Мне казалось, что он соблазнил Масако, использовав как приманку свои идеи. Когда и отчего поблекнет пленительная красота этой девушки? Разве не могло случиться так, чтобы я был причастен к этому? А если не я, так кто-нибудь другой… Ведь такие мечты были у меня, у него, у других студентов, но лишь он осуществил их… В душе я был уверен, что в этом поступке идеи Фукуяма послужили просто предлогом. Его небритое лицо, грязноватая мягкая шляпа, манера не платить за чай, привычка добавлять в него виски, его нагловатый тон – все это почему-то убеждало меня, что я прав.
После окончания университета я сблизился с группой писателей-модернистов, писал антимарксистские статьи, повести упадочнического характера. Жизнь моя неслась сбивчиво и беспорядочно. И делал я это намеренно. Я кидался от женщины к женщине. Но моим идеалом, как ни пытался я избавиться от этого наваждения, оставалась Масако. В то же время ее образ, лишенный в моем воображении прежней чистоты, еще больше побуждал меня к беспутству. Как бы мстя себе за пустоту, окружавшую меня, я писал пессимистические, полные аффектации повести. В это-то время мой отец – профессор университета на Севере – порвал со мной всякие отношения.
Так прошло примерно года два. И вот я услышал, что Масако вернулась. Я не раз собирался зайти в «Тандору», но предчувствие чего-то тяжелого, неприятного останавливало меня. Однажды, гуляя по Гиндза, я выпил сакэ. Изрядно опьянев, я решил проехаться в такси до Канда, но потом, уже в машине, сам себя обманывая, сказал шоферу заплетающимся языком:
– Сверни-ка сюда. Вот так, все в порядке. Стой!
Расплатившись с шофером, я толкнул плечом дверь и очутился в «Тандору». Там было полно посетителей и темно от табачного дыма. Подвыпившая официантка усадила меня за угловой столик, и я, приоткрыв тяжелые веки, увидел прямо перед собой стойку. «Тандору» полностью превратилась в бар, но у стены, как и прежде, стояли два резных буфета. Хозяин, похудевший, с такими белыми усами, что его трудно было узнать, наливал у стойки сакэ посетителям. Среди трех-четырех женщин Масако не было.
– Эй, ты! Матян здесь? – спросил я у официантки, которая принесла мне сакэ.
«Матян!» Здесь, в кофейне, впервые за все время я назвал Масако так. Так обращался к ней только отец. Мы, студенты, этим именем называли кофейню, но никогда не произносили его здесь вслух.
– Вы спрашиваете о Масако-сан? Она сейчас придет! – недовольно ответила официантка. И тогда мое ослабевшее от сакэ тело забила дрожь.
Вскоре открылась боковая дверь, я взглянул и увидел Масако. Да, то была она, но ничем не напоминавшая прежнюю Масако. В кимоно – я раньше никогда не видел ее в кимоно – с лицом, тронутым косметикой, она стала просто одной из женщин, как все. Я боялся, что рука не послушается меня, но все же слегка потянул женщину за рукав, когда она проходила мимо.
– О! Макита-сан! – Она сразу узнала меня, на мгновение приостановилась, изумленная, и со словами: – Много времени прошло! – села передо мной.
Впервые она назвала меня по имени и произнесла его таким тоном, будто обращалась ко мне так многие годы. В голосе Масако чувствовались спокойные нотки, и я сразу отчетливо представил себе Фукуяма и ее жизнь с ним. Я решил поддержать тон разговора и заставил себя успокоиться.
– Да, давно мы не виделись. Вы помните меня, Матян? Я…
Я запнулся, чуть было не сказав «товарищ Фукуяма». Она кивнула и опустила глаза. И вдруг я почувствовал, что Масако, которая сейчас вот здесь, передо мной, одна из многих женщин нашего обыденного мира, – она ходит по улицам, покупает рыбу, весело смеется, она думает, она понимает жизнь, потому что узнала мужчин. Я понял, что Масако из тех, кто утратил способность изумляться. Вокруг рта у нее появились морщинки, кожа утратила свежесть, скулы выступили, лицо заострилось, но в целом Масако производила впечатление женщины волевой. Сейчас она жила совсем иной жизнью. Лицо Масако никогда не отличалось гармонией черт, оно привлекало детскостью, удивительной нежностью и чистотой. Теперь это лицо лишилось многого. Испытания, заботы оставили свой след. В этом лице не осталось ничего от юной девушки, еще не столкнувшейся с нашим суровым миром, от той Масако, образ которой всплывал передо мной из далекого прошлого.
Ее отец уже не раз посматривал в нашу сторону, похоже, что он узнал меня, но, когда я хотел поклониться, отвел глаза. И тут мысль о суровости человеческой жизни потрясла меня. Сейчас это было для меня не просто словом или абстрактным понятием, нет, я ощутил это сердцем, будто его грубо коснулась шероховатая кожа какого-то насекомого.
– Я немного пьян, зайду как-нибудь в другой раз, – сказал я и, расплатившись, вышел на улицу.
Я понял, что это был предел моей близости с Масако. Наши встречи только увеличили бы пропасть между нами. Однако я частенько заходил в «Тандору», и хозяин стал здороваться со мной, будто мы с ним только сейчас познакомились.
Как-то под вечер я зашел раньше обычного и застал Масако одну. Увидев меня, она молча села напротив. Была зима, но в маленькой печке, разделявшей нас, не было огня. Лучи зимнего солнца еле пробивались в этот предзакатный час через окно в двери, обращенной на юг, и тусклыми бликами ложились на стене. Вся атмосфера кофейни в эти минуты резко отличалась от обычной, когда здесь пили сакэ и хозяин стоял за стойкой. До сих пор мы избегали случая поговорить наедине, но сейчас все сложилось так, что и Масако поняла: уйти от этого не удастся. Уставившись в ее колени, обтянутые грязновато-желтой материей, не глядя в лицо, скрытое тенью от остывшей печной трубы, я спросил:
– А что с Фукуяма?
– Я рассталась с ним полгода назад, после того как он уехал в Шанхай, – она ответила недовольно, но вместе с тем мне показалось, что она будто ожидала моего вопроса.
Мне хотелось спросить: «Что же ты делала с тех пор?» – но произнес я другое:
– А как он сейчас? Вы не знаете?
– Мне ничего не известно. Кажется, уехал в глубь страны. Я не знаю точно. Это ведь касается только нас с ним, Макита-сан.
В моей груди теснилось множество вопросов: «Он принес тебя в жертву своим идеям и теперь бросил? Или ты сама рассталась с ним? Как ты жила после этого? Что ты думаешь о его деле? Ты ждешь его и сейчас?» и т. п. Любой из них готов был сорваться с моих губ, но я не знал, какой именно не причинит ей боли, не заставит сказать то, что она не хочет, не коснется какой-либо страшной тайны? Казалось, мое смятение передалось и ей.
– Давайте прекратим этот разговор. Он мне неприятен… – твердо сказала она.
Она подошла к бару, достала с полки виски и налила мне. Стремясь рассеять гнетущую атмосферу какой-либо пустяковой болтовней, я, потягивая виски, решил начать разговор о своих любовных приключениях… А может быть, дело было в другом, может быть, это была просто моя месть Масако за то, что она прежняя – юная и прекрасная – утрачена для меня.
1 2 3
После окончания университета я сблизился с группой писателей-модернистов, писал антимарксистские статьи, повести упадочнического характера. Жизнь моя неслась сбивчиво и беспорядочно. И делал я это намеренно. Я кидался от женщины к женщине. Но моим идеалом, как ни пытался я избавиться от этого наваждения, оставалась Масако. В то же время ее образ, лишенный в моем воображении прежней чистоты, еще больше побуждал меня к беспутству. Как бы мстя себе за пустоту, окружавшую меня, я писал пессимистические, полные аффектации повести. В это-то время мой отец – профессор университета на Севере – порвал со мной всякие отношения.
Так прошло примерно года два. И вот я услышал, что Масако вернулась. Я не раз собирался зайти в «Тандору», но предчувствие чего-то тяжелого, неприятного останавливало меня. Однажды, гуляя по Гиндза, я выпил сакэ. Изрядно опьянев, я решил проехаться в такси до Канда, но потом, уже в машине, сам себя обманывая, сказал шоферу заплетающимся языком:
– Сверни-ка сюда. Вот так, все в порядке. Стой!
Расплатившись с шофером, я толкнул плечом дверь и очутился в «Тандору». Там было полно посетителей и темно от табачного дыма. Подвыпившая официантка усадила меня за угловой столик, и я, приоткрыв тяжелые веки, увидел прямо перед собой стойку. «Тандору» полностью превратилась в бар, но у стены, как и прежде, стояли два резных буфета. Хозяин, похудевший, с такими белыми усами, что его трудно было узнать, наливал у стойки сакэ посетителям. Среди трех-четырех женщин Масако не было.
– Эй, ты! Матян здесь? – спросил я у официантки, которая принесла мне сакэ.
«Матян!» Здесь, в кофейне, впервые за все время я назвал Масако так. Так обращался к ней только отец. Мы, студенты, этим именем называли кофейню, но никогда не произносили его здесь вслух.
– Вы спрашиваете о Масако-сан? Она сейчас придет! – недовольно ответила официантка. И тогда мое ослабевшее от сакэ тело забила дрожь.
Вскоре открылась боковая дверь, я взглянул и увидел Масако. Да, то была она, но ничем не напоминавшая прежнюю Масако. В кимоно – я раньше никогда не видел ее в кимоно – с лицом, тронутым косметикой, она стала просто одной из женщин, как все. Я боялся, что рука не послушается меня, но все же слегка потянул женщину за рукав, когда она проходила мимо.
– О! Макита-сан! – Она сразу узнала меня, на мгновение приостановилась, изумленная, и со словами: – Много времени прошло! – села передо мной.
Впервые она назвала меня по имени и произнесла его таким тоном, будто обращалась ко мне так многие годы. В голосе Масако чувствовались спокойные нотки, и я сразу отчетливо представил себе Фукуяма и ее жизнь с ним. Я решил поддержать тон разговора и заставил себя успокоиться.
– Да, давно мы не виделись. Вы помните меня, Матян? Я…
Я запнулся, чуть было не сказав «товарищ Фукуяма». Она кивнула и опустила глаза. И вдруг я почувствовал, что Масако, которая сейчас вот здесь, передо мной, одна из многих женщин нашего обыденного мира, – она ходит по улицам, покупает рыбу, весело смеется, она думает, она понимает жизнь, потому что узнала мужчин. Я понял, что Масако из тех, кто утратил способность изумляться. Вокруг рта у нее появились морщинки, кожа утратила свежесть, скулы выступили, лицо заострилось, но в целом Масако производила впечатление женщины волевой. Сейчас она жила совсем иной жизнью. Лицо Масако никогда не отличалось гармонией черт, оно привлекало детскостью, удивительной нежностью и чистотой. Теперь это лицо лишилось многого. Испытания, заботы оставили свой след. В этом лице не осталось ничего от юной девушки, еще не столкнувшейся с нашим суровым миром, от той Масако, образ которой всплывал передо мной из далекого прошлого.
Ее отец уже не раз посматривал в нашу сторону, похоже, что он узнал меня, но, когда я хотел поклониться, отвел глаза. И тут мысль о суровости человеческой жизни потрясла меня. Сейчас это было для меня не просто словом или абстрактным понятием, нет, я ощутил это сердцем, будто его грубо коснулась шероховатая кожа какого-то насекомого.
– Я немного пьян, зайду как-нибудь в другой раз, – сказал я и, расплатившись, вышел на улицу.
Я понял, что это был предел моей близости с Масако. Наши встречи только увеличили бы пропасть между нами. Однако я частенько заходил в «Тандору», и хозяин стал здороваться со мной, будто мы с ним только сейчас познакомились.
Как-то под вечер я зашел раньше обычного и застал Масако одну. Увидев меня, она молча села напротив. Была зима, но в маленькой печке, разделявшей нас, не было огня. Лучи зимнего солнца еле пробивались в этот предзакатный час через окно в двери, обращенной на юг, и тусклыми бликами ложились на стене. Вся атмосфера кофейни в эти минуты резко отличалась от обычной, когда здесь пили сакэ и хозяин стоял за стойкой. До сих пор мы избегали случая поговорить наедине, но сейчас все сложилось так, что и Масако поняла: уйти от этого не удастся. Уставившись в ее колени, обтянутые грязновато-желтой материей, не глядя в лицо, скрытое тенью от остывшей печной трубы, я спросил:
– А что с Фукуяма?
– Я рассталась с ним полгода назад, после того как он уехал в Шанхай, – она ответила недовольно, но вместе с тем мне показалось, что она будто ожидала моего вопроса.
Мне хотелось спросить: «Что же ты делала с тех пор?» – но произнес я другое:
– А как он сейчас? Вы не знаете?
– Мне ничего не известно. Кажется, уехал в глубь страны. Я не знаю точно. Это ведь касается только нас с ним, Макита-сан.
В моей груди теснилось множество вопросов: «Он принес тебя в жертву своим идеям и теперь бросил? Или ты сама рассталась с ним? Как ты жила после этого? Что ты думаешь о его деле? Ты ждешь его и сейчас?» и т. п. Любой из них готов был сорваться с моих губ, но я не знал, какой именно не причинит ей боли, не заставит сказать то, что она не хочет, не коснется какой-либо страшной тайны? Казалось, мое смятение передалось и ей.
– Давайте прекратим этот разговор. Он мне неприятен… – твердо сказала она.
Она подошла к бару, достала с полки виски и налила мне. Стремясь рассеять гнетущую атмосферу какой-либо пустяковой болтовней, я, потягивая виски, решил начать разговор о своих любовных приключениях… А может быть, дело было в другом, может быть, это была просто моя месть Масако за то, что она прежняя – юная и прекрасная – утрачена для меня.
1 2 3