Теперь хоть и не говори ни слова, а отправляйся туда же вслед за ним к Сергию и в Новый Иерусалим. А примет ли ещё он там? – это опять бог весть. Скажут: устал с дороги, отдохнуть нужно, беспокоить не смеем; или говеет, к причастию готовится; или с отцом наместником заняты… Да вообще конца нет претекстам. И это такому-то человеку, который и сам кипит и любит, чтобы вокруг него все кипело и прыгало!..
Черт знает, что за глупое положение, и все из-за чистейших пустяков, и притом в правде, потому что служение он видел нехорошее, пение безобразное и хотел обратить на это внимание, так как это у него в городе.
Генерал давно уже был не рад, что он все это поднял: крепкий и крупный во всех своих неразборчивых поступках, он ослабел и обмелел от этой святительской гонки, которая так не так, ещё пока и до объяснения не дошла, а уже внушала ему необходимость известной разборчивости. Даже ухарская бодрость его подалась и спесь поспустилась до того, что он стал панибратственно спрашивать людей малых: как они думают, что лучше – немедленно ли ему ехать вслед за владыкой или подождать – пусть он отдохнёт, начнёт служить, и тогда… прямо к обедне, да от обедни под благословение, – подделаться на чашку чаю и объясниться.
Как мышь могла оказать великую услугу льву, так и тут случилось нечто малопозволительное: у мелкого человека нашлось ума и сообразительности больше, чем у крупного.
Малый советник сказал, что прямо от обедни генералу к митрополиту являться нехорошо, раз – потому, что его высокопреосвященство в такую пору бывает уставши, а во-вторых, что и дело-то требует свидания тихого и переговора с глаза на глаз, “чтобы если и колкость какую выслушать, то по крайней мере не при публике”.
Это было первое упомянутие о колкости, но оно было принято без удивления и без спора. Очевидно, все иначе и думать не хотели, что без колкости дело обойтись не может. Вопрос мог быть только в том: какая?
– У него ведь это все применяется, – говорили советники, – что простецу, что учёному, что духовному, а что военному человеку… Особенно учёным строго; он вон иерея Беллюстина вызвал, посмотрел на него, да опять пешком в Калязин прогнал.
– Господи!.. это черт знает что такое… И что за мысль попа пешком гонять!
– А-а, он учёный, статьи пишет.
– Да хоть бы и какие угодно статьи писал, все же ведь он не скороход или не пехотинец.
– А Голубинского ещё хуже: прямо по руке ударил: он к учёным лют.
– Ну а к военным каков, а?
Собеседники плечами пожали и говорят:
– Про военных не знаем; военных, пожалуй, не смеет.
– Ведь не может же он меня заставить идти от Сергия пешком за покаяние – а? что? Я его не послушаю: сяду, да и уеду… что?
– Да, конечно нет: не смеет.
– Ещё бы! пускай попов гоняет, а я не поп.
На самом же деле все это приводило генерала в большую нервность, и он, волнуясь, кипятился и попеременно призывал то бога, то черта, не зная, к кому плотнее пристать.
– Господи, что такое!.. черт бы все это драл… С коронованной особой, кажется, легче бы объясниться!
Но малый советник, до беседы с которым генерал не напрасно унизился, вывел его на хороший путь: он присоветовал генералу “сочинить” к владыке письмо и “поискательнее” просить его высокопреосвященство дозволить представиться по нужному делу, “когда он прикажет”. И при всех этих варварских фразах о сочинении, искательности и приказании особенно настаивал, чтобы последняя фраза была употреблена в точности.
– А то иначе, – говорит, – он прошепчет секретарю: “напиши, я готов выслушать”, а когда и где – опять не доберётесь. Нет, уж лучше пусть “прикажет”.
Генерал, в досаде, уже ни за что не стоял и готов был испросить себе и “приказание”, но только “сочинять” ему не хотелось.
– Сделайте милость, – говорит, – черт бы все это побрал… Господи! напишите, пожалуйста, как это по-вашему нужно, я все подпишу.
– Нет, – говорят, – тут нельзя “подписать”, а надо своею рукою написать, или переписать, да ещё почище – хорошенько.
– Да у меня, – говорит, – почерк скверный.
– Надо постараться.
– Ах ты господи!.. ну да черт с ними, со всеми этими делами; сочините мне, пожалуйста, я перепишу.
И он сдержал своё слово – переписал. Он взял черновое домой и хотя вначале сильно его критиковал и называл “хамским”, но дома переписал его сполна и очень хорошо: буквы были все аккуратно дописаны, строчки прямы, – очевидно, выведены по транспаранту, а внизу подпись со всяким почтением, покорною преданностью, поручением себя отеческому вниманию и архипастырским молитвам и просьбою о его владычном благословении. Словом, сделано как подобает.
Письмо, в видах наибольшой аттенции, а может быть, и ради вернейшего получения скорого ответа, послано не по почте, а с нарочным, из сорока тысяч курьеров, готовых скакать во все стороны по манию каждого начальника в России.
Ждут ответа. Ждёт сам генерал, поминая то бога, то черта. Ждут и его подчинённые, которым казалось, что он им уже “протоптал голову вдоволь”.
Здесь среди этих форменных людей, в которых, несмотря на всю строгость их служебного уряда, все-таки билось своим боем настоящее “истинно русское сердце”, шли только тишком смётки на свойском жаргоне: “как тот нашего: вздрючит, или взъефантулит, или пришпандорит?”
Слова эти, имеющие неясное значение для профанов, – для посвящённых людей содержат не только определительную точность и полноту, но и удивительно широкий масштаб. Самые разнообразные начальственные взыскания, начиная от “окрика” и “головомойки” и оканчивая не практикуемыми ныне “изутием сапога” и “выволочки”, – все они, несмотря на бесконечную разницу оттенков и нюансов, опытными людьми прямо зачисляются к соответственной категории, и что составляет не более как “вздрючку”, то уже не занесут к “взъефантулке” или “пришпандорке”. Это нигде не писано законом, но преданием блюдётся до такой степени чинно и бесспорно, что когда с упразднением “выволочки” и “изутия” вышел в обычай более сообразный с мягкостью века “выгон на ять – голубей гонять”, то чины не обманулись, и это мероприятие ими прямо было отнесено к самой тяжкой категории, то есть к “взъефантулке”. Владыка, однако, не мог же иметь такого влияния, чтобы “сверзнуть” генерала или сделать ему другую какую-нибудь неприятность, а он просто его не более как “вздрючит”, но, конечно, в лучшем виде.
Посол возвратился на другие сутки. Ему довелось переночевать у Сергия, но зато он привёз ясный ответ на словах, что его высокопреосвященство может принять генерала.
– Когда же?
– Когда угодно.
– Я поеду завтра.
Так и решено было ехать завтра.
Генерала проводили, и когда поезд отъехал, то, смеясь в кулак, проговорили:
– Напрасно ты, брат, перемены белья с собой не захватил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Черт знает, что за глупое положение, и все из-за чистейших пустяков, и притом в правде, потому что служение он видел нехорошее, пение безобразное и хотел обратить на это внимание, так как это у него в городе.
Генерал давно уже был не рад, что он все это поднял: крепкий и крупный во всех своих неразборчивых поступках, он ослабел и обмелел от этой святительской гонки, которая так не так, ещё пока и до объяснения не дошла, а уже внушала ему необходимость известной разборчивости. Даже ухарская бодрость его подалась и спесь поспустилась до того, что он стал панибратственно спрашивать людей малых: как они думают, что лучше – немедленно ли ему ехать вслед за владыкой или подождать – пусть он отдохнёт, начнёт служить, и тогда… прямо к обедне, да от обедни под благословение, – подделаться на чашку чаю и объясниться.
Как мышь могла оказать великую услугу льву, так и тут случилось нечто малопозволительное: у мелкого человека нашлось ума и сообразительности больше, чем у крупного.
Малый советник сказал, что прямо от обедни генералу к митрополиту являться нехорошо, раз – потому, что его высокопреосвященство в такую пору бывает уставши, а во-вторых, что и дело-то требует свидания тихого и переговора с глаза на глаз, “чтобы если и колкость какую выслушать, то по крайней мере не при публике”.
Это было первое упомянутие о колкости, но оно было принято без удивления и без спора. Очевидно, все иначе и думать не хотели, что без колкости дело обойтись не может. Вопрос мог быть только в том: какая?
– У него ведь это все применяется, – говорили советники, – что простецу, что учёному, что духовному, а что военному человеку… Особенно учёным строго; он вон иерея Беллюстина вызвал, посмотрел на него, да опять пешком в Калязин прогнал.
– Господи!.. это черт знает что такое… И что за мысль попа пешком гонять!
– А-а, он учёный, статьи пишет.
– Да хоть бы и какие угодно статьи писал, все же ведь он не скороход или не пехотинец.
– А Голубинского ещё хуже: прямо по руке ударил: он к учёным лют.
– Ну а к военным каков, а?
Собеседники плечами пожали и говорят:
– Про военных не знаем; военных, пожалуй, не смеет.
– Ведь не может же он меня заставить идти от Сергия пешком за покаяние – а? что? Я его не послушаю: сяду, да и уеду… что?
– Да, конечно нет: не смеет.
– Ещё бы! пускай попов гоняет, а я не поп.
На самом же деле все это приводило генерала в большую нервность, и он, волнуясь, кипятился и попеременно призывал то бога, то черта, не зная, к кому плотнее пристать.
– Господи, что такое!.. черт бы все это драл… С коронованной особой, кажется, легче бы объясниться!
Но малый советник, до беседы с которым генерал не напрасно унизился, вывел его на хороший путь: он присоветовал генералу “сочинить” к владыке письмо и “поискательнее” просить его высокопреосвященство дозволить представиться по нужному делу, “когда он прикажет”. И при всех этих варварских фразах о сочинении, искательности и приказании особенно настаивал, чтобы последняя фраза была употреблена в точности.
– А то иначе, – говорит, – он прошепчет секретарю: “напиши, я готов выслушать”, а когда и где – опять не доберётесь. Нет, уж лучше пусть “прикажет”.
Генерал, в досаде, уже ни за что не стоял и готов был испросить себе и “приказание”, но только “сочинять” ему не хотелось.
– Сделайте милость, – говорит, – черт бы все это побрал… Господи! напишите, пожалуйста, как это по-вашему нужно, я все подпишу.
– Нет, – говорят, – тут нельзя “подписать”, а надо своею рукою написать, или переписать, да ещё почище – хорошенько.
– Да у меня, – говорит, – почерк скверный.
– Надо постараться.
– Ах ты господи!.. ну да черт с ними, со всеми этими делами; сочините мне, пожалуйста, я перепишу.
И он сдержал своё слово – переписал. Он взял черновое домой и хотя вначале сильно его критиковал и называл “хамским”, но дома переписал его сполна и очень хорошо: буквы были все аккуратно дописаны, строчки прямы, – очевидно, выведены по транспаранту, а внизу подпись со всяким почтением, покорною преданностью, поручением себя отеческому вниманию и архипастырским молитвам и просьбою о его владычном благословении. Словом, сделано как подобает.
Письмо, в видах наибольшой аттенции, а может быть, и ради вернейшего получения скорого ответа, послано не по почте, а с нарочным, из сорока тысяч курьеров, готовых скакать во все стороны по манию каждого начальника в России.
Ждут ответа. Ждёт сам генерал, поминая то бога, то черта. Ждут и его подчинённые, которым казалось, что он им уже “протоптал голову вдоволь”.
Здесь среди этих форменных людей, в которых, несмотря на всю строгость их служебного уряда, все-таки билось своим боем настоящее “истинно русское сердце”, шли только тишком смётки на свойском жаргоне: “как тот нашего: вздрючит, или взъефантулит, или пришпандорит?”
Слова эти, имеющие неясное значение для профанов, – для посвящённых людей содержат не только определительную точность и полноту, но и удивительно широкий масштаб. Самые разнообразные начальственные взыскания, начиная от “окрика” и “головомойки” и оканчивая не практикуемыми ныне “изутием сапога” и “выволочки”, – все они, несмотря на бесконечную разницу оттенков и нюансов, опытными людьми прямо зачисляются к соответственной категории, и что составляет не более как “вздрючку”, то уже не занесут к “взъефантулке” или “пришпандорке”. Это нигде не писано законом, но преданием блюдётся до такой степени чинно и бесспорно, что когда с упразднением “выволочки” и “изутия” вышел в обычай более сообразный с мягкостью века “выгон на ять – голубей гонять”, то чины не обманулись, и это мероприятие ими прямо было отнесено к самой тяжкой категории, то есть к “взъефантулке”. Владыка, однако, не мог же иметь такого влияния, чтобы “сверзнуть” генерала или сделать ему другую какую-нибудь неприятность, а он просто его не более как “вздрючит”, но, конечно, в лучшем виде.
Посол возвратился на другие сутки. Ему довелось переночевать у Сергия, но зато он привёз ясный ответ на словах, что его высокопреосвященство может принять генерала.
– Когда же?
– Когда угодно.
– Я поеду завтра.
Так и решено было ехать завтра.
Генерала проводили, и когда поезд отъехал, то, смеясь в кулак, проговорили:
– Напрасно ты, брат, перемены белья с собой не захватил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39