Я тоже взял половинку и уселся за столик в
другом углу. И вот тут уже задумался об оставшихся у меня для жизни
минутах и часах. Захотелось взять лист бумаги и ручку и составить точный
график или план дел и встреч. И чтобы не так, как обычно, чтобы хотя бы
половину из этого плана вычеркнуть в знак исполнения. Но бумаги у меня с
собой не было. Правда, в кармане пиджака лежала ручка.
Я посмотрел на парня, увидел у его дипломат.
- Извините, - обратился я. - У вас не будет листка бумаги?
Молча он достал из дипломата общую тетрадь и выдрал мне двойной лист.
Я уже положил листок перед собой, собираясь с мыслями, а он все еще
копался в своем дипломате среди книг и тетрадей.
"Вторник 10 октября." - написал я.
Потом глянул на часы. Половина одиннадцатого.
Что я могу сделать сегодня? Сейчас? Утро казалось бесполезным
временем. Да и подумав о знакомых и друзьях, которых хотелось бы увидеть,
я вдруг понял, что желание мое рождено сентиментальностью момента. Не было
ничего важного в этих возможных встречах. Попрощаться? Но какой смысл -
ведь я не должен знать о своей гибели! А встретиться как обычно, чтобы
поболтать ни о чем - такие встречи даже мне уже надоели. Может,
встретиться с Ниной, с женщиной, которую я полуоставил перед своей
свадьбой. Мы, правда, уже тогда были больше друзья, чем влюбленные, хотя
это нам не мешало вести себя иногда, как ведут любовники. Это была
какая-то затихшая и затухшая страсть, которую ни она, ни я не хотели
забыть. И вероятно потому, что мы помнили о ней - она и просыпалась
иногда, бросая нас в объятия к друг другу. После этого мы спокойно
обсуждали за чаем ненормальность наших отношений и обещали попробовать в
дальнейшем только дружить. Но все повторялось снова и снова. И в конце
концов мы уже не виделись, а только перезванивались, но все реже и реже.
Потом я видел ее случайно в обнимку с красивым и самоуверенным мужиком.
Они выходили из венгерского кафе "Бон-Бон". Я тогда понял, что эта часть
моей жизни окончилась. И сразу возникло какое-то успокоение. Я успокоился
за нее. И перестал звонить ей, думая, что ей сейчас это не надо. Она тоже
больше не звонила.
"Позвонить Нине." - написал я на листке и отпил еще кофе.
Листок раздражал меня своей белизной, своей незаполненностью. Все мои
желания, вся моя внезапно возникшая бережливость к оставшемуся в жизни
времени потеряла всякий смысл. Какие встречи? Какие звонки? Я никому не
был нужен и мне никто не был нужен тоже. Это стало вдруг настолько
очевидным, что мурашки пробежались по спине. Эта очевидность моей
никчемности и ненужности в этом мире привела меня и к более положительным
мыслям - мыслям о том, что принятое мною решение о собственном убийстве
было единственно верным. Я взял еще кофе и уже хладнокровнее смотрел на
ситуацию. И вычеркнул с листка этот ненужный Нине звонок. Теперь я был
полностью свободен и мог посвятить оставшееся время только себе и никому
больше.
Парень, сидевший в противоположном углу, поднялся и вышел и я остался
в кафе один. Барменша ушла в подсобку. Из-за темного интерьера в кафе было
сумрачно. А на улице светило бесполезное в это время года солнце. Хотя,
конечно, миллионы граждан радовались ему. Граждане привыкли радоваться
бесполезным вещам. Я тоже.
Вечером в четверг я сяду поближе к выходу. Так будет удобнее.
8. СРЕДА
В среду утром за окном комнаты плескался туман. Я, поднявшись на
ноги, сразу же подошел к окну. Потом оглянулся, понял, что жена снова не
ночевала дома. Это объяснило мое бодрое самочувствие. Предстояло как-то
заполнить этот последний полный день моей жизни. Бродить по туману не
хотелось, хотя туман, должно быть, был делом сугубо утренним.
На кухне я поставил чайник на плиту и уселся за стол.
- Вот и жизнь кончается, - подумал я и почувствовал в своей
внутренней интонации какую-то подделанную старость. Словно с каждым днем,
приближавшим меня к избранному четвергу, я делался все более неизлечимо
больным.
Пить чай с туманом за окном - в этом было что-то от дорогой
скандинавской лечебницы для неизлечимо больных, или это как-то Бергман
прорезался в ассоциациях.
Снег в этом году выпадет без меня.
А вдруг именно грядущая зима будет бесснежной, а я этого не увижу?
Не велика потеря, впрочем. Это только сэкономит городу бюджет, обычно
затрачиваемый на уборку снега.
Мысли мелочились в моей голове. Ничего высокого, ничего истинно
философского. Словно и сам я всегда был мелким, неглубоким человеком. И
теперь уж вправду единственное, что могло меня возвысить если уж не в моих
собственных глазах, то в чужих, это насильственная смерть. Звучит
глуповато. Видимо хороший сон и мирное пробуждение с последующим
созерцанием первобытно чистого тумана пробуждают глупость или же про
крайней мере вызывают банальнейшие мысли.
Неплохо бы в последний день написать несколько писем давно забытым
знакомым. Что-нибудь о планах на будущее. Это и отвлечет от мыслей о
четверге, и привнесет трагизма в день пятничный.
Не допив чай, я сходил в комнату за ручкой и бумагой.
"Дорогая Таня, - писал я в Москву молодой разведенной женщине,
отдыхавшей когда-то в нашей компании в Крыму, после чего мы пару раз
обменялись теплыми письмами. - Извини, что долго не писал. Жизнь в
последние два года потихоньку разваливалась и вот наконец развалилась
окончательно. Теперь у меня нет ни работы, ни семьи. Я вышел на стартовый
"ноль" и передо мной опять все пути открыты. Молодым везде у нас дорога. О
будущем начну думать через пару дней, а пока грущу о прошлом. Но грущу
неискренне, а скорее из-за глубоко засевших в генах православных традиций.
Даже не грущу, а скорблю. Это слово больше подходит. Думаю, что когда
отскорблю, отгрущу и отплачу, то есть после девяти и сорока дней (или
часов) начну собираться в Москву. Был бы очень рад увидеться, вспомнить о
былом, о друзьях-товарищах. Будет время и желание - пиши. Адрес на
конверте. Целую."
Письмо написалось удивительно легко, на одном дыхании. Думал было еще
с десяток накропать, пока туман и так легко пишется, но вовремя
остановился.
Телефон зазвонил. Пришлось вернуться в комнату.
Звонила жена. Сухим голосом предупредила, что заедет на машине со
своим коллегой, чтобы забрать свои вещи.
- А машина у коллеги красного цвета? - спросил ее я.
Она повесила трубку.
Не желая в свой последний день встречаться с женой и ее "коллегой" я
быстро оделся и вышел на улицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
другом углу. И вот тут уже задумался об оставшихся у меня для жизни
минутах и часах. Захотелось взять лист бумаги и ручку и составить точный
график или план дел и встреч. И чтобы не так, как обычно, чтобы хотя бы
половину из этого плана вычеркнуть в знак исполнения. Но бумаги у меня с
собой не было. Правда, в кармане пиджака лежала ручка.
Я посмотрел на парня, увидел у его дипломат.
- Извините, - обратился я. - У вас не будет листка бумаги?
Молча он достал из дипломата общую тетрадь и выдрал мне двойной лист.
Я уже положил листок перед собой, собираясь с мыслями, а он все еще
копался в своем дипломате среди книг и тетрадей.
"Вторник 10 октября." - написал я.
Потом глянул на часы. Половина одиннадцатого.
Что я могу сделать сегодня? Сейчас? Утро казалось бесполезным
временем. Да и подумав о знакомых и друзьях, которых хотелось бы увидеть,
я вдруг понял, что желание мое рождено сентиментальностью момента. Не было
ничего важного в этих возможных встречах. Попрощаться? Но какой смысл -
ведь я не должен знать о своей гибели! А встретиться как обычно, чтобы
поболтать ни о чем - такие встречи даже мне уже надоели. Может,
встретиться с Ниной, с женщиной, которую я полуоставил перед своей
свадьбой. Мы, правда, уже тогда были больше друзья, чем влюбленные, хотя
это нам не мешало вести себя иногда, как ведут любовники. Это была
какая-то затихшая и затухшая страсть, которую ни она, ни я не хотели
забыть. И вероятно потому, что мы помнили о ней - она и просыпалась
иногда, бросая нас в объятия к друг другу. После этого мы спокойно
обсуждали за чаем ненормальность наших отношений и обещали попробовать в
дальнейшем только дружить. Но все повторялось снова и снова. И в конце
концов мы уже не виделись, а только перезванивались, но все реже и реже.
Потом я видел ее случайно в обнимку с красивым и самоуверенным мужиком.
Они выходили из венгерского кафе "Бон-Бон". Я тогда понял, что эта часть
моей жизни окончилась. И сразу возникло какое-то успокоение. Я успокоился
за нее. И перестал звонить ей, думая, что ей сейчас это не надо. Она тоже
больше не звонила.
"Позвонить Нине." - написал я на листке и отпил еще кофе.
Листок раздражал меня своей белизной, своей незаполненностью. Все мои
желания, вся моя внезапно возникшая бережливость к оставшемуся в жизни
времени потеряла всякий смысл. Какие встречи? Какие звонки? Я никому не
был нужен и мне никто не был нужен тоже. Это стало вдруг настолько
очевидным, что мурашки пробежались по спине. Эта очевидность моей
никчемности и ненужности в этом мире привела меня и к более положительным
мыслям - мыслям о том, что принятое мною решение о собственном убийстве
было единственно верным. Я взял еще кофе и уже хладнокровнее смотрел на
ситуацию. И вычеркнул с листка этот ненужный Нине звонок. Теперь я был
полностью свободен и мог посвятить оставшееся время только себе и никому
больше.
Парень, сидевший в противоположном углу, поднялся и вышел и я остался
в кафе один. Барменша ушла в подсобку. Из-за темного интерьера в кафе было
сумрачно. А на улице светило бесполезное в это время года солнце. Хотя,
конечно, миллионы граждан радовались ему. Граждане привыкли радоваться
бесполезным вещам. Я тоже.
Вечером в четверг я сяду поближе к выходу. Так будет удобнее.
8. СРЕДА
В среду утром за окном комнаты плескался туман. Я, поднявшись на
ноги, сразу же подошел к окну. Потом оглянулся, понял, что жена снова не
ночевала дома. Это объяснило мое бодрое самочувствие. Предстояло как-то
заполнить этот последний полный день моей жизни. Бродить по туману не
хотелось, хотя туман, должно быть, был делом сугубо утренним.
На кухне я поставил чайник на плиту и уселся за стол.
- Вот и жизнь кончается, - подумал я и почувствовал в своей
внутренней интонации какую-то подделанную старость. Словно с каждым днем,
приближавшим меня к избранному четвергу, я делался все более неизлечимо
больным.
Пить чай с туманом за окном - в этом было что-то от дорогой
скандинавской лечебницы для неизлечимо больных, или это как-то Бергман
прорезался в ассоциациях.
Снег в этом году выпадет без меня.
А вдруг именно грядущая зима будет бесснежной, а я этого не увижу?
Не велика потеря, впрочем. Это только сэкономит городу бюджет, обычно
затрачиваемый на уборку снега.
Мысли мелочились в моей голове. Ничего высокого, ничего истинно
философского. Словно и сам я всегда был мелким, неглубоким человеком. И
теперь уж вправду единственное, что могло меня возвысить если уж не в моих
собственных глазах, то в чужих, это насильственная смерть. Звучит
глуповато. Видимо хороший сон и мирное пробуждение с последующим
созерцанием первобытно чистого тумана пробуждают глупость или же про
крайней мере вызывают банальнейшие мысли.
Неплохо бы в последний день написать несколько писем давно забытым
знакомым. Что-нибудь о планах на будущее. Это и отвлечет от мыслей о
четверге, и привнесет трагизма в день пятничный.
Не допив чай, я сходил в комнату за ручкой и бумагой.
"Дорогая Таня, - писал я в Москву молодой разведенной женщине,
отдыхавшей когда-то в нашей компании в Крыму, после чего мы пару раз
обменялись теплыми письмами. - Извини, что долго не писал. Жизнь в
последние два года потихоньку разваливалась и вот наконец развалилась
окончательно. Теперь у меня нет ни работы, ни семьи. Я вышел на стартовый
"ноль" и передо мной опять все пути открыты. Молодым везде у нас дорога. О
будущем начну думать через пару дней, а пока грущу о прошлом. Но грущу
неискренне, а скорее из-за глубоко засевших в генах православных традиций.
Даже не грущу, а скорблю. Это слово больше подходит. Думаю, что когда
отскорблю, отгрущу и отплачу, то есть после девяти и сорока дней (или
часов) начну собираться в Москву. Был бы очень рад увидеться, вспомнить о
былом, о друзьях-товарищах. Будет время и желание - пиши. Адрес на
конверте. Целую."
Письмо написалось удивительно легко, на одном дыхании. Думал было еще
с десяток накропать, пока туман и так легко пишется, но вовремя
остановился.
Телефон зазвонил. Пришлось вернуться в комнату.
Звонила жена. Сухим голосом предупредила, что заедет на машине со
своим коллегой, чтобы забрать свои вещи.
- А машина у коллеги красного цвета? - спросил ее я.
Она повесила трубку.
Не желая в свой последний день встречаться с женой и ее "коллегой" я
быстро оделся и вышел на улицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24