти до неузнаваемости.
В сущности, старого не осталось на ней почти ничего, кроме названия – его новая власть почему-то не изменила, хотя было не понятно, как остался большевик Моисей Урицкий среди героев нового режима, если и имперская власть его не очень жаловала, видимо, из-за неподходящего имени. Рудаки не поленился подойти к одному из домов, где была табличка с названием улицы – имя героя и сейчас на ней отсутствовало, как и тридцать лет назад, – «улица Урицкого» и все. Он и сам узнал имя этого революционера благодаря Маяковскому – «где-то там (где, Рудаки не помнил) убит Моисей Урицкий», – писал поэт, вот и застряло в памяти со школьных дней. Он усмехнулся, вспомнив одну историю, связанную с Урицким. А история была такая.
Жил на этой улице когда-то его приятель и сослуживец Ромка Кауфман, который был не только евреем, но и достаточно откровенным сионистом, что и привело его в конце концов в Израиль. Как-то начальник отдела кадров поинтересовался, на какой улице Ромка живет, и тот с гордостью ответил:
– На улице Моисея Урицкого.
Кадровик строго на него посмотрел и заметил:
– На улице товарища Урицкого, а всяких Моисеев сюда приплетать не надо.
«Изменилась улица товарища Урицкого, – думал Рудаки, идя вверх в сторону Ханской горы, – башни понастроили, магазины какие-то роскошные, банки, а была это когда-то тихая улица, „спальный квартал“ на задворках городского вокзала».
Многие его приятели и друзья жили когда-то здесь: и Окунь-актер, и сионист Кауфман, и В. К. недолгое время жил в конце этой улицы, на Ханской горе.
«И Хиромант тут жил недалеко, – продолжал вспоминать Рудаки, – правда, я тогда об этом не знал. Или знал?» – засомневался он и решил наконец, что знал – кто-то тогда сказал ему об этом, – не знал только, где именно, да и не интересовало его это тогда.
«И Сериков тут жил, – он вспомнил, что даже был тут однажды у Серикова на дне рождения, хотя подробностей этого дня рождения по понятной причине не помнил. – Хорошая была улица, тихая, правда, трамвай тут ходил и дребезжал немилосердно, но было в этом дребезжании что-то уютное, часть какая-то родного города, не то, что нынешний рев автомобильного стада, чужой и враждебный».
Он увидел кофейное заведение, которое показалось ему симпатичным, и решил зайти перебить вкус водки – хотя и выпил он совсем чуть-чуть, вкус остался, и довольно противный.
Заведение и впрямь оказалось приятным – чистый такой зал в голубоватых пастельных тонах – и курить было можно, что в свете разразившейся в этом веке жестокой борьбы с курением уже само по себе было ценностью редкой. Зато неприятными оказались и официантка, и посетители, сидевшие вместе с ней за столиком уютной компанией, – все они с неприкрытой враждебностью уставились на Рудаки, едва он открыл дверь. Он даже подумал, что заведение закрыто, и спросил:
– У вас открыто?
– Ну, – ответила сидевшая за столиком официантка, а двое парней сидевшие с ней заржали.
После такого приема следовало бы хлопнуть дверью и уйти, но вкус водки во рту был уж очень противным. И Рудаки решил враждебный прием игнорировать и заказал чашку эспрессо. Он сел подальше от компании у окна, и скоро принесли кофе, неожиданно оказавшийся крепким и ароматным. Он сразу расплатился, чтобы больше не общаться, закурил, отхлебнул кофе, посмотрел в окно и едва не выронил чашку – по улице, поднимая за собой вихрь пыли и опавших листьев, с грохотом промчался трамвай.
8. Глаза на затылке
Рудаки не помнил, где он услышал эту фразу: «У стариков глаза на затылке», но она ему сразу не понравилась, потому что он тут же применил ее к себе, хотя сказана она была не про него, и расстроился от несправедливости – во-первых, стариком он себя еще не числил, да вроде и не считали его стариком окружающие, а во-вторых, не нравился ему в этой фразе подтекст: мол, живешь ты прошлым и все настоящее кажется тебе не таким, как следовало бы ему быть. Рудаки жил настоящим, и только воля – злая или нет – Хироманта иногда перебрасывала его в прошлое, и вот тут эта неприятная фраза оказывалась как нельзя кстати.
Во всяком случае, она тут же пришла ему на ум, когда за окном кофейного заведения вдруг промчался трамвай, а когда он из этого заведения вышел, то никакого трамвая, конечно, не было и не могло быть, хотя бы потому, что не было на улице никаких рельсов, а на том месте, где они были когда-то, сейчас находился газон, и только присмотревшись, можно было заметить кое-где неглубокие выемки на их месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Выяснилось, что Хироманта помнили все – помнили такого вежливого молчаливого Юру.
– Всегда здоровался, – сказал сухонький старичок в лыжной шапочке с помпоном.
Выяснилось, что жил Хиромант действительно в этом доме и подъезд Чернецкий нашел нужный, но умер давно, а брата больного «скорая» забрала и теперь в этой квартире другие люди живут.
– Черты из села, – зло заметил тот же сухонький старичок.
Однако фамилии Хироманта никто не знал, и выяснилось, что и в жилищной конторе спрашивать бесполезно, потому что квартира это принадлежала отчиму Хироманта, а сам Юра с братом там жил из милости, а где был прописан, неизвестно. Эту информацию сообщил парень без руки, все время косившийся на сержантские нашивки Чернецкого – у этого парня сестра паспортисткой работала в конторе и все про прописку знала, и разговор у этого парня был с ней как-то, и сказала она тогда, что Юра без прописки живет.
После второй бутылки пошли к сестре-паспортистке. Пошли всей компанией, и это было ошибкой. Сестра-паспортистка их на порог не пустила и заявила, что, во-первых, она никакого Юру не знает, а во-вторых, он уже умер и, в-третьих, прописка – это дело государственное и с кем попало его обсуждать не следует.
В общем, ничего нового общение с аборигенами Рудаки не дало, более того, создало новые проблемы, так как компания намеревалась продолжить неожиданное застолье и не мыслила его без участия Рудаки. Еле удалось ему сбежать, сославшись на неотложные дела и оставив своим представителем Чернецкого, которому он потихоньку дал заработанную полтину.
Когда Рудаки уходил из магазина, вслед ему лилась выводимая нестройными голосами мрачно-мужественная застольная, где предлагалось пить «за нас и за Кавказ». Она продолжала звучать у него в голове, когда вышел он из магазина, вдохнул прозрачный осенний воздух – погода после утреннего тумана неожиданно разгулялась – и пошел назад мимо помоек и детских площадок к остановке троллейбуса.
Шел он так довольно долго, шагая в ритме застрявшей у него в голове песни: «Да-вай за нас и за Кавказ!» – пока наконец не понял, что идет совсем не к остановке, а в другую сторону, пока не узнал улицу Урицкого, с которой были у него связаны воспоминания молодости, узнал, хотя изменилась она почти до неузнаваемости.
В сущности, старого не осталось на ней почти ничего, кроме названия – его новая власть почему-то не изменила, хотя было не понятно, как остался большевик Моисей Урицкий среди героев нового режима, если и имперская власть его не очень жаловала, видимо, из-за неподходящего имени. Рудаки не поленился подойти к одному из домов, где была табличка с названием улицы – имя героя и сейчас на ней отсутствовало, как и тридцать лет назад, – «улица Урицкого» и все. Он и сам узнал имя этого революционера благодаря Маяковскому – «где-то там (где, Рудаки не помнил) убит Моисей Урицкий», – писал поэт, вот и застряло в памяти со школьных дней. Он усмехнулся, вспомнив одну историю, связанную с Урицким. А история была такая.
Жил на этой улице когда-то его приятель и сослуживец Ромка Кауфман, который был не только евреем, но и достаточно откровенным сионистом, что и привело его в конце концов в Израиль. Как-то начальник отдела кадров поинтересовался, на какой улице Ромка живет, и тот с гордостью ответил:
– На улице Моисея Урицкого.
Кадровик строго на него посмотрел и заметил:
– На улице товарища Урицкого, а всяких Моисеев сюда приплетать не надо.
«Изменилась улица товарища Урицкого, – думал Рудаки, идя вверх в сторону Ханской горы, – башни понастроили, магазины какие-то роскошные, банки, а была это когда-то тихая улица, „спальный квартал“ на задворках городского вокзала».
Многие его приятели и друзья жили когда-то здесь: и Окунь-актер, и сионист Кауфман, и В. К. недолгое время жил в конце этой улицы, на Ханской горе.
«И Хиромант тут жил недалеко, – продолжал вспоминать Рудаки, – правда, я тогда об этом не знал. Или знал?» – засомневался он и решил наконец, что знал – кто-то тогда сказал ему об этом, – не знал только, где именно, да и не интересовало его это тогда.
«И Сериков тут жил, – он вспомнил, что даже был тут однажды у Серикова на дне рождения, хотя подробностей этого дня рождения по понятной причине не помнил. – Хорошая была улица, тихая, правда, трамвай тут ходил и дребезжал немилосердно, но было в этом дребезжании что-то уютное, часть какая-то родного города, не то, что нынешний рев автомобильного стада, чужой и враждебный».
Он увидел кофейное заведение, которое показалось ему симпатичным, и решил зайти перебить вкус водки – хотя и выпил он совсем чуть-чуть, вкус остался, и довольно противный.
Заведение и впрямь оказалось приятным – чистый такой зал в голубоватых пастельных тонах – и курить было можно, что в свете разразившейся в этом веке жестокой борьбы с курением уже само по себе было ценностью редкой. Зато неприятными оказались и официантка, и посетители, сидевшие вместе с ней за столиком уютной компанией, – все они с неприкрытой враждебностью уставились на Рудаки, едва он открыл дверь. Он даже подумал, что заведение закрыто, и спросил:
– У вас открыто?
– Ну, – ответила сидевшая за столиком официантка, а двое парней сидевшие с ней заржали.
После такого приема следовало бы хлопнуть дверью и уйти, но вкус водки во рту был уж очень противным. И Рудаки решил враждебный прием игнорировать и заказал чашку эспрессо. Он сел подальше от компании у окна, и скоро принесли кофе, неожиданно оказавшийся крепким и ароматным. Он сразу расплатился, чтобы больше не общаться, закурил, отхлебнул кофе, посмотрел в окно и едва не выронил чашку – по улице, поднимая за собой вихрь пыли и опавших листьев, с грохотом промчался трамвай.
8. Глаза на затылке
Рудаки не помнил, где он услышал эту фразу: «У стариков глаза на затылке», но она ему сразу не понравилась, потому что он тут же применил ее к себе, хотя сказана она была не про него, и расстроился от несправедливости – во-первых, стариком он себя еще не числил, да вроде и не считали его стариком окружающие, а во-вторых, не нравился ему в этой фразе подтекст: мол, живешь ты прошлым и все настоящее кажется тебе не таким, как следовало бы ему быть. Рудаки жил настоящим, и только воля – злая или нет – Хироманта иногда перебрасывала его в прошлое, и вот тут эта неприятная фраза оказывалась как нельзя кстати.
Во всяком случае, она тут же пришла ему на ум, когда за окном кофейного заведения вдруг промчался трамвай, а когда он из этого заведения вышел, то никакого трамвая, конечно, не было и не могло быть, хотя бы потому, что не было на улице никаких рельсов, а на том месте, где они были когда-то, сейчас находился газон, и только присмотревшись, можно было заметить кое-где неглубокие выемки на их месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55