На самой мелкоте у берега хлюпает мелюзга. Какой-то карапуз лежит наполовину в воде, наполовину на берегу и восторженно кричит таким же шпингалетам, как и он сам: "Идите сюда! Здесь мелкая глубочина!"
Мы со Степкой накупались до синих губ и отогреваемся на горячем песке рядом с "мелкой глубочиной". А Федьки все не видно. Наконец он пришел. Скучный. Сел рядом. Сопит.
- Ты чего? - спрашивает Степка, вглядываясь в грязные потеки на Федькином лице.
- Тятька выпорол, - тяжело вздыхает Федька.
- За что?
- За мед.
И Федька поведал нам горестную историю.
Был у них лагушок меду, который Федькина мать берегла пуще глаза к празднику, гостям особо важным. Летом Федька никогда не ел вместе с семьей и потому не знал, что мед не трогают. Думал, все едят, и сам ел потихоньку. Ел, ел да и слопал весь.
- Целый лагушок?! - ахаем мы и смотрим на Федькино пузо.
- Дык... я ж не враз. Кабы не Сусечиха... А то приперлась. А мамка перед ней рассыпалась. Муку у них занимали. Отдавать надо, а нечем. Вот мамка и вздумала усластить. Сунулась в лагушок, а там оскребушки. Тятька выпорол.
Федька горестно вздыхает, глядит на свои черные ноги сплошь в цыпках. Мы не утешаем его, не девчонки.
Наконец жара донимает нас, лезем в воду. Плаваем на спине, ныряем, достаем ракушки со дна.
Раздвигая воду сильным плечом, саженками подплывает Сенька Сусеков. Глухо сопнув, хватает меня за шею деревянно-твердыми пальцами и начинает окунать в воду:
- Курнись, курнись, коммуненок!
Я выбился из сил, уже захлебываюсь, а он все сует и сует меня под воду. Я пустил пузыри.
Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы Степка не выскочил на берег и не заорал благим матом о помощи.
Прибежали парни, что купались под мостом, на самом глубоком месте. Среди них Вася Проскурин. Сенька отпустил меня.
- Пошутковать нельзя... - осклабился он. - Чё я ему сделал, секлетарскому пащенку?
- На мальков? - спрашивает Вася Проскурин. Спрашивает спокойно, а на скулах вспухли желваки. - Ты меня курни.
Стоят друг против друга, разительно отличаясь. Сенька - коренастый, с тяжелыми свислыми плечами. Несмотря на молодость, он огруз и кажется старше своих лет. А Вася Проскурин - тонкий, стройный и весь светится. Будто березка против коряги. Такие березки гнутся в бурю, но стоят, а коряги хрупают пополам.
Весело, с вызовом гладит Вася на Сеньку, и нежно алеет рубец на щеке от лома, что сбросили на него с крыши клуба. У Сеньки под тяжелым прищуром век холодно блестят белки.
На берегу тихо, даже мелюзга присмирела.
Сенька, кинув вокруг злобный взгляд, с придыхом обещает:
- Курнем, надо будет.
И идет прочь. Идет вразвалку, неторопливо, но мне почему-то кажется, что вот-вот он перейдет на трусливую рысь. Вася провожает его тягуче-долгим взглядом.
Меня стало рвать. Одной водой. Я бессильно лег на песок, и в голове все пошло кругом. Наверное, я долго так лежал, потому что, когда очнулся, Федька облегченно вздохнул:
- Думал, ты утоп. Дыхания у тебя не было.
У меня все еще кружится голова. Мы долго сидим молча.
- Леньк, - спрашивает Федька, - что такое классовая война? Это когда класс на класс? Как наш четвертый с пятым дрался?
- Ух и умная у тебя голова, - говорит вместо меня Степка, - только дураку досталась.
- Ты больно мудрый, - обижается Федька. - Я спрашиваю, а ты сразу...
Степка, видимо, чувствует угрызение совести и начинает объяснять:
- Это когда бедные на богатых. И не война, а борьба. Вот Сенька Леньку топил - это классовая борьба. В Васю лом кинули - это тоже. Или райком сгорел. Понял?
Федька молчит, что-то напряженно осмысливая.
Глава одиннадцатая
Из Новосибирска приехала комиссия. Разбирать дело о пожаре райкома. Больной отец лежал дома, и комиссия пришла к нам.
- Ну натворил, Берестов! - начал с порога высокий бритоголовый дядька.
- Чего натворил? - слабым голосом спросил отец, чуть приподымая голову над подушкой.
- Как "чего"? Райком сжег, списки конфискованного имущества утратил да и с ликвидацией единоличных хозяйств тянешь. Не выполняешь процент.
- Может, я и мышьяку специально наглотался? - тихо спросил отец, но в голосе я уловил холодное бешенство, что предвещало близкую бурю.
- Это ты брось! - сказал бритоголовый, вышагивая по комнате. - Мышьяк тут ни при чем. Тебя о райкоме спрашивают. Почему сгорел?
- Пожар был.
- Юмор здесь не уместен. Где был секретарь райкома? - В голосе бритоголового послышались начальственные нотки.
- В тракторной школе, в Бийске. Вам это известно из докладной.
- Нам известно, что нет райкома.
- Райком есть, - твердо сказал отец, и брови его слились в одну линию, а над ними высыпал бисер пота. - Работники живы, и я - секретарь райкома.
- Не завидую тебе, секретарь, - с расстановкой, многозначительно сказал бритоголовый.
- Не пугайте, - ответил отец.
- Боюсь, с партбилетом придется расстаться.
- Это... за что? - медленно, страшно медленно спросил отец и приподнялся на кровати. Кровь отлила с его лица. - Какая-то сволочь подожгла райком, а я билет выложить?! Вы что... с ума посходили?
- Но-но, поосторожней, выбирай выражения, - просипел другой дядька, толстый и молчавший до этого.
Воротник тугой петлей захлестнул его багровую, налитую кровью шею. Я подумал, как бы он ненароком не удушился.
- Тут истерикой не возьмешь, - сказал он. - И не сволочись. Если у нас в каждом районе райкомы гореть будут, что же останется?
- Люди.
- Вон ты как! Значит, вины за собой не признаешь?
- Погодите, товарищи, - вмешался третий, длинноносый молодой мужчина. - Чего вы все удила закусили?
- Вину признаю, - слабо сказал отец. - За райком отвечу, но партбилет выкладывать - извините!
- А это у тебя спрашивать не будем, - махнул рукой бритоголовый. Выложишь как миленький.
- Врешь! - Отец быстро сел на постели, бритоголовый отшатнулся. Но отец опять уже повалился на кровать, мучительно застонал и хрипло выдавил: - Не ты мне его давал, не тебе и отбирать!
- Что это? - вдруг раздался властный, с легким нерусским выговором голос с порога.
Все разом оглянулись.
В дверях стоял Эйхе.
Никто и не заметил, как к нашему дому подкатила легковая машина и из нее вылез первый секретарь крайкома. Высокий, сухощавый, с маленькой бородкой и аккуратно подстриженными усами, он походил на Дзержинского. Полувоенная форма - серая гимнастерка и синие галифе, заправленные в высокие хромовые сапоги, - добавляла это сходство.
- Что это? - повторил Эйхе и шагнул в комнату.
Мне показалось, что у нас стало светлее, вроде бы стены раздвинулись.
- Видите ли... - начал бритоголовый, и я поразился, как неузнаваемо переменился его голос, какой он стал мягкий.
- Вижу, - нахмурился Эйхе и начал чеканить: - Во-первых, почему у постели больного секретаря райкома нет врача? Во-вторых, почему разбор дела происходит на дому секретаря, а не на бюро райкома?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25