На сто рублей, конечно, женщину не купишь, но щепетильность поломается. А щепетильность - единственная преграда между желанием и правдой. Милена удивлённо подняла брови и приоткрыла рот, чтобы возразить, но Моржов уже нагнулся над её плечом.
– Буду вам очень-очень благодарен! - интимно и горячо прошептал он и благородно - лёгким касанием губ - поцеловал Милену за ушком.
Моржовская общага стояла в дальнем конце Пряжского лога наискосок над прудом. Это было хмурое трёхэтажное здание из нечистоплотного кирпича. Над его входом гостеприимно простирался огромный бетонный козырёк - неуместно-дружественный, вроде жокейской шапочки на труженике скотобойни. Общагу выстроили на склоне так, что с фасада она казалась даже четырёхэтажной, но с тыла окна первого этажа смотрели прямо в заросшие клумбы, словно коровы в ящики с сеном.
Комната Моржова была как раз на первом этаже с тыльной стороны и своей застеклённой мордой утыкалась в куст акации. Жильцы общаги не жаловали такие комнаты, а Моржов жаловал. Кроме самоуверенности, воровать у него было нечего, зато ночью сквозь окно можно было перемещаться на свободу и обратно, минуя придирчивую вахту, а также перемещать заинтересованных в этом процессе лиц, оберегающих своё инкогнито.
Стола в комнате Моржова не было. Вместо стола громоздился подрамник с ещё голой пластиной. Блуждая по комнате, Моржов часто всматривался в её пустую и белую пластиковую плоскость, будто в зеркало. Нет, даже не в зеркало. Это поглядывание напоминало ситуацию, когда он ведёт к себе девушку и девушка согласилась «только-только», ещё не понимая, что согласилась «уже», а он по пути украдкой рассматривает девушку и одним лишь чувством, без изображения, предвосхищает всё то, чем девушка сможет поразить его в сумерках. Точнее говоря, такое поглядывание было чем-то вроде попытки бессознательного вызова мерцоида картины. Впрочем, сейчас Моржов сидел на табуретке возле широкого подоконника, пил кофе «три в одном» и любовался утренним пейзажем.
За спиной общаги на склоне уцелел клок выродившегося, одичавшего сквера. Из молодого бурьяна прибоем вздымалась запущенная шпалера акаций. По склону сверху вниз сползала массивная кирпичная ограда, некогда оштукатуренная, а ныне живописно облупившаяся. Руины напоминали вымышленный пейзаж романтизма, в котором античность несколько сдрейфовала в сторону стилистики треста «Ковязингражданстрой-проект». Здоровенный ломоть кирпичной ограды откололся от фундамента и был подперт длинными, тонкими брёвнами, сухими и серыми. За щербатым краем стены зиял огненный майский простор Пряжского пруда. На дальнем берегу мятой ковригой лежала Чуланская гора, поверху растрескавшаяся кварталами соцпосёлка. Через пруд соцпосёлок выглядел весьма уютно, словно бы там действительно построили социализм, но мешали трубы кочегарок - будто какая-то ведьма, пожелав сглазить, наколотила в картинку ржавых гвоздей.
Моржов пил кофе, смотрел на ограду, подпертую брёвнами, и размышлял, что крепче: кирпич или бревно? Вроде бы, конечно, кирпич. Но что здесь чего подпирает?… Этот философский обрывок ландшафта часто наводил Моржова на мысль заняться изучением дао. Вот стал бы он даосистом и сидел бы неделями возле этого окна, как старый самурай в своём саду камней, размышлял бы о бренности, подпирающей вечность. Или о слабости, которая сильнее силы. Или о живом, которое долговечнее мёртвого. Или о сиюминутном, вроде увлечения симпатичной девчонкой, в жертву которой легко принести всю вселенную… Но уж нет! Буддистам ни хрена не надо, и за девчонками пусть гоняются неугомонные христиане (у мусульман и так всё есть - для них Аллах всегда вовремя подсуетится).
Моржов вдруг отпрянул от подоконника, едва не расплескав кофе: к окну внезапно прилипла физиономия, размазавшаяся по стеклу, как пластилиновая. Моржов чертыхнулся. Это был Ленчик Каликин.
– Бузди! - сказал он из-за стекла.
Моржов поставил чашку, поднялся и открыл створку окна. Весёлый Ленчик отлип от стекла, пролез в проём и спрыгнул на пол в комнату. За собой он волочил пустую пластмассовую канистру.
Ленчик был единственным и ненаглядным сыном комендантши общежития, которая за взятку и поселила здесь Моржова. Ленчику шёл восемнадцатый годок. До пятнадцатого он худо-бедно прооколачивался в школе, а потом поступил в учагу и полностью переключился на личную жизнь, появляясь в стенах учаги только в дни выдачи стипендии, чтобы собрать дань. Переход Ленчика с курса на курс и покупка различных контрольных и курсовых работ (а также потребности растущего организма Ленчика) стоили жильцам общежития необременительных, но регулярных взносов в фонд содержания помещений. Фондом управляла комендантша.
Ленчик бросил канистру Моржову на кровать и прошёлся по комнате, остановился напротив подрамника с пластиной.
– Новую картину рисуешь? - спросил он. - И чё, много платят за картину?
– Много, - сказал Моржов.
– Ну сколько? Штуку, короче, платят?
– Рублей или баксов?
– А чё, и в баксах платят?
– В баксах платят в один слой, рублями - в четыре.
– Это как? - удивился Ленчик.
– Сколько бумажек по сто долларов всю пластину закроют в один слой - столько и дают. А рублями - в четыре слоя.
Ленчик что-то прикинул в уме.
– Даже если косарями, всё равно дешевле выходит, - сказал он.
– Потому и беру в баксах.
Ленчик почесал нос, скептически глядя на пластину.
– У меня у одного чёрта знакомого отец на мебельной фабрике работает. - Ленчик повалился на кровать, хотя ноги в кроссовках всё же оставил на полу. - Короче, у них такие здоровые листы бывают, облицовочные. Давай я тебе такой лист принесу, ты на нём картину нарисуешь, а потом деньги пополам распилим. Тебе всяко больше достанется, чем за эту картину. Размер-то маленький.
– В Москве тоже не дураки, - возразил Моржов. Ленчик, улыбаясь, положил на кровать и ноги. Моржов встал, вытащил из-под головы Ленчика подушку, шлёпнул ею Ленчика по роже и скинул с кровати. Пока Моржов отряхивал покрывало, Ленчик уселся на его табуретку и допил кофе.
– Короче, я в учаге шакала одного знаю, он тоже хорошо рисует, - сказал Ленчик, закуривая. - Если я его припашу, будешь его картины продавать?
– Не сам ведь я продаю, - ответил Моржов. - Пролают другие, кто умеет. А у меня берут по блату. У твоего дакала блата нет… Ты чего ко мне с канистрой заявился?
– Мать за водой на родник послала. Я у тебя перекантуюсь с полчасика, потом из-под крана воды налью л отдам ей.
– Понятно, - кивнул Моржов.
– Мать солёных огурцов с молоком нажрётся, потом продрищется и стонет: «Экология хреновая!» Гоняет меня, блин, на родник за чистой водой. Сама бы л шла, если надо.
Моржов усмехнулся. Ситуация была отечественная, знакомая до умиления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
– Буду вам очень-очень благодарен! - интимно и горячо прошептал он и благородно - лёгким касанием губ - поцеловал Милену за ушком.
Моржовская общага стояла в дальнем конце Пряжского лога наискосок над прудом. Это было хмурое трёхэтажное здание из нечистоплотного кирпича. Над его входом гостеприимно простирался огромный бетонный козырёк - неуместно-дружественный, вроде жокейской шапочки на труженике скотобойни. Общагу выстроили на склоне так, что с фасада она казалась даже четырёхэтажной, но с тыла окна первого этажа смотрели прямо в заросшие клумбы, словно коровы в ящики с сеном.
Комната Моржова была как раз на первом этаже с тыльной стороны и своей застеклённой мордой утыкалась в куст акации. Жильцы общаги не жаловали такие комнаты, а Моржов жаловал. Кроме самоуверенности, воровать у него было нечего, зато ночью сквозь окно можно было перемещаться на свободу и обратно, минуя придирчивую вахту, а также перемещать заинтересованных в этом процессе лиц, оберегающих своё инкогнито.
Стола в комнате Моржова не было. Вместо стола громоздился подрамник с ещё голой пластиной. Блуждая по комнате, Моржов часто всматривался в её пустую и белую пластиковую плоскость, будто в зеркало. Нет, даже не в зеркало. Это поглядывание напоминало ситуацию, когда он ведёт к себе девушку и девушка согласилась «только-только», ещё не понимая, что согласилась «уже», а он по пути украдкой рассматривает девушку и одним лишь чувством, без изображения, предвосхищает всё то, чем девушка сможет поразить его в сумерках. Точнее говоря, такое поглядывание было чем-то вроде попытки бессознательного вызова мерцоида картины. Впрочем, сейчас Моржов сидел на табуретке возле широкого подоконника, пил кофе «три в одном» и любовался утренним пейзажем.
За спиной общаги на склоне уцелел клок выродившегося, одичавшего сквера. Из молодого бурьяна прибоем вздымалась запущенная шпалера акаций. По склону сверху вниз сползала массивная кирпичная ограда, некогда оштукатуренная, а ныне живописно облупившаяся. Руины напоминали вымышленный пейзаж романтизма, в котором античность несколько сдрейфовала в сторону стилистики треста «Ковязингражданстрой-проект». Здоровенный ломоть кирпичной ограды откололся от фундамента и был подперт длинными, тонкими брёвнами, сухими и серыми. За щербатым краем стены зиял огненный майский простор Пряжского пруда. На дальнем берегу мятой ковригой лежала Чуланская гора, поверху растрескавшаяся кварталами соцпосёлка. Через пруд соцпосёлок выглядел весьма уютно, словно бы там действительно построили социализм, но мешали трубы кочегарок - будто какая-то ведьма, пожелав сглазить, наколотила в картинку ржавых гвоздей.
Моржов пил кофе, смотрел на ограду, подпертую брёвнами, и размышлял, что крепче: кирпич или бревно? Вроде бы, конечно, кирпич. Но что здесь чего подпирает?… Этот философский обрывок ландшафта часто наводил Моржова на мысль заняться изучением дао. Вот стал бы он даосистом и сидел бы неделями возле этого окна, как старый самурай в своём саду камней, размышлял бы о бренности, подпирающей вечность. Или о слабости, которая сильнее силы. Или о живом, которое долговечнее мёртвого. Или о сиюминутном, вроде увлечения симпатичной девчонкой, в жертву которой легко принести всю вселенную… Но уж нет! Буддистам ни хрена не надо, и за девчонками пусть гоняются неугомонные христиане (у мусульман и так всё есть - для них Аллах всегда вовремя подсуетится).
Моржов вдруг отпрянул от подоконника, едва не расплескав кофе: к окну внезапно прилипла физиономия, размазавшаяся по стеклу, как пластилиновая. Моржов чертыхнулся. Это был Ленчик Каликин.
– Бузди! - сказал он из-за стекла.
Моржов поставил чашку, поднялся и открыл створку окна. Весёлый Ленчик отлип от стекла, пролез в проём и спрыгнул на пол в комнату. За собой он волочил пустую пластмассовую канистру.
Ленчик был единственным и ненаглядным сыном комендантши общежития, которая за взятку и поселила здесь Моржова. Ленчику шёл восемнадцатый годок. До пятнадцатого он худо-бедно прооколачивался в школе, а потом поступил в учагу и полностью переключился на личную жизнь, появляясь в стенах учаги только в дни выдачи стипендии, чтобы собрать дань. Переход Ленчика с курса на курс и покупка различных контрольных и курсовых работ (а также потребности растущего организма Ленчика) стоили жильцам общежития необременительных, но регулярных взносов в фонд содержания помещений. Фондом управляла комендантша.
Ленчик бросил канистру Моржову на кровать и прошёлся по комнате, остановился напротив подрамника с пластиной.
– Новую картину рисуешь? - спросил он. - И чё, много платят за картину?
– Много, - сказал Моржов.
– Ну сколько? Штуку, короче, платят?
– Рублей или баксов?
– А чё, и в баксах платят?
– В баксах платят в один слой, рублями - в четыре.
– Это как? - удивился Ленчик.
– Сколько бумажек по сто долларов всю пластину закроют в один слой - столько и дают. А рублями - в четыре слоя.
Ленчик что-то прикинул в уме.
– Даже если косарями, всё равно дешевле выходит, - сказал он.
– Потому и беру в баксах.
Ленчик почесал нос, скептически глядя на пластину.
– У меня у одного чёрта знакомого отец на мебельной фабрике работает. - Ленчик повалился на кровать, хотя ноги в кроссовках всё же оставил на полу. - Короче, у них такие здоровые листы бывают, облицовочные. Давай я тебе такой лист принесу, ты на нём картину нарисуешь, а потом деньги пополам распилим. Тебе всяко больше достанется, чем за эту картину. Размер-то маленький.
– В Москве тоже не дураки, - возразил Моржов. Ленчик, улыбаясь, положил на кровать и ноги. Моржов встал, вытащил из-под головы Ленчика подушку, шлёпнул ею Ленчика по роже и скинул с кровати. Пока Моржов отряхивал покрывало, Ленчик уселся на его табуретку и допил кофе.
– Короче, я в учаге шакала одного знаю, он тоже хорошо рисует, - сказал Ленчик, закуривая. - Если я его припашу, будешь его картины продавать?
– Не сам ведь я продаю, - ответил Моржов. - Пролают другие, кто умеет. А у меня берут по блату. У твоего дакала блата нет… Ты чего ко мне с канистрой заявился?
– Мать за водой на родник послала. Я у тебя перекантуюсь с полчасика, потом из-под крана воды налью л отдам ей.
– Понятно, - кивнул Моржов.
– Мать солёных огурцов с молоком нажрётся, потом продрищется и стонет: «Экология хреновая!» Гоняет меня, блин, на родник за чистой водой. Сама бы л шла, если надо.
Моржов усмехнулся. Ситуация была отечественная, знакомая до умиления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134