Улыбнулись, подумали, шашлык, значит, сегодня ел, раз о соленьях заговорил. Ну ладно, подумали, пусть покритикует, кончит, а потом мы его в сторонку отведём и намекнём, дескать, у тебя тоже побочный доход имеется — тайные посевы фасоли в Калкаре, один из ягнят-двойняшек… но он говорил без передышки:
— Сговорились, бедную девушку прогнали, цатеровскую, это почему, поведением не такая была, а я её не в ваш дом привёл, в свой, но она Тэвана, это самое, в село тянула, как же, места бы не хватило, тесно бы вам стало, блохи наши на вас бы полетели.
Сказали, дурак, раз своей пользы не понимаешь, круглый дурак, завтра, если всем селом перебираться будем, у тебя больше всех наличными будет, глупый, раз этого не понимаешь. Хотя — одно обвинение справедливым было; ежели подвернётся, подумали, ежели шофёры лифтового завода привезут металлическую сетку, заплатим, купим для его забора метров четыреста… но столько в нём было зла и нелюбви, что плюнули и сказали — а иди ты! Оглохли, сказали, не сышим, пусть себе болтает, пусть выскажет всё и катится ко всем чертям. Одним словом, испытали сильное разочарование.
И вдруг опомнились и видят — Средний Чёрный и этот ругаются, чуть не дерутся. Средний Чёрный говорит «не пойдёшь», а этот говорит «пойду». Средний Чёрный сказал:
— Раз говорю, не пойдёшь, значит, не пойдёшь, знаю, значит, если говорю.
Как раз был удобный момент наладить отношения со Средним Черным, улестить его; Ростом Маленький прохрипел сверху:
— Не морочь себе голову, Севан, не твоя жена с ребёнком одна среди дикой природы остаётся; если думает, что Ватинян Сандро за ними присмотрит, пусть идёт.
Ишь ты, оглохли, такими глухими и должны были всю жизнь оставаться, Красавчик это отдельным обстоятельством сделал; закрыл глаза и начал с восхваления — Ватинян Сандро не в пример им сказал, о своём народе пёкся, знал всегда, когда что надо; а кончил тем, что обвинил местное руководство в том, что его новая жена оглохла при родах, потому что, сказал, хозяина над головой не имела. При каждом угощении молодая с полотенцем через руку стояла наготове, они ещё говорили — этому чёртову Ды-Тэвану, какое любезное существо досталось, а что оглохла, не знали, переглянулись, потом на Ростома Маленького посмотрели, на ветеринара.
— Переглядываетесь? — сказал. — Не ваша потому что была, ваши из-за какого-нибудь пустяка месяцами в ереванских больницах и, это самое, санаториях сидят.
Дал Тэвану кончить (Средний Чёрный), сжав зубы и выгнув бровь, подождал, пока установятся достойные его тишина и внимание, и сказал с неколебимой печалью (Ростому ответил):
— Ты обо мне не тужи, то есть непонятно даже, почему ты обо мне беспокоишься, я и без тебя знаю, что мне говорить и делать. Севан если что говорит, знает, значит. Не надо ему ходить. Нет такой необходимости.
Ага, решили — не иначе как телеграмму получил из Ташкента: подрались небось с товарищами или же милиция за тунеядство задержала; ну да — в каждом селе, куда ни глянь, свой урод есть, не у нас одних.
Средний Чёрный медленно пошёл к дверям клуба, и Тэван вынужденно последовал за ним, и собаки следом двинулись; возле дверей клуба остановились, долго о чём-то говорили. Сначала Севан говорил, а Тэван молчал, потом Тэван вытащил из нагрудного кармана какую-то бумагу, протянул Севану, и тот, изучив её, пожал плечами. Уж если такой парень, как Севан, не знает, что сказать, то и делайте вывод, но этот больше не ждал: спрятал обратно бумагу, увидел, что со стороны Севана нет возражений, и пошёл. Думали, сейчас пойдёт к зимовьям, но нет, спустился с пригорка, прошёл мимо школы — Ташкент так Ташкент!
Спрашивай не спрашивай, всё без толку будет, сказали, подождём, может, Средний Чёрный сам не вытерпит, скажет что-нибудь, прольёт свет. Но тогда это был бы не Средний Чёрный — медленно, не спеша, поднимая сапогами пыль, вернулся к машине, попробовал ногой шины и стал молча. Случается, он и его грузовик (несмотря на то что проситель по необъяснимым причинам другую машину и другого водителя просит) официальным приказом предоставляются какому-нибудь дому, — и чтобы он нагнулся, помог поднять тяжёлый мешок, или чтобы отобрал у старика вилы — дай-ка, дескать, я — никогда: скрестив руки на груди, ждёт, пока погрузят груз, уходит помочиться, возвращается, смотрит, сдержанный, не выдаёт себя, но его ненависть, в особенности к старикам, явная, не скроешь. Томаенца Авага в упор расстрелял, словами, конечно, — когда тот вилами орудовал; он сказал старику: «Твои ровесники давно уж выбрали короткую дорогу к смерти, а ты тут мучаешься», и чёрную руку с часами резко взметнул — в сторону оврага. Слово не расстрел, но, когда расстреливают, других слов не говорят. «Твои ровесники» — то есть Акоп, Ашхарбек, Девант Врацян, Смбат Меликян, Нерсес Томаян, Томанец Гикор и Пион, Давтяна Гигола Акоп, Араз, Серож, Сарик и другие погибшие наши односельчане… но для него в этом ряду первый — его отец Акоп, и не знаешь, что тут ответить, как быть.
В школе прозвенел колокольчик, было ровно полтретьего; они давно уже обсудили этот вопрос и дали понять директору школы, что не те времена, у всех теперь наручные часы имеются, и высокий медный звон колокольчика потерял своё старое цмакутское значение, и теперь сердце у человека не заходится, когда он слышит этот звон, а звон этот доходил до самого Синего родника и даже до Нав-урта; пора уже, сказали они директору, ликвидировать, заведи нормальный электрический звонок для своей школьной жизни — Григорян выслушал, сузил по-своему глаза и ничего не ответил, ни да, ни нет. И было удивительно, что колокольчик этот всё ещё выводил из безмолвия детишек, что звенели ещё детские голоса и мелькали красные галстуки, всё ещё хлопали друг друга по спине ранцами озорники, всё ещё прятались от учителя за частоколом.
В этот день ещё одна вещь случилась: Ростом Большой поднял телефонную трубку и позвонил в Овит. Уже известно было, что дежурит на телефонной станции не наша цмакутская, выданная в Овит замуж, а коренная овитовская злыдня, но, исходя из блага народа, Ростом Большой преступил свой ростомовский принцип — не вступать в разговор ни с одним овитовцем, он поднял трубку, сказал — это мы, Ростом то есть, — и потребовал соединить со сберкассой; он вспотел, от злости весь серым стал и сказал сберкассе, что то, о чём он сейчас попросит, будет первая и последняя просьба цмакутского руководства к Овиту: один из наших трудяг, сказал, придёт сейчас опустошить кассу, то есть взять и промотать на дорогах Ташкента свои многолетние сбережения, — исходя из интересов трудящихся, как-нибудь мягко откажите, потерпи, дескать, несколько дней… Ростом с вами говорит, лесничий, сказал. Потом достал из кармана чистый белый платок, вытер пот с лица, вернулся, занял своё место и объявил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38