Сегодня она ему особенно нравилась, и она каждый раз одаривала его очаровательными улыбками.
Улыбаясь, она несколько напоминала Лили Райп – прославленную всеми бульварными журнальчиками мюзикхолльную певичку и любовницу губернатора провинции Мидбор. Энн знала это, гордилась этим и любила, когда это отмечалось другими.
– Правда ли, что она здорово похожа на Лили Райп? – лицо Наудуса невольно расплылось в самодовольной улыбке. – Представьте, все это мне говорят, но я как-то не очень нахожу.
– Ах, Онли! – сказала Энн. – Никогда не надо представляться умнее всех окружающих.
Она знала, что он шутит, и совсем не сердилась.
Но как она ни радовалась убогой чести походить на содержанку губернатора, больше всего она походила на обыкновенную молоденькую фабричную работницу, каковой она на самом деле и была. Ее пальцы с темно-фиолетовыми наманикюренными ноготками были в честно заработанных ссадинах и заусеницах. В преждевременных тоненьких морщинах вокруг ее задорных зеленоватых глаз скопилась мельчайшая серая пыль, упорно проглядывавшая из-под пудры.
А профессорша Гросс, добрая душа, улыбалась, слушая ее болтовню, и думала, чем же эта веселая и, видимо, не злая атавская девушка отличается от своих сверстниц – советских молодых работниц, и пришла к выводу, что отличается от них Энн в первую очередь тем, что стыдится того, что составляет предмет законной гордости ее советских ровесниц – своей принадлежности к рабочему классу.
Следует отметить, что глубоко убежденная в своей полнейшей аполитичности профессорша, сама того не подозревая, уже много лет находилась под обаянием одного митинга, на котором ей привелось присутствовать вскоре после того, как они с мужем осели в Эксепте. Это был публичный отчет профсоюзной делегации, ездившей в Советский Союз. С тех пор фрау Гросс почти каждый раз, когда она сталкивалась с тем или иным человеком или явлением, всегда ловила себя на том, что невольно задавалась вопросом: «А какова была бы судьба этого человека в Советском Союзе?», «А возможно ли было бы такое явление в Советском Союзе?»
Вот и теперь, не без труда разбираясь в элегантной трескотне невесты Онли Наудуса, фрау Гросс прикидывала в уме, в каком вузе училась бы эта девушка, родись она не в Кремпе, а где-нибудь в России. И в каком кружке она пропадала бы там по вечерам – в балетном, драматическом или художественного чтения. А может быть, в физическом или биологическом? И кого она избрала бы себе героиней вместо Лили Райп – Софью Ковалевскую, Долорес Ибаррури, или какую-нибудь героическую советскую девушку-партизанку, или участницу антифашистского подполья, о которых она здесь, в Кремпе, и понятия не имела. И в каких сильных выражениях она, родись она в Советском Союзе или, скажем, в Чехословакии, дала бы отпор, если бы ей в виде комплимента сказали, что она похожа на кафешантанную певичку с более чем сомнительной репутацией. И очень может быть, что она была бы знатной работницей на своем заводе, и училась бы в заочном вузе, и ее портреты печатались бы в газетах и журналах этой удивительной страны…
Щемящее чувство жалости к девушке, которая была весела и счастлива потому, что не знала, что такое настоящее счастье, заставило фрау Гросс на время забыть и о сегодняшних смертях, и о сегодняшних пожарах, и даже о чуме. Но Энн сама же о ней и напомнила.
– Вы не знаете, – спросила Энн, отжимая рукав бежевого пальто своего жениха, – чума отражается на внешности? Ямы на коже или что-нибудь подобное? Вроде как при оспе?..
Вопрос был задан самым светским тоном.
– Что вы, милая? – оторопела профессорша. – Какие там ямы! Человек умирает – и все.
Энн наспех и кое-как, по сырому проутюжила отстиранное место, отдала пальто Наудусу, быстренько оделась сама. Им пора было на работу.
– И все же, – сказала Энн, торопливо натягивая старенькие, штопаные-перештопанные лайковые перчатки, – я бы собственными руками передушила этих проклятых иностранцев…
– Энн! Милая! – укоризненно воскликнул ее жених, смущенно кивнув на гостей.
– Ну конечно же, я не про них, – покраснела Энн. – Я про тех иностранцев, которые вчера вечером останавливались в гостинице Раста… Про тех, которые взорвали Киним и выпустили на нас чумных крыс… До свидания, госпожа Полли! До свиданья, господин Эммануил!..
– Располагайтесь как дома, прошу вас, – сказал на прощание Наудус. – Я вернусь в начале одиннадцатого…
Так профессор и профессорша узнали, что их разыскивает полиция по обвинению во взрыве Кинима.
Некоторое время они сидели молча.
– Господи, – воскликнула, наконец, фрау Гросс, – нелепость какая! Да ведь у нас имеются свидетели… Ведь когда произошел этот взрыв… Помнишь, этот мужчина в кепочке козырьком назад, он же…
Профессор молчал.
– И мы его как раз видели уже в городе, этого, который в кепочке, продолжала профессорша, пугаясь молчания своего супруга. – Пусть его только разыщут, и он подтвердит… Пустяки какие!.. Придумают же люди… Да что же ты молчишь, Гросс? Скажи хоть что-нибудь!
– Безработный, проезжий человек без определенных занятий – плохой свидетель при таком обвинении…
– Но в гостинице ведь видели, что мы приехали совсем с противоположной стороны.
– Во-первых, от гостиницы и следа не осталось. Во-вторых, разговор как раз о том и идет, что мы ночевали в гостинице.
– Тогда пускай спросят у ее хозяина. Он остался жив. Он может подтвердить, что мы приехали совсем с противоположной стороны.
– Может, но скорее всего не подтвердит. Помнишь, какие он вчера вел разговоры? Да он, скорее всего, и пустил эту идиотскую утку!
– Не идиотскую, а подлую.
– И идиотскую и подлую.
– А официантка? Ей-то какой интерес врать?
– Вряд ли к ее свидетельству прислушаются. Вот если бы она выступала свидетельницей со стороны обвинения, тогда бы ее в полиции встретили с распростертыми объятиями.
– Тогда почему ее хозяин на нас не донес? Ведь он нас сегодня видел уже здесь, в городе?
– Значит, не счел пока нужным.
– Боже мой, боже мой!.. Сколько раз я тебе говорила, что эти кегли тебя до добра не доведут! – расплакалась профессорша.
– При чем тут кегли, милая?
– Этот нелепый кегельный турнир! Разве это игра для крупного ученого?
– Ну, уж и крупного!.. Спокойствие, милая, спокойствие. Нас еще никто не арестовывает. А если арестуют… Да нет, не арестуют… Ба! Ну и поглупел я на старости лет! Ведь этот Наудус только потому и спасен от верной смерти, что мы столкнулись с ним на пути в Мадуа… Значит, ехали мы с севера… С юга, со стороны Кинима нас бы не пропустили… Вот тебе и свидетель – примерный атавец!
– Но тогда он должен был бы признать, что незаконно прорвался через заградительный кордон. За такое дело тюрьма ему обеспечена…
– М-да-а-а, – протянул профессор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
Улыбаясь, она несколько напоминала Лили Райп – прославленную всеми бульварными журнальчиками мюзикхолльную певичку и любовницу губернатора провинции Мидбор. Энн знала это, гордилась этим и любила, когда это отмечалось другими.
– Правда ли, что она здорово похожа на Лили Райп? – лицо Наудуса невольно расплылось в самодовольной улыбке. – Представьте, все это мне говорят, но я как-то не очень нахожу.
– Ах, Онли! – сказала Энн. – Никогда не надо представляться умнее всех окружающих.
Она знала, что он шутит, и совсем не сердилась.
Но как она ни радовалась убогой чести походить на содержанку губернатора, больше всего она походила на обыкновенную молоденькую фабричную работницу, каковой она на самом деле и была. Ее пальцы с темно-фиолетовыми наманикюренными ноготками были в честно заработанных ссадинах и заусеницах. В преждевременных тоненьких морщинах вокруг ее задорных зеленоватых глаз скопилась мельчайшая серая пыль, упорно проглядывавшая из-под пудры.
А профессорша Гросс, добрая душа, улыбалась, слушая ее болтовню, и думала, чем же эта веселая и, видимо, не злая атавская девушка отличается от своих сверстниц – советских молодых работниц, и пришла к выводу, что отличается от них Энн в первую очередь тем, что стыдится того, что составляет предмет законной гордости ее советских ровесниц – своей принадлежности к рабочему классу.
Следует отметить, что глубоко убежденная в своей полнейшей аполитичности профессорша, сама того не подозревая, уже много лет находилась под обаянием одного митинга, на котором ей привелось присутствовать вскоре после того, как они с мужем осели в Эксепте. Это был публичный отчет профсоюзной делегации, ездившей в Советский Союз. С тех пор фрау Гросс почти каждый раз, когда она сталкивалась с тем или иным человеком или явлением, всегда ловила себя на том, что невольно задавалась вопросом: «А какова была бы судьба этого человека в Советском Союзе?», «А возможно ли было бы такое явление в Советском Союзе?»
Вот и теперь, не без труда разбираясь в элегантной трескотне невесты Онли Наудуса, фрау Гросс прикидывала в уме, в каком вузе училась бы эта девушка, родись она не в Кремпе, а где-нибудь в России. И в каком кружке она пропадала бы там по вечерам – в балетном, драматическом или художественного чтения. А может быть, в физическом или биологическом? И кого она избрала бы себе героиней вместо Лили Райп – Софью Ковалевскую, Долорес Ибаррури, или какую-нибудь героическую советскую девушку-партизанку, или участницу антифашистского подполья, о которых она здесь, в Кремпе, и понятия не имела. И в каких сильных выражениях она, родись она в Советском Союзе или, скажем, в Чехословакии, дала бы отпор, если бы ей в виде комплимента сказали, что она похожа на кафешантанную певичку с более чем сомнительной репутацией. И очень может быть, что она была бы знатной работницей на своем заводе, и училась бы в заочном вузе, и ее портреты печатались бы в газетах и журналах этой удивительной страны…
Щемящее чувство жалости к девушке, которая была весела и счастлива потому, что не знала, что такое настоящее счастье, заставило фрау Гросс на время забыть и о сегодняшних смертях, и о сегодняшних пожарах, и даже о чуме. Но Энн сама же о ней и напомнила.
– Вы не знаете, – спросила Энн, отжимая рукав бежевого пальто своего жениха, – чума отражается на внешности? Ямы на коже или что-нибудь подобное? Вроде как при оспе?..
Вопрос был задан самым светским тоном.
– Что вы, милая? – оторопела профессорша. – Какие там ямы! Человек умирает – и все.
Энн наспех и кое-как, по сырому проутюжила отстиранное место, отдала пальто Наудусу, быстренько оделась сама. Им пора было на работу.
– И все же, – сказала Энн, торопливо натягивая старенькие, штопаные-перештопанные лайковые перчатки, – я бы собственными руками передушила этих проклятых иностранцев…
– Энн! Милая! – укоризненно воскликнул ее жених, смущенно кивнув на гостей.
– Ну конечно же, я не про них, – покраснела Энн. – Я про тех иностранцев, которые вчера вечером останавливались в гостинице Раста… Про тех, которые взорвали Киним и выпустили на нас чумных крыс… До свидания, госпожа Полли! До свиданья, господин Эммануил!..
– Располагайтесь как дома, прошу вас, – сказал на прощание Наудус. – Я вернусь в начале одиннадцатого…
Так профессор и профессорша узнали, что их разыскивает полиция по обвинению во взрыве Кинима.
Некоторое время они сидели молча.
– Господи, – воскликнула, наконец, фрау Гросс, – нелепость какая! Да ведь у нас имеются свидетели… Ведь когда произошел этот взрыв… Помнишь, этот мужчина в кепочке козырьком назад, он же…
Профессор молчал.
– И мы его как раз видели уже в городе, этого, который в кепочке, продолжала профессорша, пугаясь молчания своего супруга. – Пусть его только разыщут, и он подтвердит… Пустяки какие!.. Придумают же люди… Да что же ты молчишь, Гросс? Скажи хоть что-нибудь!
– Безработный, проезжий человек без определенных занятий – плохой свидетель при таком обвинении…
– Но в гостинице ведь видели, что мы приехали совсем с противоположной стороны.
– Во-первых, от гостиницы и следа не осталось. Во-вторых, разговор как раз о том и идет, что мы ночевали в гостинице.
– Тогда пускай спросят у ее хозяина. Он остался жив. Он может подтвердить, что мы приехали совсем с противоположной стороны.
– Может, но скорее всего не подтвердит. Помнишь, какие он вчера вел разговоры? Да он, скорее всего, и пустил эту идиотскую утку!
– Не идиотскую, а подлую.
– И идиотскую и подлую.
– А официантка? Ей-то какой интерес врать?
– Вряд ли к ее свидетельству прислушаются. Вот если бы она выступала свидетельницей со стороны обвинения, тогда бы ее в полиции встретили с распростертыми объятиями.
– Тогда почему ее хозяин на нас не донес? Ведь он нас сегодня видел уже здесь, в городе?
– Значит, не счел пока нужным.
– Боже мой, боже мой!.. Сколько раз я тебе говорила, что эти кегли тебя до добра не доведут! – расплакалась профессорша.
– При чем тут кегли, милая?
– Этот нелепый кегельный турнир! Разве это игра для крупного ученого?
– Ну, уж и крупного!.. Спокойствие, милая, спокойствие. Нас еще никто не арестовывает. А если арестуют… Да нет, не арестуют… Ба! Ну и поглупел я на старости лет! Ведь этот Наудус только потому и спасен от верной смерти, что мы столкнулись с ним на пути в Мадуа… Значит, ехали мы с севера… С юга, со стороны Кинима нас бы не пропустили… Вот тебе и свидетель – примерный атавец!
– Но тогда он должен был бы признать, что незаконно прорвался через заградительный кордон. За такое дело тюрьма ему обеспечена…
– М-да-а-а, – протянул профессор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128