И когда он с этой водкой и яйцами явился домой, вид у него был такой, что Сусанбер подумала: выпил парень...
- Вот, - сказал Гариб, передавая жене яйца, - свари. И погляди там, может, чего найдется: пендир, маринованное что... Завернешь вместе... Дело есть... Завтра меня пораньше буди!
Назавтра Гариб сам встал раньше жены. Зато поднять с постели парней, что должны были ехать с ним за жерновом, оказалось делом нелегким. Как ни говори - зима, долго спать привыкли. Особенно намучился он с Мохсуном пятерых легче было вытащить из постели, чем одного этого. Глаза не продрал, сквалыга, а уже начал: на кой ему эта трешка, подавитесь вы своей трешкой пока не выехали, все ворчал. Только Гариб стоял на своем - ни гроша не добавил. Столковались на трешке - все. Мужчина - значит, держи слово. А что тебе сейчас поспать дороже любых рублей, это дело понятное.
Когда солнце высунулось из-за горы, тронулись в путь. Кроме Мохсуна, все ехали в кузове. Настроение - лучше не бывает. Сон как рукой сняло: пели, смеялись, узили друг дружку. То и дело ныряя в канавы, машина вскарабкалась на гору и пошла вдоль колхозного сада. Гариб глядел на эти деревья и думал, что в этом году ему, слава богу, не придется больше стеречь их. Не надо больше ссориться с людьми, набрасываться на ребятишек... Он, как вернулся из армии, пятый год уже садоводом. А сад дело такое: за ним или по-настоящему ходи или совсем не касайся. Джумшид этот черт-те что учинил: за клевером у него один глядит, за травой - другой, за фруктами - третий. Гариб только за деревья отвечал. Собирал фрукты, сдавал на консервный пункт. А все равно не хозяин. Поди скажи тому, кто при клевере, кончай, мол, полив - цветы осыпаются... Или тому, кто на сене, - запрети ему осенью скотину под деревом привязывать. Плевать они на тебя хотели - каждый свое знает. У этого трава, у того - клевер. И правильно, потому что план, потому что приказ есть: ты столько-то клевера сдашь, ты - сена, голова не знает, что руки делают, руки - что голова думает... А так-то, если к этим фруктам ловкого человека приставить, что хочешь, мог бы иметь. Машину купил бы, дом бы отгрохал, что твой дворец. Но это, конечно, не каждый может, потому что не человеком, собакой надо быть. Положим, косят женщины с подростками клевер этот или траву; пекло, весь день на солнце, запрети им персик сорвать или абрикос; да она, если днем и не съест, все равно вечером сорвет, домой снесет ребятишкам. И потом, хочешь деньгу иметь - на рынок тори дорожку. А Гариба убей, не будет он торговать на базаре. Да и на кой ему? Дом есть (он еще до армии построил, тесть подсобил), корова имеется, куры... Из своего сада фрукты продать по сходной цене, тоже, глядишь, две-три сотни. Опять же Сусанбер шелкопряда выкармливает; тут, если без обмана, до тыщи в год заработаешь. Деньги, что за прошлый год получены, до сих пор у нее лежат. (Он, когда пришел из армии, разнежился как-то раз, разомлел, ну у него и выскочило: в Ленинград, мол, тебя свезу. С тех пор Сусанбер каждый год деньги свои откладывает: все надеется поехать - повидать места, где Гариб служил.) Летом-то он и сам верит, что свезет жену в Ленинград, а как зима, не хочется чего-то с места трогаться. Ну, а денежки понемножку расходятся: туда, сюда... Двое парнишек у них растут - Сусанбер их одного за другим родила. Гариб еще и в армии не был. А сейчас, видно, кончилась щедрость божия, пять лет уже не рожает... В общем, с мельницей - это он правильно. Во-первых, никто над душой не стоит, не помыкает... Второе - круглый год при деле, с тоски не сдыхать в этой чайхане. А главное - хлеба настоящего поедят люди. Конечно, пылища на мельнице, в муке с головы до ног... Только ведь покойный дядя Машдислам сорок лет эту пыль глотал, а мужик был - дай бог каждому: в девяносто лет сидит, бывало, чаек попивает да о бабах толкует... Будешь ты о них толковать, если здоровья нет?! А у Джумшида этого сгниешь в чайхане от безделья!..
Словом, пока ехали за жерновом, Гариб окончательно убедился, что самое подходящее для него занятие - быть мельником, как дядя Машдислам...
Но жернов-то не ждал его, не лежал готовенький. Крыша обрушилась, завалилось все, хорошо еще, дежа выручила - накрыла, уцелел под ней камень; выяснилось это, правда, лишь тогда, когда они, добыв в деревне лопаты, часа четыре провозились в развалинах... Откопали, присели на бережке, закусили, потом взяли две крепкие доски, положили, дядя Мирали уже стучал клюкой по жернову и, не выпуская изо рта трубку, похваливал покойного армянина-каменотеса.
Не иначе, сам бог помогал Гарибовой затее. А так - с чего бы дяде Мирали в eго-то годы с утра до вечера крутиться на мельнице? Он даже к начальству ходил - пускай, дескать, будет по закону - скажут еще потом, что Гариб самочинно все устроил.
Дело мельничное дядя Мирали понимал до тонкостей. Не успевал Гариб наладить одно, дядя Мирали указывал ему на следующие неполадки. Дом его был в пяти шагах, но старик другой раз и поесть туда не ходил - с собой приносил. Ну, и понятное дело, первая мука, смолотая новым жерновом, была из того ячменя, что дядя Мирали купил для своих кур.
День этот был для Гариба, может, самым счастливым в жизни. Сусанбер пришла с утра пораньше; убрала старую мельницу, как невесту: стены были уже побелены, окна и дверь покрашены, она все вымыла, подмела земляной пол, табуретку принесла, цветок в горшочке поставила... Точь-в-точь как у покойного дяди Машдислама, кошма на полу, самовар... Гариб даже нарочно не провел электричества, а добыл старую керосиновую лампу и повесил ее на толстый, бог знает с каких пор торчавший в стене гвоздь. Он пил чай, а дядя Мирали сидел на табуретке и попыхивал трубкой. Крутился мельничный жернов... И у Гариба перед глазами на кошме, кроме самовара, сахарницы и двух стаканов, лежал четырехугольный кусочек солнца размером в оконный проем; солнце лежало на полу старой мельницы, чистое и очень свежее...
Ячменную муку дядя Мирали в тот же вечер ссыпал в мешочек и понес домой, чтобы, смочив, скормить ее курам. На следующий день Гариб впервые за все это время пошел в деревню - самолично известить односельчан, что мельница уже на ходу.
В чайхане сидели все те же, что всегда. Несколько человек, как обычно, - у доски с нардами. Поскольку Гариб не был тут целую неделю, то с каждым поздоровался за руку. Потом подошел к самовару, окинул всех взглядом и торжественно объявил:
- Мельница на ходу! Можете завозить зерно.
Смех грохнул так дружно, что у Гариба глаза на лоб полезли.
- Чего это вы гогочете?.. - растерянно пробормотал он.
- Говоришь, зерно везти?.. Ты в каком веке живешь-то, парень?
В смятении Гариб бросил взгляд на Гариба. Потом на Кулу-Песмиса: неужели смеются? Гариб не смеялся, а Кулу заливался вовсю.
- Эй, Песмис! Когда это ты, сукин сын, смеяться выучился?
1 2 3
- Вот, - сказал Гариб, передавая жене яйца, - свари. И погляди там, может, чего найдется: пендир, маринованное что... Завернешь вместе... Дело есть... Завтра меня пораньше буди!
Назавтра Гариб сам встал раньше жены. Зато поднять с постели парней, что должны были ехать с ним за жерновом, оказалось делом нелегким. Как ни говори - зима, долго спать привыкли. Особенно намучился он с Мохсуном пятерых легче было вытащить из постели, чем одного этого. Глаза не продрал, сквалыга, а уже начал: на кой ему эта трешка, подавитесь вы своей трешкой пока не выехали, все ворчал. Только Гариб стоял на своем - ни гроша не добавил. Столковались на трешке - все. Мужчина - значит, держи слово. А что тебе сейчас поспать дороже любых рублей, это дело понятное.
Когда солнце высунулось из-за горы, тронулись в путь. Кроме Мохсуна, все ехали в кузове. Настроение - лучше не бывает. Сон как рукой сняло: пели, смеялись, узили друг дружку. То и дело ныряя в канавы, машина вскарабкалась на гору и пошла вдоль колхозного сада. Гариб глядел на эти деревья и думал, что в этом году ему, слава богу, не придется больше стеречь их. Не надо больше ссориться с людьми, набрасываться на ребятишек... Он, как вернулся из армии, пятый год уже садоводом. А сад дело такое: за ним или по-настоящему ходи или совсем не касайся. Джумшид этот черт-те что учинил: за клевером у него один глядит, за травой - другой, за фруктами - третий. Гариб только за деревья отвечал. Собирал фрукты, сдавал на консервный пункт. А все равно не хозяин. Поди скажи тому, кто при клевере, кончай, мол, полив - цветы осыпаются... Или тому, кто на сене, - запрети ему осенью скотину под деревом привязывать. Плевать они на тебя хотели - каждый свое знает. У этого трава, у того - клевер. И правильно, потому что план, потому что приказ есть: ты столько-то клевера сдашь, ты - сена, голова не знает, что руки делают, руки - что голова думает... А так-то, если к этим фруктам ловкого человека приставить, что хочешь, мог бы иметь. Машину купил бы, дом бы отгрохал, что твой дворец. Но это, конечно, не каждый может, потому что не человеком, собакой надо быть. Положим, косят женщины с подростками клевер этот или траву; пекло, весь день на солнце, запрети им персик сорвать или абрикос; да она, если днем и не съест, все равно вечером сорвет, домой снесет ребятишкам. И потом, хочешь деньгу иметь - на рынок тори дорожку. А Гариба убей, не будет он торговать на базаре. Да и на кой ему? Дом есть (он еще до армии построил, тесть подсобил), корова имеется, куры... Из своего сада фрукты продать по сходной цене, тоже, глядишь, две-три сотни. Опять же Сусанбер шелкопряда выкармливает; тут, если без обмана, до тыщи в год заработаешь. Деньги, что за прошлый год получены, до сих пор у нее лежат. (Он, когда пришел из армии, разнежился как-то раз, разомлел, ну у него и выскочило: в Ленинград, мол, тебя свезу. С тех пор Сусанбер каждый год деньги свои откладывает: все надеется поехать - повидать места, где Гариб служил.) Летом-то он и сам верит, что свезет жену в Ленинград, а как зима, не хочется чего-то с места трогаться. Ну, а денежки понемножку расходятся: туда, сюда... Двое парнишек у них растут - Сусанбер их одного за другим родила. Гариб еще и в армии не был. А сейчас, видно, кончилась щедрость божия, пять лет уже не рожает... В общем, с мельницей - это он правильно. Во-первых, никто над душой не стоит, не помыкает... Второе - круглый год при деле, с тоски не сдыхать в этой чайхане. А главное - хлеба настоящего поедят люди. Конечно, пылища на мельнице, в муке с головы до ног... Только ведь покойный дядя Машдислам сорок лет эту пыль глотал, а мужик был - дай бог каждому: в девяносто лет сидит, бывало, чаек попивает да о бабах толкует... Будешь ты о них толковать, если здоровья нет?! А у Джумшида этого сгниешь в чайхане от безделья!..
Словом, пока ехали за жерновом, Гариб окончательно убедился, что самое подходящее для него занятие - быть мельником, как дядя Машдислам...
Но жернов-то не ждал его, не лежал готовенький. Крыша обрушилась, завалилось все, хорошо еще, дежа выручила - накрыла, уцелел под ней камень; выяснилось это, правда, лишь тогда, когда они, добыв в деревне лопаты, часа четыре провозились в развалинах... Откопали, присели на бережке, закусили, потом взяли две крепкие доски, положили, дядя Мирали уже стучал клюкой по жернову и, не выпуская изо рта трубку, похваливал покойного армянина-каменотеса.
Не иначе, сам бог помогал Гарибовой затее. А так - с чего бы дяде Мирали в eго-то годы с утра до вечера крутиться на мельнице? Он даже к начальству ходил - пускай, дескать, будет по закону - скажут еще потом, что Гариб самочинно все устроил.
Дело мельничное дядя Мирали понимал до тонкостей. Не успевал Гариб наладить одно, дядя Мирали указывал ему на следующие неполадки. Дом его был в пяти шагах, но старик другой раз и поесть туда не ходил - с собой приносил. Ну, и понятное дело, первая мука, смолотая новым жерновом, была из того ячменя, что дядя Мирали купил для своих кур.
День этот был для Гариба, может, самым счастливым в жизни. Сусанбер пришла с утра пораньше; убрала старую мельницу, как невесту: стены были уже побелены, окна и дверь покрашены, она все вымыла, подмела земляной пол, табуретку принесла, цветок в горшочке поставила... Точь-в-точь как у покойного дяди Машдислама, кошма на полу, самовар... Гариб даже нарочно не провел электричества, а добыл старую керосиновую лампу и повесил ее на толстый, бог знает с каких пор торчавший в стене гвоздь. Он пил чай, а дядя Мирали сидел на табуретке и попыхивал трубкой. Крутился мельничный жернов... И у Гариба перед глазами на кошме, кроме самовара, сахарницы и двух стаканов, лежал четырехугольный кусочек солнца размером в оконный проем; солнце лежало на полу старой мельницы, чистое и очень свежее...
Ячменную муку дядя Мирали в тот же вечер ссыпал в мешочек и понес домой, чтобы, смочив, скормить ее курам. На следующий день Гариб впервые за все это время пошел в деревню - самолично известить односельчан, что мельница уже на ходу.
В чайхане сидели все те же, что всегда. Несколько человек, как обычно, - у доски с нардами. Поскольку Гариб не был тут целую неделю, то с каждым поздоровался за руку. Потом подошел к самовару, окинул всех взглядом и торжественно объявил:
- Мельница на ходу! Можете завозить зерно.
Смех грохнул так дружно, что у Гариба глаза на лоб полезли.
- Чего это вы гогочете?.. - растерянно пробормотал он.
- Говоришь, зерно везти?.. Ты в каком веке живешь-то, парень?
В смятении Гариб бросил взгляд на Гариба. Потом на Кулу-Песмиса: неужели смеются? Гариб не смеялся, а Кулу заливался вовсю.
- Эй, Песмис! Когда это ты, сукин сын, смеяться выучился?
1 2 3