Когда-то, подумал я, оглядывая его в уборной газеты «Toy ньюс», он щеголял, наверно, тонкими манерами, важной поступью, оттеняемой тросточкой, носил цепочку от часов поперек живота, золотой зуб, а то и бутоньерку из собственного сада в петлице. Теперь же любое поползновение на отточенный жест, едва зародясь, увядало. Он щелкал пальцами, смыкая большой с указательным, а видели вы только облезлые ногти в никотинных пятнах и трауре. Он мне протянул сигарету и тряхнул плащом в расчете на дребезжание спичек.
— Вот зажигалка, мистер Фарр, — сказал я.
К нему стоило подлизаться. Через него шел весь важный материал, иногда убийства, скажем, когда Томас О'Коннор отделал жену бутылкой — но это ещё до меня, — забастовки, самые смачные пожары. Я держал сигарету, как он, — знаменем скверных привычек.
— Ну и словцо на стене, — сказал он. — Смотри. Какая гадость. Всему свое время и место.
Подмигнув мне, пригладив лысину, будто мысль лезла оттуда, он сказал:
— Это мистера Соломона дела. Мистер Соломон был наш редактор и ярый методист.
— Наш старик Соломон, — сказал мистер Фарр, — любого младенца пополам рассечет исключительно шутки ради.
Я улыбнулся:
— О, безусловно!
Необходимо было ответить как-нибудь так, чтоб подчеркнуть мое презрение к мистеру Соломону, которого я не испытывал. Это был разговор мужчины с мужчиной, великий миг, самый роскошный с тех пор, как я три недели назад сюда поступил. Подпирая плечом растресканный кафель, попыхивая сигаретой, улыбаясь, чертя ботинком узоры на мокром полу, я предавался злословию с влиятельным стариканом. А мне бы сейчас писать рецензию на «Распятие» или, сдвинув набекрень новую шляпу, продираться в субботне-рождественской городской суматохе в надежде на свежий несчастный случай.
— Пошел бы разок со мной, — медленно выговорил мистер Фарр. — Сходили бы в «Фишгард», за доками, понаблюдать, как матросы в баре гужуются. Может, сегодня? В «Лорде Джерси» девочки есть недорогие. А-а, нравится «Вудбайн»? Я только их и курю.
Руки он мыл, как мальчишка, стирая грязь бумажным полотенцем, гляделся в зеркало над раковиной, подкручивал усы и смотрел, как они мгновенно опадают.
— Пора трудиться, — объявил он.
Я вышел в коридор, а он остался, прижимая лоб к стеклу и пальцем обследуя кустистые ноздри.
Было около одиннадцати, время какао и русского чая в кафе «Ройяль» над табачной лавкой на Главной улице, где продавцы, писаря, юнцы, работающие в фирмах своих папаш или отданные в учение к биржевикам и адвокатам, ежеутренне сходились потрепаться. Я протискивался сквозь толпу, мимо футбольных болельщиков, заезжих ходоков по лавкам, зевак, одиноких хмурых оборвышей, мокнущих под дождем по углам людных улиц, матерей с колясочками, старух в черном, с брошками и оборками, элегантных девиц в мерцающих макинтошах и забрызганных чулках, изящных маленьких остиндцев, напуганных слякотью, деловых людей в мокрых гетрах, — сквозь грибной лес зонтов. И все время я отделывал фразу, которую не напишу никогда. Я вас всех до единого вставлю в рассказ.
Миссис Констабл, красная, увешанная свертками, как бык вывалившись из «Вулворта», заметила меня:
— Я сто лет не видала твою маму! Ух! Суетня рождественская! Флорри привет! Пойду в «Модерн», чашечку чая выпью! Ой! Где моя кастрюлька?
Я видел Перси Льюиса, который в школе залеплял мне волосы жвачкой.
Кто-то длинный неотрывно созерцал дверь шляпной лавки, твердо, незыблемо выдерживая натиск толпы. Неприменимые к делу хорошие новости роились вокруг, пока я дошел до кафе и стал подниматься по лестнице.
— Что прикажете, мистер Шаафер?
— Как всегда, какао и кекс.
Молодые люди почти все уже были в сборе. Кто-то с легкими усиками, кто-то в бачках, с завивкой, кто-то беседовал, зажимая губами витую пахитоску. Светлые брюки в полосочку, крахмальные воротнички и даже один дерзкий котелок.
— Садись сюда, — сказал Лесли Берд. Он был в ботинках от Льюиса.
— В кино был на неделе, а, Томас?
— Был. В «Центральном». «Ложь во спасение». Изумительная вещь! Конни Беннет просто потрясающая! Как она в пенной ванне лежит, а, Лесли?
— По мне, явный перебор пены, старичок.
Родные широкие гласные сужены, расшатывающий валкую фразу семейный акцент обуздан и укрощен.
В верхнем окне универмага напротив продавщицы в униформах, стоя стайкой, пили чай. Одна помахала платком. Не мне ли?
— Там эта черненькая опять, — сказал я. — Глаз на тебя положила.
— Они, когда в форме, все миленькие, — сказал он. — А поглядишь на них, как причепурятся, — кошмар. Я когда-то имел дело с одной медсестричкой, в халатике — просто персик, сплошная изысканность, нет, без шуток. И вот встречаю её на набережной, при полном параде. Как подменили. Дешевый стандарт.
А сам тем временем искоса поглядывает в окно.
Девушка опять помахала, отвернулась и захихикала.
— Нет, не ахти, — сказал он.
Я сказал:
— А крошка Одри смеялась, смеялась, смеялась.
Он вынул серебряный портсигар.
— Презент. Моему дяде, уверен, это раз плюнуть. Настоящие турецкие, прошу.
Спички были особенные.
— Из «Карлтона», — сказал он. — Там за стойкой девочка — очень даже ничего. И себе на уме. Ты тут в первый раз? Чего ж ты теряешься? Джил Моррис, между прочим, тоже будет. Мы по субботам, как правило, заглядываем пропустить по стакашке. А в «Мелбе» сегодня — танцы.
— Извини, — сказал я. — Я уже с нашим старшим репортером условился. В другой раз как-нибудь, Лесли. Пока!
Я выложил свои три пенса.
— Привет, Кэсси.
— Привет, Ханнен.
Дождь кончился, Главная улица сверкала. По трамвайным путям шагал приличного вида господин, высоко держа транспарант, свидетельствовавший о том, что он боится Господа. Я узнал: мистер Мэтьюз, несколько лет назад спасенный от зеленого змия; теперь он что ни вечер с молитвенником и фонариком бродит по городу. Мистер Эванс-Продукт скользнул в боковую дверь «Дубровки». Три машинисточки пробежали на ленч — крутые яйца и йогурт, — овеяв меня лавандой. Не сделать ли крюк, мимо нотного магазина, глянуть на старика с пустой разбитой коляской? Он всегда там стоит, за пенс снимает шапку и подпаляет себе волосы. Впрочем, это дешевый трюк, рассчитанный на молокососов, и я махнул напрямик, мимо трущоб, именуемых Стрэндом, мимо зазывной итальянской лавчонки, где юные сынки бдительных родителей снабжаются жвачкой, чтобы отбить спиртной запах перед последним трамваем. И — по учрежденческим узким ступеням — в репортерскую.
Мистер Соломон орал в телефон. Я ухватил:
— Вам это пригрезилось, Уильямс!
Он брякнул трубку.
— Вечно ему грезится разная ерундовина, — кинул в пространство мистер Соломон. Он никогда не ругался.
Я кончил заметку о «Распятии» и отдал мистеру Фарру.
— Общие места и сплошная вода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
— Вот зажигалка, мистер Фарр, — сказал я.
К нему стоило подлизаться. Через него шел весь важный материал, иногда убийства, скажем, когда Томас О'Коннор отделал жену бутылкой — но это ещё до меня, — забастовки, самые смачные пожары. Я держал сигарету, как он, — знаменем скверных привычек.
— Ну и словцо на стене, — сказал он. — Смотри. Какая гадость. Всему свое время и место.
Подмигнув мне, пригладив лысину, будто мысль лезла оттуда, он сказал:
— Это мистера Соломона дела. Мистер Соломон был наш редактор и ярый методист.
— Наш старик Соломон, — сказал мистер Фарр, — любого младенца пополам рассечет исключительно шутки ради.
Я улыбнулся:
— О, безусловно!
Необходимо было ответить как-нибудь так, чтоб подчеркнуть мое презрение к мистеру Соломону, которого я не испытывал. Это был разговор мужчины с мужчиной, великий миг, самый роскошный с тех пор, как я три недели назад сюда поступил. Подпирая плечом растресканный кафель, попыхивая сигаретой, улыбаясь, чертя ботинком узоры на мокром полу, я предавался злословию с влиятельным стариканом. А мне бы сейчас писать рецензию на «Распятие» или, сдвинув набекрень новую шляпу, продираться в субботне-рождественской городской суматохе в надежде на свежий несчастный случай.
— Пошел бы разок со мной, — медленно выговорил мистер Фарр. — Сходили бы в «Фишгард», за доками, понаблюдать, как матросы в баре гужуются. Может, сегодня? В «Лорде Джерси» девочки есть недорогие. А-а, нравится «Вудбайн»? Я только их и курю.
Руки он мыл, как мальчишка, стирая грязь бумажным полотенцем, гляделся в зеркало над раковиной, подкручивал усы и смотрел, как они мгновенно опадают.
— Пора трудиться, — объявил он.
Я вышел в коридор, а он остался, прижимая лоб к стеклу и пальцем обследуя кустистые ноздри.
Было около одиннадцати, время какао и русского чая в кафе «Ройяль» над табачной лавкой на Главной улице, где продавцы, писаря, юнцы, работающие в фирмах своих папаш или отданные в учение к биржевикам и адвокатам, ежеутренне сходились потрепаться. Я протискивался сквозь толпу, мимо футбольных болельщиков, заезжих ходоков по лавкам, зевак, одиноких хмурых оборвышей, мокнущих под дождем по углам людных улиц, матерей с колясочками, старух в черном, с брошками и оборками, элегантных девиц в мерцающих макинтошах и забрызганных чулках, изящных маленьких остиндцев, напуганных слякотью, деловых людей в мокрых гетрах, — сквозь грибной лес зонтов. И все время я отделывал фразу, которую не напишу никогда. Я вас всех до единого вставлю в рассказ.
Миссис Констабл, красная, увешанная свертками, как бык вывалившись из «Вулворта», заметила меня:
— Я сто лет не видала твою маму! Ух! Суетня рождественская! Флорри привет! Пойду в «Модерн», чашечку чая выпью! Ой! Где моя кастрюлька?
Я видел Перси Льюиса, который в школе залеплял мне волосы жвачкой.
Кто-то длинный неотрывно созерцал дверь шляпной лавки, твердо, незыблемо выдерживая натиск толпы. Неприменимые к делу хорошие новости роились вокруг, пока я дошел до кафе и стал подниматься по лестнице.
— Что прикажете, мистер Шаафер?
— Как всегда, какао и кекс.
Молодые люди почти все уже были в сборе. Кто-то с легкими усиками, кто-то в бачках, с завивкой, кто-то беседовал, зажимая губами витую пахитоску. Светлые брюки в полосочку, крахмальные воротнички и даже один дерзкий котелок.
— Садись сюда, — сказал Лесли Берд. Он был в ботинках от Льюиса.
— В кино был на неделе, а, Томас?
— Был. В «Центральном». «Ложь во спасение». Изумительная вещь! Конни Беннет просто потрясающая! Как она в пенной ванне лежит, а, Лесли?
— По мне, явный перебор пены, старичок.
Родные широкие гласные сужены, расшатывающий валкую фразу семейный акцент обуздан и укрощен.
В верхнем окне универмага напротив продавщицы в униформах, стоя стайкой, пили чай. Одна помахала платком. Не мне ли?
— Там эта черненькая опять, — сказал я. — Глаз на тебя положила.
— Они, когда в форме, все миленькие, — сказал он. — А поглядишь на них, как причепурятся, — кошмар. Я когда-то имел дело с одной медсестричкой, в халатике — просто персик, сплошная изысканность, нет, без шуток. И вот встречаю её на набережной, при полном параде. Как подменили. Дешевый стандарт.
А сам тем временем искоса поглядывает в окно.
Девушка опять помахала, отвернулась и захихикала.
— Нет, не ахти, — сказал он.
Я сказал:
— А крошка Одри смеялась, смеялась, смеялась.
Он вынул серебряный портсигар.
— Презент. Моему дяде, уверен, это раз плюнуть. Настоящие турецкие, прошу.
Спички были особенные.
— Из «Карлтона», — сказал он. — Там за стойкой девочка — очень даже ничего. И себе на уме. Ты тут в первый раз? Чего ж ты теряешься? Джил Моррис, между прочим, тоже будет. Мы по субботам, как правило, заглядываем пропустить по стакашке. А в «Мелбе» сегодня — танцы.
— Извини, — сказал я. — Я уже с нашим старшим репортером условился. В другой раз как-нибудь, Лесли. Пока!
Я выложил свои три пенса.
— Привет, Кэсси.
— Привет, Ханнен.
Дождь кончился, Главная улица сверкала. По трамвайным путям шагал приличного вида господин, высоко держа транспарант, свидетельствовавший о том, что он боится Господа. Я узнал: мистер Мэтьюз, несколько лет назад спасенный от зеленого змия; теперь он что ни вечер с молитвенником и фонариком бродит по городу. Мистер Эванс-Продукт скользнул в боковую дверь «Дубровки». Три машинисточки пробежали на ленч — крутые яйца и йогурт, — овеяв меня лавандой. Не сделать ли крюк, мимо нотного магазина, глянуть на старика с пустой разбитой коляской? Он всегда там стоит, за пенс снимает шапку и подпаляет себе волосы. Впрочем, это дешевый трюк, рассчитанный на молокососов, и я махнул напрямик, мимо трущоб, именуемых Стрэндом, мимо зазывной итальянской лавчонки, где юные сынки бдительных родителей снабжаются жвачкой, чтобы отбить спиртной запах перед последним трамваем. И — по учрежденческим узким ступеням — в репортерскую.
Мистер Соломон орал в телефон. Я ухватил:
— Вам это пригрезилось, Уильямс!
Он брякнул трубку.
— Вечно ему грезится разная ерундовина, — кинул в пространство мистер Соломон. Он никогда не ругался.
Я кончил заметку о «Распятии» и отдал мистеру Фарру.
— Общие места и сплошная вода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34