«Домой давай живо, снег!» — схватит его за шкирку и поволочит домой, пока ноги не промочил. Наверно, Патриция не заметила снега, думал он, стоя на горке, — хоть снег валил сплошняком, хлестал её по лицу, нахлобучкой ложился на черную шляпку. Он боялся слово сказать, чтоб она не очнулась, пока они заворачивали за угол на дорогу к парку. Отстал, чтоб снять шапку и набрать снегу в рот.
— Шапочку-то надень, — обернулась Патриция. — Насмерть хочешь простыть, да?
Заправила ему шарфик в пальто, сказала Эдит:
— Будет он тут под снегом стоять, как думаешь? Придет, нет? Ко мне по средам всегда бегал — снег не снег, дождь не дождь.
Кончик носа у неё покраснел, щеки горели, как угли, она на снегу была красивей, чем летом, когда мокрые волосы свисали на лоб и по спине расползалась горячая полоса.
— Придет, — сказала Эдит. — Как-то в пятницу жуть что творилось, а он тут как тут. Куда он денется, некуда ему идти, он всегда здесь. Бедный Арнольд!
Она была беленькая, чистенькая, в пальто с меховым воротником и в два раза меньше Патриции. Шагала через густой снег так, будто за покупками шла.
— Чудесам не будет конца! — громко сказал он сам себе. Вот Патриция ему разрешила гулять под снегом, вот он в компании двух взрослых девушек вышагивает в буран. Он сел на дорогу.
— А я на санках сижу, — сказал он. — Покатай меня, Патриция, я эскимос.
— А ну давай вставай, лодырь, или сейчас же домой пойдешь.
Он понял, что это она шутит.
— Любимая Патриция, прекрасная Патриция, — сказал он, — ну потяни меня, я на заднице покатаюсь.
— Еще одно нехорошее слово, и я скажу, сам знаешь кому.
— Арнольду Мэтьюзу!
Патриция и Эдит тесней прижались друг к дружке.
— Он все замечает, — шепнула Патриция.
Эдит сказала:
— Не хотела бы я на твою работу.
— Ой, — сказала Патриция, схватила его руку и сжала в своей. — Да я его ни на какие сокровища не променяю!
Он по гравийной дорожке бежал к главной аллее парка.
— Я баловник! — кричал он. — Я баловник! Патриция меня балует!
Скоро парк весь станет белый. Уже замутились деревья вокруг фонтана и пруда, и в облаке скрылось училище на поросшей утесником горке.
Патриция и Эдит по крутой тропке взбирались к навесу. Запретным газоном он скользнул мимо них, наткнулся на голый куст — удар, колючки, — но ничего, он во весь голос орал, невредимый. Теперь девушки переговаривались печально. Под заброшенным навесом они встряхнули пальто, осыпав снег на скамейки, и уселись рядком, под окном кегельного клуба.
— Мы в самый раз пришли, — сказала Эдит. — В такой снег минута в минуту мудрено явиться.
— Можно я тут поиграю?
Патриция кивнула.
— Только тихонько играй. И поосторожней со снегом.
— Снег, снег, снег! — И он выгреб его из желоба и скатал снежок.
— Может, он на работу устроился… — сказала Патриция.
— На работу? Арнольд?
— Вдруг он вообще не придет?
— Придет, обязательно. И давай не надо, Патриция.
— Письма-то захватила?
— В сумочке они у меня. Ты сколько получила?
— Нет, это сколько ты получила, Эдит?
— Не считала.
— Дай хоть одно поглядеть, — сказала Патриция.
Он уже притерпелся к этой их болтовне. Сидят, две старые дуры, под заброшенным навесом, плачут неизвестно из-за чего. Патриция читала письмо и шевелила губами.
— Он и мне так говорил, — сказала она. — Что я его звездочка.
— А начинал: «Сердце мое»?
— «Сердце мое» — всегда.
Эдит зарыдала по-настоящему, в голос. Он стоял со снежком в руке и смотрел, как она раскачивается на скамейке, уткнувшись в мокрое пальто Патриции.
Похлопывая Эдит по плечу, гладя её по голове, Патриция говорила:
— Вот явится, я ему скажу пару ласковых!
Кто — «вот явится»? Он высоко запустил своим снежком, и снежок упал с высоты очень тихо. Плач Эдит отдавался в пустом парке тоненьким, жидким свистком, и, не желая иметь ничего общего с этими дурами, устроясь подальше — вдруг кто-нибудь явится, взрослый, например, в сапогах по бедро или ядовитый мальчишка постарше, — он насыпал снеговую кучу у сетки теннисного корта и запустил в неё руки, как пекарь. Он раскатывал, он месил снег, лепил из него булки и приговаривал: «Вот как это делается, леди и джентльмены».
Эдит подняла голову, сказала:
— Нет, пообещай мне, Патриция, что ты с ним не допустишь грубостей. Все тихо-мирно.
— Писать «сердце мое» и мне и тебе, — взвилась Патриция. — А туфли он снимал с тебя, было такое? И дул тебе на пальцы и…
— Нет, перестань, не надо, молчи! — Эдит приложила руки к щекам. — Да, было, — сказала она.
— Эдит кто-то надул, — сказал он сам себе, фыркнул и ушел на другую сторону навеса. — Эдит ходила на базар. — Он расхохотался громко и вдруг замер: молодой человек без пальто сидел на угловой скамейке и дул себе на лодочкой сложенные ладони. В белом шарфе и клетчатой шапочке. Увидел мальчика и надвинул шапочку на глаза. Руки у молодого человека были синие, и желтые кончики ногтей.
Он поскорей побежал обратно к Патриции.
— Патриция! Там человек!
— Где?
— С другой стороны навеса. Без пальто и вот так руки греет.
— Арнольд Мэтьюз, Арнольд Мэтьюз, ты тут, мы знаем! — крикнула Патриция, и долгая минута прошла, и молодой человек, приподнимая шапочку и улыбаясь, появился из-за угла и оперся о деревянный столб.
Брюки синего лоснящегося костюма расширялись книзу; плечи были высокие, твердые, острые по краям; сверкали остроносые лаковые ботинки; и торчал красный платочек из нагрудного кармашка; он не побывал под снегом.
— Вы, оказывается, знакомы, — сказал он громко, оглядывая красноглазых девушек и мальчика, застывшего с разинутым ртом возле Патриции, с полными карманами снежков.
Патриция встряхнула головой; боком, на один глаз сползла шляпка.
— Поди сюда и сядь, Арнольд Мэтьюз, ты нам ответишь на кое-какие вопросы, — сказала она тем своим голосом, каким разговаривала в день стирки, и поправила шляпку.
Эдит вцепилась ей в плечо:
— Патриция! Ты пообещала. — Она кромсала носовой платок. По щеке катилась слеза.
Арнольд сказал тихо:
— Скажите мальчонке, пусть побежит куда-нибудь, поиграет.
Он побежал за навес, а когда вернулся, услышал, как Эдит говорит: «У тебя на локте дырка, Арнольд», а молодой человек стряхивает с ботинок снег и разглядывает сердца и стрелы на стене за головами у Эдит с Патрицией.
— С кем ты гулял по средам? — спросила Патриция. Она держала в корявых пальцах письмо Эдит, прижимала к забрызганному воротнику.
— С тобой, Патриция.
— С кем ты гулял по пятницам?
— С Эдит, Патриция.
Мальчику он сказал:
— А вот ты, сынок, можешь слепить снежок с футбольный мяч?
— И с два даже мяча могу.
Арнольд повернулся к Эдит:
— Ты откуда знаешь Патрицию Дэвис? Ты же в Бринмилле работаешь.
— Нет, теперь в Гуимдонкине, — сказала она. — Я ещё тебя не видела, не сказала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
— Шапочку-то надень, — обернулась Патриция. — Насмерть хочешь простыть, да?
Заправила ему шарфик в пальто, сказала Эдит:
— Будет он тут под снегом стоять, как думаешь? Придет, нет? Ко мне по средам всегда бегал — снег не снег, дождь не дождь.
Кончик носа у неё покраснел, щеки горели, как угли, она на снегу была красивей, чем летом, когда мокрые волосы свисали на лоб и по спине расползалась горячая полоса.
— Придет, — сказала Эдит. — Как-то в пятницу жуть что творилось, а он тут как тут. Куда он денется, некуда ему идти, он всегда здесь. Бедный Арнольд!
Она была беленькая, чистенькая, в пальто с меховым воротником и в два раза меньше Патриции. Шагала через густой снег так, будто за покупками шла.
— Чудесам не будет конца! — громко сказал он сам себе. Вот Патриция ему разрешила гулять под снегом, вот он в компании двух взрослых девушек вышагивает в буран. Он сел на дорогу.
— А я на санках сижу, — сказал он. — Покатай меня, Патриция, я эскимос.
— А ну давай вставай, лодырь, или сейчас же домой пойдешь.
Он понял, что это она шутит.
— Любимая Патриция, прекрасная Патриция, — сказал он, — ну потяни меня, я на заднице покатаюсь.
— Еще одно нехорошее слово, и я скажу, сам знаешь кому.
— Арнольду Мэтьюзу!
Патриция и Эдит тесней прижались друг к дружке.
— Он все замечает, — шепнула Патриция.
Эдит сказала:
— Не хотела бы я на твою работу.
— Ой, — сказала Патриция, схватила его руку и сжала в своей. — Да я его ни на какие сокровища не променяю!
Он по гравийной дорожке бежал к главной аллее парка.
— Я баловник! — кричал он. — Я баловник! Патриция меня балует!
Скоро парк весь станет белый. Уже замутились деревья вокруг фонтана и пруда, и в облаке скрылось училище на поросшей утесником горке.
Патриция и Эдит по крутой тропке взбирались к навесу. Запретным газоном он скользнул мимо них, наткнулся на голый куст — удар, колючки, — но ничего, он во весь голос орал, невредимый. Теперь девушки переговаривались печально. Под заброшенным навесом они встряхнули пальто, осыпав снег на скамейки, и уселись рядком, под окном кегельного клуба.
— Мы в самый раз пришли, — сказала Эдит. — В такой снег минута в минуту мудрено явиться.
— Можно я тут поиграю?
Патриция кивнула.
— Только тихонько играй. И поосторожней со снегом.
— Снег, снег, снег! — И он выгреб его из желоба и скатал снежок.
— Может, он на работу устроился… — сказала Патриция.
— На работу? Арнольд?
— Вдруг он вообще не придет?
— Придет, обязательно. И давай не надо, Патриция.
— Письма-то захватила?
— В сумочке они у меня. Ты сколько получила?
— Нет, это сколько ты получила, Эдит?
— Не считала.
— Дай хоть одно поглядеть, — сказала Патриция.
Он уже притерпелся к этой их болтовне. Сидят, две старые дуры, под заброшенным навесом, плачут неизвестно из-за чего. Патриция читала письмо и шевелила губами.
— Он и мне так говорил, — сказала она. — Что я его звездочка.
— А начинал: «Сердце мое»?
— «Сердце мое» — всегда.
Эдит зарыдала по-настоящему, в голос. Он стоял со снежком в руке и смотрел, как она раскачивается на скамейке, уткнувшись в мокрое пальто Патриции.
Похлопывая Эдит по плечу, гладя её по голове, Патриция говорила:
— Вот явится, я ему скажу пару ласковых!
Кто — «вот явится»? Он высоко запустил своим снежком, и снежок упал с высоты очень тихо. Плач Эдит отдавался в пустом парке тоненьким, жидким свистком, и, не желая иметь ничего общего с этими дурами, устроясь подальше — вдруг кто-нибудь явится, взрослый, например, в сапогах по бедро или ядовитый мальчишка постарше, — он насыпал снеговую кучу у сетки теннисного корта и запустил в неё руки, как пекарь. Он раскатывал, он месил снег, лепил из него булки и приговаривал: «Вот как это делается, леди и джентльмены».
Эдит подняла голову, сказала:
— Нет, пообещай мне, Патриция, что ты с ним не допустишь грубостей. Все тихо-мирно.
— Писать «сердце мое» и мне и тебе, — взвилась Патриция. — А туфли он снимал с тебя, было такое? И дул тебе на пальцы и…
— Нет, перестань, не надо, молчи! — Эдит приложила руки к щекам. — Да, было, — сказала она.
— Эдит кто-то надул, — сказал он сам себе, фыркнул и ушел на другую сторону навеса. — Эдит ходила на базар. — Он расхохотался громко и вдруг замер: молодой человек без пальто сидел на угловой скамейке и дул себе на лодочкой сложенные ладони. В белом шарфе и клетчатой шапочке. Увидел мальчика и надвинул шапочку на глаза. Руки у молодого человека были синие, и желтые кончики ногтей.
Он поскорей побежал обратно к Патриции.
— Патриция! Там человек!
— Где?
— С другой стороны навеса. Без пальто и вот так руки греет.
— Арнольд Мэтьюз, Арнольд Мэтьюз, ты тут, мы знаем! — крикнула Патриция, и долгая минута прошла, и молодой человек, приподнимая шапочку и улыбаясь, появился из-за угла и оперся о деревянный столб.
Брюки синего лоснящегося костюма расширялись книзу; плечи были высокие, твердые, острые по краям; сверкали остроносые лаковые ботинки; и торчал красный платочек из нагрудного кармашка; он не побывал под снегом.
— Вы, оказывается, знакомы, — сказал он громко, оглядывая красноглазых девушек и мальчика, застывшего с разинутым ртом возле Патриции, с полными карманами снежков.
Патриция встряхнула головой; боком, на один глаз сползла шляпка.
— Поди сюда и сядь, Арнольд Мэтьюз, ты нам ответишь на кое-какие вопросы, — сказала она тем своим голосом, каким разговаривала в день стирки, и поправила шляпку.
Эдит вцепилась ей в плечо:
— Патриция! Ты пообещала. — Она кромсала носовой платок. По щеке катилась слеза.
Арнольд сказал тихо:
— Скажите мальчонке, пусть побежит куда-нибудь, поиграет.
Он побежал за навес, а когда вернулся, услышал, как Эдит говорит: «У тебя на локте дырка, Арнольд», а молодой человек стряхивает с ботинок снег и разглядывает сердца и стрелы на стене за головами у Эдит с Патрицией.
— С кем ты гулял по средам? — спросила Патриция. Она держала в корявых пальцах письмо Эдит, прижимала к забрызганному воротнику.
— С тобой, Патриция.
— С кем ты гулял по пятницам?
— С Эдит, Патриция.
Мальчику он сказал:
— А вот ты, сынок, можешь слепить снежок с футбольный мяч?
— И с два даже мяча могу.
Арнольд повернулся к Эдит:
— Ты откуда знаешь Патрицию Дэвис? Ты же в Бринмилле работаешь.
— Нет, теперь в Гуимдонкине, — сказала она. — Я ещё тебя не видела, не сказала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34