И поднимались в стратосферу. Выше всех! Они гремели на весь мир, наши лётчики.
Я сразу узнал в этом человеке лётчика. Он был в обыкновенной кепке, но в кожаной куртке с «молниями» и в сапогах… Он был похож на Чкалова: такое же суровое лицо с глубокими складками возле рта, с прямым носом и крутым подбородком. Он сразу понравился мне своей улыбкой.
— Поди отыщи вас! — сказал он. — Я от Феденко, Петра Ивановича! По-моему, я не ошибся?
— Боже мой! — прошептала мама.
Она вскочила и стояла бледная как полотно, прижимая руки к груди. Бабушка тоже вскочила, выронив спицы…
— Боже мой! — повторила мама. — Но вы садитесь, садитесь… Хотите чаю?
— Прошу меня извинить! — сказал человек. — Я очень спешу… Я вас так долго искал. Я привёз письмо. — Он сел, достал из куртки письмо.
Чанг опять зарычал.
— Ну-ну! — сказал мама. — Это свои…
Мама опустилась на стул, вскрыла конверт и стала читать. Мы с бабушкой смотрели ей через плечо.
Вот это письмо, даже не письмо, а записка…
13 августа 1936 года
Тардиента
Крепко обнимаю и целую вас, дорогие мои! Как вы там все? Целую вас крепко! Как Миша? Надеюсь, он молодцом… Привет Чангу… Между прочим, у меня тут опять собака — перебежала к нам от фашистов, не захотела быть фашистской! Прекрасный пёс, образованный! И совсем не боится огня… Я здоров, чувствую себя хорошо. Здесь очень жарко, конечно, «в высшем смысле»… Меня окружают прекрасные люди… Передаю эту записку с оказией, не знаю, дойдёт ли… На этом кончаю — сейчас мы идём в атаку… Держитесь, скоро увидимся! NO PASARAN!
Ваш Пётр.
…Мама долго не могла ничего сказать. И бабушка. А я спросил лётчика:
— Вы Чкалов?
А он сказал:
— Нет, я не Чкалов, — и улыбнулся.
Потом мы проводили лётчика на станцию. Он действительно оказался лётчиком. Фамилии его я не помню.
По дороге на станцию мама всё спрашивала, как там, в Испании, как дядя? А лётчик отвечал, что всё хорошо, дядя наш молодец. Что он там командует. Что всё хорошо. И улыбался. И мы тоже сказали, чтобы он передал дяде, что у нас всё хорошо. И всё-таки толком он ничего не рассказал. А мы толком ничего не спросили. Потому что очень волновались. И спешили.
На станции лётчик сразу сел в поезд и уехал. А мы ещё долго стояли на станции.
Мимо нас с грохотом проносились поезда: местные, товарные, дальние… Я особенно люблю дальние! Они не останавливаются на маленьких станциях, им некогда, они спешат далеко-далеко, они налетают как вихрь, сливаясь в одну зелёную линию, как зелёные черноголовые змеи, — паровоз, потом вагоны, вагоны, вагоны, вагоны… Паровоз пыхтит и орёт, а вагоны толкаются и стучат на стыках колёсами, как сотнями ног, и все они гуськом проносятся мимо, и вот уже пусто — только запах дыма да звон в ушах…
Поездам всегда машут рукой — счастливый путь! И я тоже машу рукой. И из вагонов мне тоже машут — счастливо, мол, оставаться!
Если б вы знали, как мне не хотелось оставаться! Я тоже хотел ехать! Я хотел к дяде, в Испанию!
Через опустевшие рельсы уже переходят люди, они идут по своим делам, на базар или в лес по грибы, потому что утро и осень. А вон какая-то старуха тянет через линию корову; старуха тянет её за верёвку, а корова не идёт, упирается, опустив рога, и трясёт головой, и это очень смешно, но я не смеюсь, потому что мне не смешно… Корова боится, ей не нравятся запахи поездов, а мне очень нравятся запахи поездов…
Поезда прекрасно пахнут — они пахнут дорогой, дальними странами, пылью, и ветром, и лесами, и морем, и апельсинами, и яблоками, и рыбой — чем только они не пахнут!
А ещё мне кажется, что они пахнут Испанией…
Поезда давно уже нет, а мы всё стоим и стоим, стоим и смотрим за семафор, туда, где сливаются рельсы, куда уехал лётчик, и вдыхаем станционные запахи, и Чанг тоже вдыхает станционные запахи, а в руках мы держим газеты, которые мы купили в киоске, и Чанг тоже держит газету — в зубах, а потом мы идём домой.
Дорога от станции поднимается в гору; она тянется ленточкой у подножия сосен, поэтому улица так и называется — Ленточка. Сосны шумят над дорогой под самыми тучами, они стоят высокие-высокие, как длинные великаны с маленькими кудрявыми головами; стволы у них совсем голые, почти до самой верхушки, снизу — коричневые и серые, а выше — красные, и оранжевые, и жёлтые, как будто медные, и только на самой верхушке они увенчаны тёмной лохматой хвоей.
Сосны шумят… Красивые сосны! Интересно, растут ли в Испании сосны? Наверное, нет! В Испании растут оливковые деревья, и лавровые деревья, и апельсиновые, и кипарисы, и пальмы. Потому что там юг. А у нас север. И я опять вспомнил стихи, которые так любит дядя и которые я вспоминал, когда дядя был в экспедиции ГЛАВСЕВМОРПУТИ: «На севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна…» Только тогда дядя был на Севере, а я на юге. А теперь наоборот: я на севере, а дядя на юге… Вот как всё в жизни меняется! У нас, конечно, север не дикий и сосны не одинокие — у нас много деревьев! Потому что у нас Подмосковье. Я очень люблю Подмосковье! И Испанию я тоже люблю, потому что её защищает мой дядя. И потому что она борется с фашистами. Но больше я всё-таки люблю Подмосковье! Потому что это моя родина. Родину нельзя не любить, её любят просто потому, что она родина. Тут уже ничего не попишешь. Тут уже баста. Этим всё сказано. Люблю же я маму просто потому, что она мама. Вот она идёт рядом со мной и тоже смотрит на сосны…
Я очень люблю Подмосковье! Подмосковье тоже север, хотя и не настоящий. Настоящий Север находится там, за Полярным кругом. Дядя говорил, что там никогда не заходит солнце. Вернее, оно никогда не заходит летом, а зимой никогда не всходит. Там очень интересно! Туда мы поедем с дядей, когда он вернётся. И там дядя покажет мне этвас — нечто такое, чего не видел никто. И ещё мы пройдём огонь, воду и медные трубы. Дядя-то их прошёл! А я нет. Но это потому, что ещё не пришло моё время. А оно придёт обязательно. Хорошо бы пройти огонь, воду и медные трубы вместе с дядей. С ним было бы интереснее. Дядя опытный человек, он во всём этом прекрасно разбирается. С дядей хорошо — он во всём разбирается…
Шумят сосны. Шумят, шумят. Шумят себе сосны… А мы идём по дороге…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Я сразу узнал в этом человеке лётчика. Он был в обыкновенной кепке, но в кожаной куртке с «молниями» и в сапогах… Он был похож на Чкалова: такое же суровое лицо с глубокими складками возле рта, с прямым носом и крутым подбородком. Он сразу понравился мне своей улыбкой.
— Поди отыщи вас! — сказал он. — Я от Феденко, Петра Ивановича! По-моему, я не ошибся?
— Боже мой! — прошептала мама.
Она вскочила и стояла бледная как полотно, прижимая руки к груди. Бабушка тоже вскочила, выронив спицы…
— Боже мой! — повторила мама. — Но вы садитесь, садитесь… Хотите чаю?
— Прошу меня извинить! — сказал человек. — Я очень спешу… Я вас так долго искал. Я привёз письмо. — Он сел, достал из куртки письмо.
Чанг опять зарычал.
— Ну-ну! — сказал мама. — Это свои…
Мама опустилась на стул, вскрыла конверт и стала читать. Мы с бабушкой смотрели ей через плечо.
Вот это письмо, даже не письмо, а записка…
13 августа 1936 года
Тардиента
Крепко обнимаю и целую вас, дорогие мои! Как вы там все? Целую вас крепко! Как Миша? Надеюсь, он молодцом… Привет Чангу… Между прочим, у меня тут опять собака — перебежала к нам от фашистов, не захотела быть фашистской! Прекрасный пёс, образованный! И совсем не боится огня… Я здоров, чувствую себя хорошо. Здесь очень жарко, конечно, «в высшем смысле»… Меня окружают прекрасные люди… Передаю эту записку с оказией, не знаю, дойдёт ли… На этом кончаю — сейчас мы идём в атаку… Держитесь, скоро увидимся! NO PASARAN!
Ваш Пётр.
…Мама долго не могла ничего сказать. И бабушка. А я спросил лётчика:
— Вы Чкалов?
А он сказал:
— Нет, я не Чкалов, — и улыбнулся.
Потом мы проводили лётчика на станцию. Он действительно оказался лётчиком. Фамилии его я не помню.
По дороге на станцию мама всё спрашивала, как там, в Испании, как дядя? А лётчик отвечал, что всё хорошо, дядя наш молодец. Что он там командует. Что всё хорошо. И улыбался. И мы тоже сказали, чтобы он передал дяде, что у нас всё хорошо. И всё-таки толком он ничего не рассказал. А мы толком ничего не спросили. Потому что очень волновались. И спешили.
На станции лётчик сразу сел в поезд и уехал. А мы ещё долго стояли на станции.
Мимо нас с грохотом проносились поезда: местные, товарные, дальние… Я особенно люблю дальние! Они не останавливаются на маленьких станциях, им некогда, они спешат далеко-далеко, они налетают как вихрь, сливаясь в одну зелёную линию, как зелёные черноголовые змеи, — паровоз, потом вагоны, вагоны, вагоны, вагоны… Паровоз пыхтит и орёт, а вагоны толкаются и стучат на стыках колёсами, как сотнями ног, и все они гуськом проносятся мимо, и вот уже пусто — только запах дыма да звон в ушах…
Поездам всегда машут рукой — счастливый путь! И я тоже машу рукой. И из вагонов мне тоже машут — счастливо, мол, оставаться!
Если б вы знали, как мне не хотелось оставаться! Я тоже хотел ехать! Я хотел к дяде, в Испанию!
Через опустевшие рельсы уже переходят люди, они идут по своим делам, на базар или в лес по грибы, потому что утро и осень. А вон какая-то старуха тянет через линию корову; старуха тянет её за верёвку, а корова не идёт, упирается, опустив рога, и трясёт головой, и это очень смешно, но я не смеюсь, потому что мне не смешно… Корова боится, ей не нравятся запахи поездов, а мне очень нравятся запахи поездов…
Поезда прекрасно пахнут — они пахнут дорогой, дальними странами, пылью, и ветром, и лесами, и морем, и апельсинами, и яблоками, и рыбой — чем только они не пахнут!
А ещё мне кажется, что они пахнут Испанией…
Поезда давно уже нет, а мы всё стоим и стоим, стоим и смотрим за семафор, туда, где сливаются рельсы, куда уехал лётчик, и вдыхаем станционные запахи, и Чанг тоже вдыхает станционные запахи, а в руках мы держим газеты, которые мы купили в киоске, и Чанг тоже держит газету — в зубах, а потом мы идём домой.
Дорога от станции поднимается в гору; она тянется ленточкой у подножия сосен, поэтому улица так и называется — Ленточка. Сосны шумят над дорогой под самыми тучами, они стоят высокие-высокие, как длинные великаны с маленькими кудрявыми головами; стволы у них совсем голые, почти до самой верхушки, снизу — коричневые и серые, а выше — красные, и оранжевые, и жёлтые, как будто медные, и только на самой верхушке они увенчаны тёмной лохматой хвоей.
Сосны шумят… Красивые сосны! Интересно, растут ли в Испании сосны? Наверное, нет! В Испании растут оливковые деревья, и лавровые деревья, и апельсиновые, и кипарисы, и пальмы. Потому что там юг. А у нас север. И я опять вспомнил стихи, которые так любит дядя и которые я вспоминал, когда дядя был в экспедиции ГЛАВСЕВМОРПУТИ: «На севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна…» Только тогда дядя был на Севере, а я на юге. А теперь наоборот: я на севере, а дядя на юге… Вот как всё в жизни меняется! У нас, конечно, север не дикий и сосны не одинокие — у нас много деревьев! Потому что у нас Подмосковье. Я очень люблю Подмосковье! И Испанию я тоже люблю, потому что её защищает мой дядя. И потому что она борется с фашистами. Но больше я всё-таки люблю Подмосковье! Потому что это моя родина. Родину нельзя не любить, её любят просто потому, что она родина. Тут уже ничего не попишешь. Тут уже баста. Этим всё сказано. Люблю же я маму просто потому, что она мама. Вот она идёт рядом со мной и тоже смотрит на сосны…
Я очень люблю Подмосковье! Подмосковье тоже север, хотя и не настоящий. Настоящий Север находится там, за Полярным кругом. Дядя говорил, что там никогда не заходит солнце. Вернее, оно никогда не заходит летом, а зимой никогда не всходит. Там очень интересно! Туда мы поедем с дядей, когда он вернётся. И там дядя покажет мне этвас — нечто такое, чего не видел никто. И ещё мы пройдём огонь, воду и медные трубы. Дядя-то их прошёл! А я нет. Но это потому, что ещё не пришло моё время. А оно придёт обязательно. Хорошо бы пройти огонь, воду и медные трубы вместе с дядей. С ним было бы интереснее. Дядя опытный человек, он во всём этом прекрасно разбирается. С дядей хорошо — он во всём разбирается…
Шумят сосны. Шумят, шумят. Шумят себе сосны… А мы идём по дороге…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32