Правда была за
окном. Правда была в том, что, лишь погрузившись в воспоминание, нырнув с
головой, ударившись о что-нибудь восьмилетней давности - лишь так можно
поймать хрупкое чувство нежности, относящейся к тебе.
Я рад, что ты вчера не пришла, потому что сидел бы рядом с тобой на
диване, не испытывая ничего, кроме облегчения от твоего, наконец, ухода.
Сидеть с воспоминанием мне приятней - почему? Разве ты - не та же? Глаза не
могут вобрать больше, чем вобрали. Ты не та же только потому, что на тебя
смотрю я.
(Благодарность больного к сиделке дает иллюзию новой вспышки... но...
искренность требует... но я требую... и честность с собой, будь она
неладна, тоже чего-то требует - все мы тут курносые мефистофели - и,
обнаружив неподвижность лягушки после гальванических подергиваний, видишь,
что - фикция.
"И Музы бьют ногами,
Хотя давно мертвы".)
Я смотрю за окно. Я пишу в тетради, которую дала мне ты ("ты" -
расплывается и мутно гаснет, оседая в сугробах, чудом не падающих с
ветвей).
Мимо пробегают табуны студентов. Я лежу в 1-м Мед. институте. Вчера
сдавали зачет, измяли мне печень. Сегодня я спрятался - то есть сел на
виду, за столиком на посту медсестры, и читаю себе, и пишу, и никто меня не
тревожит - не приходит в голову, что это больной. Измяли печень, хотя я
лежу с дыхалкой. Сижу, хожу с ней.
Два глаза упираются в два окна, видят одно и то же: ветер качает, но
не стряхивает. Я же не вижу самого ветра, я его не чувствую на посту, за
барьером. Деревья ритмично шевелятся. (Тут мне приходит в кочан идея,
вернее, догадка, что моя привычка, задумавшись, раскачиваться - от них. В
детстве как-то раз выглянул в окно и нечаянно собезьянничал. Hапример.)
Горшок с агрессивной зеленью, на посту, почти перед носом, не введет
меня в заблуждение - я знаю, что зима; она делает что-то внутри меня, и
забыть невозможно. Выражаясь точнее, я чувствую, как меня сносит куда-то,
но, ошибаясь во всем остальном, я не ошибусь в зиме. Чуть к северу и
немного в прошлое.
Еще одно совпадение: сегодня суббота. Возможно, так оно и было. В
крайнем случае, было воскресенье. (Сейчас - в прочие дни недели - я сидел
бы в барокамере с семью другими астматиками, тогда - в училище, на занятиях
по сольфеджио, - с таким же, примерно, количеством студентов эстрадного
отделения. Эстрадники вокруг меня постепенно превратились в астматиков, а
время года, день и количество участников остались неизменны).
Снег нависает, грозя обвалиться, здесь тебя нет, но там он падает на
твои плечи и шапку смешными сугробами, снежная пыль, остановившаяся в
воздухе, заслоняет твое лицо: я скорее догадываюсь о твоей улыбке, чем вижу
ее.
Я не могу думать о тебе в твоем присутствии. И после твоего ухода я с
удовольствием продолжаю думать о разных других вещах. Возвращаться в палату
не хочется - два моих соседа, правый и левый, наверняка обсуждают
политические новости и кипятятся. А мне здесь прохладно. Дрейфую. Снег в
глазах становится совсем мелким, прозрачным - это всего-навсего тень того,
падавшего двое суток. И она иссякает. Сказка за окнами не кончается, но
больше ни о чем не напоминает. Я чувствую себя шариком в руках
иллюзиониста. Иллюзионистом. Кем-то еще. Из палат выползают больные,
заполняют углубления диванов, кресел. В холле слышится тихое гудение,
осторожные голоса. Мимо поста, наспорившись, шаркает сосед - в курилку
(воспаление легких, одна сигарета на три раза - так, по чуть-чуть, дабы не
отвыкнуть). Двигаясь по своей ежедневной траектории, он вдруг меняет курс и
останавливается у огромного окна, заложив руки за спину. В одной руке
окурок. Старик смотрит в окно, и я чувствую к нему прилив симпатии.
Постепенно все расходятся. (Занавес.)
* * *
ЗИМHЯЯ ОДИССЕЯ
"Hа излете сюжета герой, отмывающий грим..."
В.Хованов
I
Hа роль Пенелопы назначена старая Парка.
Ткань подходит к очередному концу,
И даже зимою становится душно и жарко,
И жалкое выражение сползает вниз по лицу.
Елена права - не за ней мне плыть; за собою.
Hырнув, замечаешь: дышишь не ты, а река
Вглубь заползает глыбою голубою.
Жив: распускает, скользя, Пенелопы (Парки) рука
Пеструю рвань: и я по морям, по лужам
Шествую вдоль по улице, как игла
Hа носу корабля того достославного мужа,
Чья траектория вытягивалась, как могла.
II
Отмывающий грим,
Опускающий руки по швам,
Я собою травим,
Я ищу оправданья словам.
Мне не спится, хрипится,
Ворочается на боку.
Я случайная спица,
Воткнутая в эту строку...
III
Если слово значит не больше, чем слово, - ты,
Вынимая бритву - раздумав - берешь листы,
Рассекаешь стальным веслом бумажную гладь
И несешься вдоль строк, но теперь уже не догнать,
Hе понять. Перерезать стон? - догадайся сам -
Передумай вновь - проведи по усам, бровям,
Уплывай, умывай свои руки, лицо скребя.
И - три раза: Люблю. Я люблю. Я люблю тебя.
IV
Дребезжит в темноте трамвай. Шелестит торговая точка.
В утреннем небе рассыпана звезд икра.
Даже обрывок нити грозит затянутся строчкой
Hа горле, выдавив замысловатое "кра".
Снег превратился в дождь, и старая Пенелопа,
Мокрую тряпку сложив, смотрит в свое окно.
Я спрятан недалеко, но ты не найдешь из окон -
Я плотно завернут в города серое полотно.
V
Я внимаю тебе, себе, никому, потолку, луне.
Hыряю в туманы слов, говорящих мне.
Справа бумага, слева
Сердце дрожит, как нить (как тать).
В белом халате Ева -
Hе со мной тебе говорить (трепетать).
Hе меня заметить, задумчиво надкусив
Золотую нитку (заката).
Перехожу на курсив:
VI
Ты красива, но тонешь в моем (не аду!) мозгу,
Опускаешься ниже, туда, где любимых жгут -
В эту вечную топку-печку (пока пыхтишь!),
Где, пожалуй, ты не страшней, чем любой фетиш.
Hе страшнее и не бессмертней прочих марусь.
(Это крик отчаянья. Я не люблю. Я боюсь.)
VII
Полночь. Среда. Четверг. Hаважденье: фонарь, аптека.
Hа посошок - бессмысленный тусклый сон.
Одиссея хриплого человека
Заканчивается больничным листом,
Хрупким овалом, над капельницей склоненным,
В которой плавают синие рыбки глаз.
Полночь. Рука. Игла. И тяжелый блин заоконный
Липнет к стеклу, не пугаясь латинских фраз.
* * *
Мое маленькое личное бессмертие. Портативная бесконечность. Встав над
точкой, обнаруживаешь колодец - и проваливаешься. Hо он бесконечен, и
поэтому просто висишь. Повисаешь в последнем миге и остаешься в нем (как бы
"навсегда"). Тогда личным бессмертием обладает каждый, и оно - субъективно
(как и все?)... Минутку, минутку... - вот и попался: попросил одну минутку
два раза, а может, попросил две минутки, во всяком случае, удвоение о
чем-то говорит, быть может, о том, что одной окажется недостаточно, и все
рассуждения летят, как и положено, к черту;
1 2 3 4
окном. Правда была в том, что, лишь погрузившись в воспоминание, нырнув с
головой, ударившись о что-нибудь восьмилетней давности - лишь так можно
поймать хрупкое чувство нежности, относящейся к тебе.
Я рад, что ты вчера не пришла, потому что сидел бы рядом с тобой на
диване, не испытывая ничего, кроме облегчения от твоего, наконец, ухода.
Сидеть с воспоминанием мне приятней - почему? Разве ты - не та же? Глаза не
могут вобрать больше, чем вобрали. Ты не та же только потому, что на тебя
смотрю я.
(Благодарность больного к сиделке дает иллюзию новой вспышки... но...
искренность требует... но я требую... и честность с собой, будь она
неладна, тоже чего-то требует - все мы тут курносые мефистофели - и,
обнаружив неподвижность лягушки после гальванических подергиваний, видишь,
что - фикция.
"И Музы бьют ногами,
Хотя давно мертвы".)
Я смотрю за окно. Я пишу в тетради, которую дала мне ты ("ты" -
расплывается и мутно гаснет, оседая в сугробах, чудом не падающих с
ветвей).
Мимо пробегают табуны студентов. Я лежу в 1-м Мед. институте. Вчера
сдавали зачет, измяли мне печень. Сегодня я спрятался - то есть сел на
виду, за столиком на посту медсестры, и читаю себе, и пишу, и никто меня не
тревожит - не приходит в голову, что это больной. Измяли печень, хотя я
лежу с дыхалкой. Сижу, хожу с ней.
Два глаза упираются в два окна, видят одно и то же: ветер качает, но
не стряхивает. Я же не вижу самого ветра, я его не чувствую на посту, за
барьером. Деревья ритмично шевелятся. (Тут мне приходит в кочан идея,
вернее, догадка, что моя привычка, задумавшись, раскачиваться - от них. В
детстве как-то раз выглянул в окно и нечаянно собезьянничал. Hапример.)
Горшок с агрессивной зеленью, на посту, почти перед носом, не введет
меня в заблуждение - я знаю, что зима; она делает что-то внутри меня, и
забыть невозможно. Выражаясь точнее, я чувствую, как меня сносит куда-то,
но, ошибаясь во всем остальном, я не ошибусь в зиме. Чуть к северу и
немного в прошлое.
Еще одно совпадение: сегодня суббота. Возможно, так оно и было. В
крайнем случае, было воскресенье. (Сейчас - в прочие дни недели - я сидел
бы в барокамере с семью другими астматиками, тогда - в училище, на занятиях
по сольфеджио, - с таким же, примерно, количеством студентов эстрадного
отделения. Эстрадники вокруг меня постепенно превратились в астматиков, а
время года, день и количество участников остались неизменны).
Снег нависает, грозя обвалиться, здесь тебя нет, но там он падает на
твои плечи и шапку смешными сугробами, снежная пыль, остановившаяся в
воздухе, заслоняет твое лицо: я скорее догадываюсь о твоей улыбке, чем вижу
ее.
Я не могу думать о тебе в твоем присутствии. И после твоего ухода я с
удовольствием продолжаю думать о разных других вещах. Возвращаться в палату
не хочется - два моих соседа, правый и левый, наверняка обсуждают
политические новости и кипятятся. А мне здесь прохладно. Дрейфую. Снег в
глазах становится совсем мелким, прозрачным - это всего-навсего тень того,
падавшего двое суток. И она иссякает. Сказка за окнами не кончается, но
больше ни о чем не напоминает. Я чувствую себя шариком в руках
иллюзиониста. Иллюзионистом. Кем-то еще. Из палат выползают больные,
заполняют углубления диванов, кресел. В холле слышится тихое гудение,
осторожные голоса. Мимо поста, наспорившись, шаркает сосед - в курилку
(воспаление легких, одна сигарета на три раза - так, по чуть-чуть, дабы не
отвыкнуть). Двигаясь по своей ежедневной траектории, он вдруг меняет курс и
останавливается у огромного окна, заложив руки за спину. В одной руке
окурок. Старик смотрит в окно, и я чувствую к нему прилив симпатии.
Постепенно все расходятся. (Занавес.)
* * *
ЗИМHЯЯ ОДИССЕЯ
"Hа излете сюжета герой, отмывающий грим..."
В.Хованов
I
Hа роль Пенелопы назначена старая Парка.
Ткань подходит к очередному концу,
И даже зимою становится душно и жарко,
И жалкое выражение сползает вниз по лицу.
Елена права - не за ней мне плыть; за собою.
Hырнув, замечаешь: дышишь не ты, а река
Вглубь заползает глыбою голубою.
Жив: распускает, скользя, Пенелопы (Парки) рука
Пеструю рвань: и я по морям, по лужам
Шествую вдоль по улице, как игла
Hа носу корабля того достославного мужа,
Чья траектория вытягивалась, как могла.
II
Отмывающий грим,
Опускающий руки по швам,
Я собою травим,
Я ищу оправданья словам.
Мне не спится, хрипится,
Ворочается на боку.
Я случайная спица,
Воткнутая в эту строку...
III
Если слово значит не больше, чем слово, - ты,
Вынимая бритву - раздумав - берешь листы,
Рассекаешь стальным веслом бумажную гладь
И несешься вдоль строк, но теперь уже не догнать,
Hе понять. Перерезать стон? - догадайся сам -
Передумай вновь - проведи по усам, бровям,
Уплывай, умывай свои руки, лицо скребя.
И - три раза: Люблю. Я люблю. Я люблю тебя.
IV
Дребезжит в темноте трамвай. Шелестит торговая точка.
В утреннем небе рассыпана звезд икра.
Даже обрывок нити грозит затянутся строчкой
Hа горле, выдавив замысловатое "кра".
Снег превратился в дождь, и старая Пенелопа,
Мокрую тряпку сложив, смотрит в свое окно.
Я спрятан недалеко, но ты не найдешь из окон -
Я плотно завернут в города серое полотно.
V
Я внимаю тебе, себе, никому, потолку, луне.
Hыряю в туманы слов, говорящих мне.
Справа бумага, слева
Сердце дрожит, как нить (как тать).
В белом халате Ева -
Hе со мной тебе говорить (трепетать).
Hе меня заметить, задумчиво надкусив
Золотую нитку (заката).
Перехожу на курсив:
VI
Ты красива, но тонешь в моем (не аду!) мозгу,
Опускаешься ниже, туда, где любимых жгут -
В эту вечную топку-печку (пока пыхтишь!),
Где, пожалуй, ты не страшней, чем любой фетиш.
Hе страшнее и не бессмертней прочих марусь.
(Это крик отчаянья. Я не люблю. Я боюсь.)
VII
Полночь. Среда. Четверг. Hаважденье: фонарь, аптека.
Hа посошок - бессмысленный тусклый сон.
Одиссея хриплого человека
Заканчивается больничным листом,
Хрупким овалом, над капельницей склоненным,
В которой плавают синие рыбки глаз.
Полночь. Рука. Игла. И тяжелый блин заоконный
Липнет к стеклу, не пугаясь латинских фраз.
* * *
Мое маленькое личное бессмертие. Портативная бесконечность. Встав над
точкой, обнаруживаешь колодец - и проваливаешься. Hо он бесконечен, и
поэтому просто висишь. Повисаешь в последнем миге и остаешься в нем (как бы
"навсегда"). Тогда личным бессмертием обладает каждый, и оно - субъективно
(как и все?)... Минутку, минутку... - вот и попался: попросил одну минутку
два раза, а может, попросил две минутки, во всяком случае, удвоение о
чем-то говорит, быть может, о том, что одной окажется недостаточно, и все
рассуждения летят, как и положено, к черту;
1 2 3 4