— Это не всегда удерживает мужчин от романов на стороне, — сказала она резко. Она снова вспомнила об Эде.
— Ты говорила об этом кому-нибудь? — спросил я.
— Дэйв, я не говорила ни с кем, кроме тебя. Я боялась.
— И не надо. Я уже понял, что сплетни распространяются здесь быстрее ветра.
— Можешь быть уверен, я не стану, Дэйв.
Джон Уиллард — Черный Монах! Сильнее всего это взбесило отца Лоры, Роджера Марча, у которого было абсолютное алиби, ее мужа Пола, у которого было сносное алиби, и ее теперешнего поклонника, кем бы он ни был. Я припомнил, что сказал Келли о Черном Монахе. Это не был Пол Фэннинг, сказал он: «Более мелкий мужчина, грациозный, как балетный танцор». Не похоже на пятидесятишестилетнего Джона Уилларда, чей портрет над баром в «Вилке и Ноже» показывал, что он был крупным мужчиной — таким же или даже еще крупнее, чем Пол Фэннинг.
Я прикурил сигарету, отчасти потому, что хотел курить, а отчасти в надежде поймать лицо Гарриет в пламени зажигалки. Она сидела в кресле, сгорбившись и закрыв лицо руками.
— Гарриет?
— Да?
— Я мог бы остаться с тобой, если бы ты хотела. Но…
— Я знаю, Дэйв.
— Незачем больше лгать, — сказал я. — Я люблю тебя, я всегда любил тебя, я всегда буду любить тебя. Будем действовать как полагается. Твой муж сейчас не станет бороться за свою честь. Можешь ничего не говорить, но ситуация, по-моему, ясна. И здесь нет ничего дурного. Тебе это нужно, Гарриет; тебе нужно это знать. Как только мы все распутаем, я откланяюсь, раз уж так надо.
— Так надо, — откликнулась она словно издалека. — Но, Дэйв…
— Да?
— Спасибо. Мне правда стало легче. Я… я однажды выбрала и не раскаиваюсь. Поэтому мне нечего сказать.
— Я знаю. — Я поднялся. — Хочешь, я найду кого-нибудь, кто побудет с тобой?
— Нет, Дэйв. Ничего, в сущности, не произошло. Я не боюсь ни за чью жизнь. Я знаю, что делать с этой пушкой. Если этот человек появится здесь, я пристрелю его, и это будет то же, что разбить яйцо на сковородке. Может, я и высплюсь сегодня — ведь ты здесь, и что-то наконец сдвинулось.
Я шагнул к ней в темноте, нагнулся над креслом и поцеловал ее в лоб. Она не шевельнулась и никак не отреагировала.
— Спокойной ночи, — сказал я.
— Спокойной ночи, — шепот.

Сидя в синем седане и мчась по Колони-роуд к городу, я почувствовал, что моя рубашка намокла от пота. Я сказал ей это. Я скажу ей это снова, полагается так или не полагается. Если даже Эд выживет, то все равно рано или поздно его придется куда-нибудь сдать. Положено то было или нет, Гарриет вернулась, чтобы остаться. И я не собирался отпускать ее. Я не разрешал себе думать о мальчике. Он был неотделим от нее. Я постараюсь заслужить его любовь, попытаюсь быть ему хорошим отцом.
Я боялся вспоминать об Эде. Я хотел его смерти. Оправдываясь перед собой, что это только милосердие, я сознавал, что хочу не милосердия, а Гарриет. Она была нужна мне не меньше, чем девять с половиной лет назад. Даже больше.
Но важно не забыть, что убийца-то на свободе, и, пока оно так, ни для кого не будет ни мира, ни безопасности, и сладостные мечтания лучше отложить до его поимки.
Закрыв дверцу на ключ, я отправился в «Вилку и Нож». Пришла усталость. День был, конечно, долгий, но причина состояла в том, что все, что кипело внутри так долго, вырвалось наконец наружу, и стало немножко пусто.
Пенни Уиллард и еще полдюжины народу, включая гитариста, все еще сидели за большим круглым столом в углу. Остальные столики опустели, только маленький седой человек, во фланелевых брюках и голубом блейзере, в берете набекрень, сидел на табурете у бара, задумчиво вглядываясь в порожний стакан. Он взглянул на меня, проницательные серые глаза внезапно заблестели. Потом взгляд снова остекленел, подбородок упал на грудь, а пустота порожнего стакана стала еще безнадежней. Пенни увидела меня и, оставив приятелей, подошла к двери.
— Как Гарриет? — спросила она.
— Как ей и положено. У нее сейчас трудный период жизни.
— Знаю. И чувствую себя виноватой.
— Потому что пригласили сюда Эда? Я уже говорил вам, риск был его профессией.
— Что вы будете делать дальше, Дэйв?
— Не знаю, — ответил я. — Пока картина больше напоминает рассыпанную головоломку. Я не знаю, что должно получиться в итоге. Я пока перекладываю кусочки.
— Угостите чем-нибудь на сон грядущий?
— Конечно. Опять шотландское?
Она кивнула. Я подошел к бару и заказал шотландское виски ей и двойной бурбон со льдом себе. Потом отнес бокалы к столику, туда, где уже сидела Пенни.
— У всех мурашки по коже, — сказала она. — Раз с вами сегодня такое случилось, значит, он где-то рядом, за спиной. Страшно.
— Он близко, и он нервничает, — сказал я. — Нам может повезти.
Она глотнула виски.
— Я говорила вам, что Эд где-то за неделю до того, что случилось, хотел все бросить? Я убедила его остаться.
— Нет, не говорили. И Гарриет не говорила. — Первый глоток бурбона явно пошел мне на пользу.
— Он знал свою работу, Дэйв. И он сказал мне через две недели, что дело безнадежно.
Это было в духе Эда — прикинуться, что он сама открытость, если ему нужна была информация.
— Он сказал мне, что старая история давно стала сказкой с известным сюжетом. За двадцать лет ничего не прибавилось и не убавилось. Ничего больше не найти. Я умолила его продолжать. Так что если он и нашел что-то, то потом. Поэтому я виновата.
— Не глупите. Как вы сказали, он знал свою работу. — Я хотел уйти от разговора об Эде или о Гарриет. — Ваш друг капитан Келли — интересный малый, он просто набит воспоминаниями.
Пенни рассмеялась.
— Единственная крупная неудача Лоры, — сказала она. — Он рассказал вам про свою безумную страсть и свои строгие нравственные правила? Так он мучается уже двадцать с лишним лет.
— Я не думал, что вы станете над этим смеяться, — сказал я.
— Минуточку, Дэйв! — Ее голубые глаза похолодели.
— Вам это кажется смешным? — спросил я. — Мораль Келли здесь, конечно, смотрится немного странно. Но вот смешно ли?
— Я смеялась над Лорой, — ответила она, — которая скоро дождется того, что на нее и глядеть никто не захочет.
— Наверно, Келли переборщил: если учесть его горькую долю, это простительно.
— Уверена, что нет.
— Тогда это нехорошо, — сказал я вежливо, пытаясь поддержать разговор. Бурбон был приятен на вкус, и самочувствие несколько улучшилось.
— Вы любите изображать Господа Бога?
Я посмотрел на нее, изумленный внезапной болью в ее голосе:
— Давайте поговорим о чем-нибудь другом.
— Нет! Давайте поговорим о вашем высокоморальном тоне, мистер Геррик!
— Хорошо. Говорите.
Она зло смотрела мне в глаза.
— Мне двадцать один год, — сказала она. — Меня бросил мой парень. Предполагается, что я буду терпеливо ждать, пока кто-нибудь женится на мне, и даже не побуду свободной женщиной?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45