На третий день Слейтер был обнаружен в дупле дерева в бессознательном
состоянии и доставлен в ближайшую тюрьму, где сразу же после того, как он
пришел в себя, его исследовали психиатры, прибывшие из Олбани. Им он
рассказал простую историю. Однажды вечером, по его словам, он заснул после
изрядной дозы спиртного. Проснувшись, он обнаружил, что стоит на снегу рядом
со своей хибаркой с окровавленными руками, а у его ног лежит изуродованное
тело его соседа. В ужасе он кинулся в лес, тщетно пытаясь скрыться с места,
по-видимому, совершенного им преступления. Кроме этого, он, казалось, ничего
больше не знал, и опрос его экспертами не добавил ни одного нового факта.
В ту ночь Слейтер спал спокойно и на следующее утро проснулся без
каких-либо странностей, если не считать некоторых изменений в выражении
лица. Доктору Барнарду, который наблюдал за пациентом, показалось, что он
заметил в его белесых глазах какой-то специфический блеск, а в рисунке вялых
губ что-то похожее на решимость. Однако во время опроса он снова впал в
безучастность, характерную для жителей холмов, и только повторял то, что
сказал вчера.
На третье утро с ним впервые случился психический припадок.
Пробудившись от беспокойного сна, он пришел в такое бешенство, что только
совместными усилиями четырех санитаров удалось надеть на него смирительную
рубашку. Психиатры с особым вниманием прислушивались к его словам, и их
любопытство возросло после высказываний, значительно расходящихся и даже
несопоставимых с рассказами его семьи и соседей. Слейтер бредил более
пятнадцати минут, болтая на своем неотесанном диалекте о зеленых зданиях из
лучей света, океанах пространства, необычной музыке и призрачных горах и
долинах. Но больше всего он рассказывал о каком-то таинственном светящемся
существе, которое тряслось, хохотало и издевалось над ним. Эта огромная,
смутных очертаний тварь представлялась ему грозным врагом, и убить ее во имя
торжества мести было его первейшим желанием. Чтобы добиться этого, по его
словам, он должен был воспарить через бездны пустоты, сжигая любые
препятствия, которые преградят ему путь.
Таков был ход его рассуждений, пока они весьма неожиданно не
прервались. Пламя безумия погасло в его глазах, и в тупом недоумении он
посмотрел на консилиум и спросил, почему его связали. Доктор Барнард
расстегнул кожаные ремни и не затягивал их до наступления ночи, когда ему
удалось убедить Слейтера, чтобы это было сделано снова с его согласия и для
его собственного блага. Пациент признал, что иногда он говорит странно, но
сам не знает почему.
В течение недели было еще два приступа, но из них доктору не удалось
извлечь ничего нового. Врачи постоянно размышляли над источником видений
Слейтера, поскольку он не умел ни читать, ни писать и, наверное, никогда не
слышал легенд или сказок, и потому яркие образы его фантазии казались
необъяснимыми.
То, что они не были почерпнуты из какого-нибудь известного мифа или
романа, становилось особенно ясно потому, что несчастный безумец изъяснялся
только в свойственной ему примитивной манере. Он бредил о вещах, которых не
понимал и не мог объяснить, о вещах, с которыми он имел дело, но суть
которых не мог ни постичь, ни передать словами. Вскоре психиатры пришли к
заключению, что источником нарушений является ненормальность сна,
сновидения, яркость которых может временами полностью подчинять в момент
пробуждения сознание этого, в общем, низкоразвитого человека. По
существующим правилам Слейтера судили за убийство, оправдали по причине
болезни и отправили в лечебницу, где я занимал весьма скромный пост.
Я уже говорил, что в своих размышлениях был постоянно сосредоточен на
жизни человека во время сна, и вы можете судить о том рвении, с которым я
взялся за изучение нового пациента, как только полностью удостоверился в
реальности фактов, описанных в его истории болезни. Он, казалось, питал ко
мне особо дружеские чувства, без сомнения порожденные тем интересом к нему,
который я не скрывал, и мягкой манерой, в которой я вел расспросы. Вряд ли
он мог заметить во время своих припадков, как я, затаив дыхание, ловил его
беспорядочные космические словесные образы, но он общался со мной в
спокойные моменты, когда он сидел у своего зарешеченного окна и плел корзины
из соломы и ивовых прутьев. Возможно, он все время тосковал по утраченной
свободе. Его родные никогда не пытались увидеться с ним. Вероятно, они нашли
другого временного главу семейства, согласно обычаям этих выродившихся
жителей холмов.
Со временем я начал постигать ошеломляющее чудо редкостных
фантастических видений Джо Слейтера. Сам по себе этот человек находился на
прискорбно низком умственном и речевом уровне, но пылающие титанические
образы, описанные им бессвязно и на варварском жаргоне, несомненно, могли
сформироваться только в более высокоразвитом или даже исключительно
одаренном мозгу. Я часто спрашивал себя, как могло тупое воображение
кэтскилского дегенерата создать волшебные картины, само существование
которых доказывало наличие скрытой искры гения? Как мог какой-то захолустный
болван дойти до идеи этих сияющих сфер, высших излучений и пространств, о
которых Слейтер разглагольствовал в своем бешеном бреду? Я все больше и
больше склонялся к убеждению, что в этом жалком существе, раболепствующем
передо мной, скрывается поврежденное ядро чего-то, находящегося за пределами
моего понимания и бесконечно далекого от понимания моих более опытных, но в
меньшей мере наделенных воображением коллег-ученых и врачей.
Пока я не мог вытянуть из этого человека ничего определенного. В итоге
моих расследований я понял, что это сонное состояние, при котором Слейтер
путешествует, проплывая через блестящие поразительные долины, сады, города и
дворцы, созданные из света, в область необъятную и неведомую людям, и что
там он не крестьянин и не дегенерат, а существо, живущее ярко и наполненно,
движущееся гордо и с достоинством, устремляя свое внимание только на некоего
смертельного врага, который представляется ему тварью видимого, но эфирного
сложения и не обладает человеческими формами, поскольку Слейтер всегда
называл его не человеком, а какой-то штуковиной. И эта штуковина нанесла
Слейтеру некий ужасный, но невыразимый вред, за который маньяк (если он был
маньяком) стремился отомстить обидчику.
1 2 3 4 5